Ефим Ниолаевич Пермитин
(Глава из романа «Лесная поэма»)
Может быть, и не жить больше Алексею Рокотову в тех чудесных краях, где прокаталась охотничья его юность.
Не просиживать ночи в сторожке на Шиловом лугу с учителем и другом, редким сказочником Матвеем Коноплевым — общим любимцем охотников приалтайского городка Усть-Утесовска.
А уж городок Усть-Утесовск! Всяк, кто ни уезжал из него, рано или поздно возвращался назад. Безнадежно застрявшие вдали — вздыхают о нем, о двух светлых многоводных реках его: стоит он на берегу Иртыша и Ульбы.
И сколько же заливных лугов по этим рекам. Сколько глубоких проток, тихих стариц, заливов, затонов, озер, озерков и просто «котлубаней». И всюду — дупель, бекас, гаршнеп.
По камышам — утка всех пород. Пролетом — журавль, лебедь, гусь.
А тетеревов в горах! А серой куропатки! Да они зимою залетали даже на окраинные огороды. А волков и лис по ущельям! А пушного зверя в горной тайге!
В заиртышских степях мигрируют саджа, или копытка, дрофы и стрепеты.
Редко еще где в России Алексею Рокотову приходилось встречать такое разнообразие зверя и птицы, как в заиртышских просторах. Иртыш — граница Южного Алтая и Восточного Казахстана, двух флор и фаун.
Правая сторона его от Усть-Утесовска — горы, уходящие до Монголии.
Левая — ковыльные степи, расплеснувшиеся на тысячи километров до Семиречья и Балхаша.
Приволье охотникам! А уж охотников в Усть-Утесовске, — почитай, каждый десятый непременно «балуется с ружьишком». Но есть и первоклассные стрелки, такие, как Матвей Матвеевич Коноплев, братья Коробицыны, Ника Козляткин, Щепетильниковы, Судоплатовы, да всех и не перечислишь...
Больше всего охотников проживало на окраине Усть-Утесовска, где издавна селились кузнецы и слесаря.
И соседство ли с охотничьим «Эльдорадо» — знаменитыми Шиловскими лугами, или иные какие причины, но только поголовно все кузнецы и слесаря в Усть-Утесовске — охотники.
И уж каких, каких только охотничьих собак не развели кузнецы!
Явные признаки всех пород и окрасов мирно уживались во всевозможных Цезарях, Марсах, Фингалах.
Все охотничьи собаки делились на «вислоухих» и «стамоухих». Вислоухие — по перу, стамоухие — по зверю.
А какие ружья «отковали» себе кузнецы. Какие системы затворов изобрели. Чего только не придумает обуреваемый пылкой страстью кустарь!
Всю жизнь простаивая перед пылающим горном, тяжелым трудом зарабатывая свой хлеб, неукротимый мечтатель терпеливо мастерил себе ружье.
Материал на стволы шел больше из старых екатерининских бердан и граненых, времен Ермака, самопалов с отверстием в медный пятак.
Отольет себе такой кустарь «мечту жизни — рушницу» фунтов на двенадцать весом — и прямиком на Шиловские луга. Засыплет заряд «мерного горстью», подберется к уткам, снимет шапку, благословясь, выделит и, зажмурившись для первого раза, «вдарит».
Дрогнут ближние горы. Ахнет павший навзничь стрелец, выпустит из ослабевших рук злое ружье и долго лежит недвижимый.
Но крепки плечи и руки мастеров. Чудно крепки. Зато нигде Алексей Рокотов не видел такого обилия вывороченных скул, вышибленных глаз или оторванных пальцев, как среди досужих земляков своих.
А врожденная страсть усть-утесовских слесарей «править» да «доводить» (сверлить и шустовать) всякое попавшее им в руки ружье!
Но были и среди них тонкие знатоки своего дела, такие умельцы, как братья Василий и Григорий Петровы, Петр Новиков и Миша Нагорный, которые могли бы точностью и изяществом работы составить славу и потомственным оружейникам — тулякам и ижевцам...
В таких-то благословенных местах, среди таких-то матерых охотников и протекала охотничья юность Алексея Рокотова.
И с какой же нестерпимой, сверкающей и чуть грустной ясностью встал перед ним родной город, отчий дом — далекие золотые годы юности.
Воспоминания, как прозрачные струи горного родника, неудержимо бьют из земли.
И нет сил противиться им: с жадностью путника в полуденный зной припадает к ним Алексей Рокотов...
Вот они с Матвеем Матвеевичем Коноплевым в солнечный полдень в заиртышских лугах подошли к заросшему тальниками небольшому, круглому, как бычий глаз, озерку, прозванному Матвеем Матвеевичем «Кассой».
— Не было еще случая, — говорил учитель Алеши, — чтобы, заглянув в кассу, ушел я пустым.
Коноплев так хорошо знал все бесчисленные озера и озерки на окрестных лугах, что почти всегда без ошибки сообщал своему юному другу, откуда вылетит кряква, чирок, гоголь или чернеть: Алеша диву давался.
И сейчас, как только высунулись они из густых тальников, с противоположного конца кассы с кряканьем сорвались две матерые утки и пошли «колом» в небо.
Мгновенный дуплет Коноплева оглушил Алешу.
Кряквы, одна за другой, разбрызгивая снопы солнечных искр, гулко шлепнулись в воду.
Альфа — огненно-рыжий сеттер Матвея Матвеевича — бросилась в кассу и через минуту с обеими утками, взятыми ею за шейки, уже отряхивалась у ног хозяина...
...Можно ли забыть росную свежесть раннего утра в заиртышских «пустошах» вблизи глухого зимовья дяди, где Алеша Рокотов впервые научился стрелять «влет».
Это было так неожиданно, что Алеша был поражен, как чудом.
Ему шел четырнадцатый год. У него уже была собственная берданка двадцатого калибра и 24 заряженные новенькие медные гильзы в кожаной сумке.
И стрелял Алеша по сидячим уткам и зайцам отлично. Но сколько надо было терпения и трудов, чтобы подобраться к плавающей в озерках птице!
Летом он обычно червем полз по росной мокрой траве, весной и осенью — по грязи, перекидывая берданку перед собой, продирая штаны на коленках и рубаху на локтях...
И как же горько было, когда утки, не подпустив, поднимались, а вскочивший неудачник растерянно смотрел им вслед.
Охота на многочисленных тетеревов, серых и белых куропаток, на дроф и стрепетов ему, как не стреляющему на лету, вовсе была заказана. Еще ни одной летящей птицы не убил Алеша.
Стрельба «влет» казалась чем-то сверхъестественным, достижимым только в «солидном возрасте», как утверждали безбожно пуделявшие его старшие братья.
Стоял жаркий август. На зимовье всю неделю серпами жали хлеба в полях.
Алеша работал наравне со взрослыми. За день нестерпимо ныла спина, горели ободранные о сухой колючий осот и жнивняк руки, но вечерами он с упоением разговаривал о предстоящей в воскресенье охоте на тетеревов в пустошах.
Его новый друг — Роман Кадашников, батрак соседа-хуторянина — был старше Алеши лет на десять, но все почему-то звали его Ромкой.
Может быть, потому, что он всегда сторонился взрослых и по праздникам с увлечением играл с ребятами в бабки. Спорил, ссорился, смеялся с ними, любил слушать и сам рассказывал сказки.
И еще — мечтатель он был чрезвычайный. Бывало в свободные часы сидит и смотрит на полыхающий закат своими огромными голубыми глазами в густых длинных ресницах.
И когда его спрашивали: «О чем ты, Ромка?» — он вздрагивал, и, точно проснувшись, отвечал:
— Я все время думаю, есть ли там что на самом деле, или и это — тоже сказка...
Ромка был приземист, хром на правую ногу, горбат и так длиннорук, что, казалось, чуть пригнись он, и узловатые, потрескавшиеся от тяжелой работы пальцы его рук будут задевать на ходу о землю.
На вытянутом, желтом, как дыня, лице Ромки сияли такие огромные и детски-ясные голубые глаза, что они скрашивали все его уродство.
Ни усов, ни бороды у Ромки не было. Во рту недоставало двух передних зубов (выбила лошадь).
Говорил Ромка спеша. Язык, западая в щербину, пришепетывал, присвистывал.
— Выводков в пустосах, Алеса, больше тысчии. Одно — ягодники в солнцепеках, второе — пустосы, восемь лет не паханы: вот и развелось их в бурьянах, как мурасни. Отруби голову — если вру. Стреляю я, как змей. Только бы вылетел — хлоп и в сунку.
Слово сумка Ромка тоже переделал по-своему.
— Чутье у Дамчёнки, как у змеи.
В первый же день знакомства Алеша узнал, что это высшая степень похвалы у Ромки.
— Ты возьмешь ее на вожжи и будешь держать — гоняет, будь она проклята. Не привязы — всю губернию разгонит в одночасье.
Пестрая, лохматая собачонка Дамчёнка, помесь пуделя и дворняжки, с неподвижными и белыми, как перламутровые пуговицы, глазами, действительно, имела отличное чутье, но гоняла все живое, что встречалось ей па пути, будь то домашняя свинья, теленок, курица.
Идея привязать ее на вожжи Алеше понравилась, но водить и держать Дамчёнку он решил взять младшего своего брата Васю, приехавшего вместе с ним к дяде на зимовье — рыбачить.
Ромка безраздельно завладел и берданкой Алеши, и «сункой» с патронами.
— Походишь со мной — враз выучишься. Отруби голову,— если вру, — сказал он Алеше и детски-весело заливисто засмеялся.
Суббота тянулась мучительно медленно. Уже с обеда Алеша видел сны наяву: тетерева, собака, стрельба.
Вечером, пропотевшие, пропыленные, они вместе с Ромкой приехали с поля и сразу же пошли в жаркую баню, стоявшую на самом берегу Иртыша.
Голый горбун, особенно со спины, выглядел далеко не красавцем, но Алеша смотрел на Ромку, как на высшее существо: ведь он стрелял влет, «как змей». И пообещал выучить его тому же.
После ужина, забрав Дамчёнку, ременные вожжи, сумку с патронами и берданку, охотники легли в амбаре. От закромов пахло пшеницей, мышами, застарелою паутиной. В раскрытую дверь доносился переплеск волн Иртыша, слышался высвист ночных таинственных птиц. Алеша не спал, он ждал утра. Ему казалось, что оно и не наступит никогда.
Ромка и Вася храпели. Спала и свернувшаяся калачиком у порога Дамчёнка.
Алеша грезил. Глаза его были раскрыты. В темноте он видел загадочные пустоши, полные тетеревов, и не Ромку, а себя с ружьем. Слышал волнующий треск крыльев вылетающих тетеревов, сухие, резкие удары берданки и гулкое падение тяжелых птиц.
Алеша тряс головой, поворачивался на живот, прижимал лицо к подушке, а тетерева все вылетали и вылетали.
Он боялся заснуть: ему казалось, сомкни он глаза и проворонит зорю — лучшее время, когда тетерева выходят из крепей на утреннюю жировку.
«Вылетающие» беспрестанно тетерева так измучили Алешу, что он, должно быть, заснул лишь под утро.
И даже наверное заснул, потому что, когда снова тревожно открыл глаза, амбар, как снегом, был забит густым молочно-белым туманом.
Алеша испугался: началось утро, поднявшийся над Иртышем туман помешает переправиться на другой берег, в заветные пустоши.
— Вставайте. Да вставайте же, беда!.. — начал будить Алеша охотников.
Первой проснулась Дамчёнка. Она звонко зевнула и, словно захлебнувшись густым туманом, закашляла, зачихала.
— Ромка, да вставай же ты, ради бога!
В тумане Алеша нащупал голову горбуна, схватил его за волосы и приподнял с подушки.
Ромка сел, мыкнул что-то и снова повалился навзничь. Алеша разбудил братишку, и они вдвоем с Васей подняли разоспавшегося Ромку.
Горбун долго протирал глаза, долго ничего не мог понять и, только разобравшись, весело рассмеялся.
— Да это же туман, ребятушки. Ей богу же, туман. И сколь же густой — в глаз выстрели.
Сон окончательно прошел у Ромки. И он взял на себя роль руководителя.
— Алеша, давай ружье! — приказал он. — Давай сунку! Алеша подал и сумку.
Васька, вяжи на вожжи Дамчёнку. Привязали и Дамчёнку.
— Теперь держитесь за мою опояску, я пойду передом к лодке, а то, чего доброго, вы с яру в Иртыш сверзитесь.
Хромой Ромка уверенно нащупал амбарные ступеньки и спустился на землю.
Следом за Ромкой спустились Алеша, Дамчёнка и позади всех державший собаку за ошейник — Вася.
На дворе туман, казалось, был еще гуще: они с трудом различали один другого.
— Эко навалило — лопаты бы и огребайся, — сказал Ромка и захромал к берегу. Алеша не отставал от него ни на шаг, шел, высоко поднимая ноги, точно по глубокому снегу.
Лица их, руки, рубашки сразу стали влажными. На берегу Ромка наткнулся на лодку. Привязанная за корягу, она качалась на волнах, как в молоке. Ромка отвязал цепь, со звоном бросил ее в нос лодки, сел и скомандовал:
— Алеша, на весла! Васька с Дамчёнкой в нос! Я сяду на корму: в таком туманище мимо того берега проплыть можно.
На воде было еще свежее. Алеша охотно взмахнул веслами, погружая их с бортов лодки, словно не в воду, а в хлопок.
Лодку тотчас же подхватила струя большой сильной реки.
Алеша греб изо всех сил и быстро согрелся. Дышать в тумане было трудно, грести еще трудней. По лицу струился пот.
Плыли они очень долго, а туману — ни конца, ни краю. Казалось, они безнадежно заплутались в мертвой белой пустыне. Казалось, все облака упали с неба на землю и никогда не всплывут, не поднимутся ввысь.
За спиной, в носу лодки, Алеша чувствовал стоявшего на ногах и дрожавшего Васю с Дамчёнкой.
Впереди себя он видел только две половинки весел у рук да одну кокорину лодки.
Дальше все было отгорожено зыбкой белой стеной.
Ромка, сидевший в корме и, судя по крепким всплескам, очевидно, тоже усиленно орудовавший кормовым веслом, был совершенно скрыт ею.
Плыли в гнетущем молчании. Даже Ромка, очевидно, начал сомневаться в правильности курса лодки. Наконец, он не выдержал:
— Давно бы должен берег быть, — не обращаясь ни к кому, сказал он.
Дамчёнка вдруг заволновалась, завзвизгивала, нетерпеливо переступая, стуча когтями о днище лодки.
Сырую пелену тумана вдруг колыхнуло. Лица плывущих обдало парным теплом. Все поняли, что берег близко, что предутренний ветер погнал туман с реки в ущелья гор.
И, действительно, через минуту пространство вокруг лодки очистилось. Вначале показалась дымчато-сизая, курящаяся, на глазах темнеющая поверхность воды, а вскоре выдвинулась и громада приближающегося берега с неясными еще очертаниями кустов, полян и густых бурьянов в знаменитых Заиртышских пустошах.
Туман, сбиваясь в снеговые горы, отодвигался куда-то вдаль, оставляя только жиденькие, курящиеся струйки «поземки».
Восток над проступившими горами порозовел. Порозовели и совсем далеко уже отодвинувшиеся зыбкие снеговые горы.
Дамчёнка последний раз как-то особенно истомно взвизгнула и, сильно качнув лодку, махнула через борт прямо в воду, выбирая вслед за собой длинные ременные вожжи.
— Дерзы! Дерзы! Разиня! — заругался Ромка на Васю. — Дерзы тебе говорят. А то она в мент разгонит всю губернию...
Вася вовремя ухватился за конец вожжей и уперся что было силы.
Днище лодки зашуршало по галечнику. Охотники выскочили на берег, вытащили и привязали цепью за камень лодку.
Дамчёнка рвалась с вожжей, валила с ног Васю. Чтобы она не вырвалась и не разогнала «всю губернию», решили вожжину привязать Васе за пояс. Занималась заря. Иртыш величаво катил глубокие, зарозовевшие воды.
С берега тянул тот же земляной парной ветер. Чувствовался в нем и приторно-сладковатый настой перезревших бурьянов в пустошах, и аромат созревшей ежевики, и терпкость волчевника, и теплая болотная ржавь застоявшейся в колдобинках воды.
Казалось, кто-то бесконечно близкий дышал в лицо.
Занимавшийся розовый день над землею показался Алеше рассветом его охотничьей жизни, волнующей неразгаданной будущностью и бескрайностью. Знаменитые пустоши были рядом. Его начала бить лихорадка от предчувствия чего-то необычайного и торжественного, что предстояло пережить ему в это росное, парное утро.
Ромка щелкнул затвором берданки и вложил патрон. Потом снял белую кошемную шляпу, перекрестился и сказал:
— С богом. Пускай Дамчёнку.
Вася отпустил собаку. В несколько резвых прыжков она натянула ременную вожжу до отказа и поволокла за собой мальчика.
И поводырь Вася, и Ромка, сильно припадая на хромую ногу, и Алеша с трудом поспевали за стремительной Дамчёнкой.
На первой же полянке, еще не доходя до пустошей, среди облитых росою кустов шиповника, густо унизанных рубиновыми ягодами, бежавшая на туго натянутой вожже Дамчёнка сделала такой необычайный рывок в куст, что Вася полетел через голову и потянулся за хрипевшей от натуги собакой по траве.
Из куста с треском вырвался молодой черныш, с уже заметно смешавшимся пером.
Казалось, тетеревенок не успел еще и выдраться из шиповника, как грянул выстрел, заволокший пороховым дымом и куст, и рванувшуюся в него Дамчёнку.
Тетерев, испуганно перебивая крыльями, летел через поляну к пустошам и благополучно опустился там.
Когда дым рассеялся, Алеша увидел Ромку, старательно продувавшего ствол берданки.
Молча, не спеша, с детски-счастливым лицом он положил стреляный патрон в «сунку», достал оттуда заряженный, всунул в ствол и, снова сняв шляпу и перекрестившись, приказал Васе:
— С богом. Пускай Дамчёнку.
Тетеревов в пустошах оказалось, действительно, как «мурашни».
Пахавшиеся когда-то пустоши — гектаров около пятисот — много лет уже были запущены: жители ушли на «новые земли». Пустоши заняли тетерева. Весною на токах здесь собиралось до ста и более петухов.
Сейчас на каждой поляне были следы жирующих выводков.
Темные дорожки в спутанной траве, сбитая роса, свежеразрытые муравьиные кочки, помет, пушинки, перья — почти в таком же обилии, как в курятнике.
Разгорячившаяся Дамчёнка то и дело опрокидывала Васю. Ромка палил без устали, тетерева улетали. Счастливый стрелец деловито продувал ствол берданки, набожно крестился и снова приказывал:
— С богом. Пускай Дамчёнку.
Солнце уже поднялось над пустошами, засверкало, засеребрилось росой на седых бурьянах.
В «сунке», по подсчетам Алеши, оставалось всего тринадцать патронов.
И ни одного тетерева в руках.
После двенадцатого промаха Алеша с решительным видом подошел к Ромке и сказал:
— Давай берданку. Так-то и я сумею. Оказывается, ты все врал мне. «Хлоп и в сунку», — передразнил он счастливого, разгоревшегося стрельца.
Ромка удивленно уставился на Алешу своими голубыми, небесной чистоты глазами и, заикаясь от волнения, обиженно сказал:
— Я тебе не соврал... Не соврал, бог тебя убьет Алеша, сам видел: хлоп и в сунку, — Ромка жестом показал Алеше, как он складывал после каждого выстрела стреляные гильзы в сумку.
Это показалось тогда настолько смешным и Алеше и Васе, что они долго не могли успокоиться. И, показав один другому жестом, как это делал счастливый Ромка, начинали беззвучно содрогаться от смеха.
Алеша надел сумку на плечо. Вложил патрон и тоже приказал братишке:
— Пускай Дамчёнку!
Говорят — счастье, как любовь, как слава — налетает бурно и мгновенно.
Алеша был глубоко убежден, что все, что с ним случилось в то утро в пустошах, было не что иное, как счастье.
Первый же вылетевший из-под прыжка неумеренно горячей Дамчёнки крупный, уже с явно обрисовавшейся лирой в хвосте тетеревенок, потянувший, как по струне, над бурьянами, был сбит выстрелом Алеши.
Молодой охотник не сумел бы сказать, как это произошло. И бросившийся вприпрыжку хромой Ромка, и обезумевший от счастья Алеша, и поводырь Вася, и Дамчёнка — набросились на тетеревенка одновременно.
У собаки отняли добычу. Ромка расправил тетеревенку перышки и привязал за шейку к опояске.
Дамчёнка, с приставшими пушинками к губам, несколько раз порывалась сдернуть добычу с опояски, но каждый раз получала пинка. Только тогда все опомнились от неожиданного счастья и заговорили, не слушая один другого:
— Я крикнул: — Алеша, смотри!
— Я ка-а-ак резану — он комком.
— Есть! Есть!.. закричал я, — Вася визжал громче всех. Это было незабываемое на всю жизнь утро. Одиннадцать тетеревов подряд, без единого промаха, сбил Алеша. Вся опояска Ромки была унизана тетеревами.
Такого триумфа нельзя было предположить даже при самой смелой фантазии. Это было просто невероятно.
Алеша вообразил себя сверхклассным стрелком. Он не ходил за Дамчёнкой — летал на крыльях.
— Одиннадцать рядовых! Одиннадцать рядовых! — громко вскрикнул он не в силах сдерживать напор радости. Кровь толчками била в виски. В сумке оставался последний, двенадцатый патрон. Но теперь уже Алеша был твердо убежден, что если бы у него был не один, а сто патронов, он и тогда не сделал бы промаха.
Дамчёнка по-прежнему неутомимо носилась галопом, измучив с трудом поспевавшего за нею Васю.
Старый перелинявший тетерев-косач вырвался из-под носа собаки из густого куста жимолости и полетел навстречу подбегавшему Алеше над самой его головой. Алеша отчетливо видел испуганные, черные, как ягоды черемухи, глаза косача под широкими карминно-красными бровями.
«Монах» был не далее пяти шагов от него. Алеша вскинул берданку и выстрелил. Огромный, сине-черный, грудастый тетерев мотнулся в сторону. Потом, выровняв полет, он улетел далеко в густые пустоши и, сверкнув ослепительно белыми подкрыльями в последний раз, плавно опустился там.
Этот неожиданный промах, как и первый, неожиданно удачливый выстрел, потряс всю компанию.
Только теперь охотники не заговорили все одновременно, а удивленно молча переглядывались, недоумевая, как это могло случиться, что самый большой, вылетевший из-под самого носа тетерев улетел целый и невредимый.
Патроны кончились. Охотники не обошли и сотой части пустошей. Алеша повернул к лодке. Дорогой он напряженно думал, пытаясь объяснить причину первого своего промаха.
«Нет, как я мог? Как мог я промахнуться?» — спрашивал он себя в десятый раз.
И, так и не найдя ответа, сел в лодку.
Усталая Дамчёнка, вывалив язык, растянулась у его ног.
Счастливый Ромка, увешанный тетеревами, так и не снятыми с опояски, оттолкнул лодку и, уже не командуя никому, сам сел за весла.
Поплевав на широкие растрескавшиеся ладони огромных своих рук, он начал сильно загребать воду. Тяжелая лодка полетела стрелой.
— Нет, как я мог? Как я мог промахнуться, — неожиданно громко сказал Алеша.
Ромка уставился на Алешу своими детски-ясными глазами и сказал:
— И на Машку бывает промашка. Но сбой поправкой красен. Патронов не было — ты бы накрошил их. Вот отруби мне голову, если вру.
Счастливый Алеша давно простил Ромке его хвастовство и обман. Сейчас же, после его слов «машкиной промашке», он искренне полюбил этого замечательного парня. Но и после утешительных слов Ромки Алеша не переставал думать о том, как он мог промахнуться: самолюбие молодого охотника уже пробудилось в нем.
Только много позже понял Алеша, что секрет успеха стрельбы по улетающим по прямой линии тетеревам заключался в его отличном умении бить по сидячим. И что стрелять по летящей над ним и боковой птице ему нужно так же много учиться, как когда-то учился он стрелять в неподвижную цель.
