Петр Осипович Саулин
Зверь в капкане
В ауле Айгач-Кала я взял проводником опытного охотника-капканщика, кумыка по национальности. Это был старик лет шестидесяти, бритый, черноглазый, с прямым носом, высокий и плечистый, по фамилии Кутук.
Оседлав коней и приторочив к седлам палатку, спальные мешки и провизию, тронулись в степь.
Мне предстояло проделать научно-исследовательские опыты с пахучими приманками, изготовленными из эфирных масел и душистой синтетики, установить их качество при ловле волков и лисиц по чернотропу.
Мы подвигались не спеша среди серо-пепельных засохших степных трав, внимательно оглядываясь по сторонам.
Скоро мой спутник показал на лежащий впереди небольшой бугор.
— Волк гуляет, — шепотом произнес он.
Волк стоял на бугре и, навострив уши, смотрел на нас. При нашем приближении он скрылся.
На Аграханском полуострове, омываемом Каспийским морем, камыши тянутся местами на много километров. Но, прежде чем попасть в камышовые заросли, надо пересечь степь, покрытую мелкой порослью кустарников, миновать бурьяны и песчаные бугры.
Когда мы добрались до первых камышей, Кутук обратил мое внимание на примятый бурьян — наголо вытоптанные травы и сплошные тропы в низкорослых камышах.
— Будем ночевать, — сказал он. — Тут волк гулял. Лисица гулял. Шакал гулял. Капканы будем на тропе ставить. Волк попадет — но уйдет. Капкан зубами грызи будет. Зубы ломал.
— А как быть с лошадьми? Волки не загрызут?
— Я с ружьем гляди буду. Не спи. Волк с капканом гулял, я его стреляй в ухо, лисица попадай — его шея руками ломал,— добродушно пояснил Кутук.
Мы привязали бечевкой два потаска к полутораметровым жердинам, пропитали их пахучей приманкой, сели на коней и стали описывать восьмерки, пересекая самые ходовые волчьи тропы.
На волчьих тропах, у пересечения потасков, мы расставили двенадцать капканов, к которым были прикреплены железные цепочки с якорьками на конце. Якорьки и цепочки спустили в вырытые лопаткой ямки, оставив настороженные капканы на поверхности. Ямки засыпали сухой землей, землю слегка присыпали сухими крошками тертого бурьяна.
— Теперь сами капканов не найдем, — взглянув на Кутука, произнес я. — Здорово упрятали!
— Моя найди. Я колышка тыкал, — улыбнулся он.
Я даже и не заметил, что Кутук шагах в пятнадцати от каждого капкана воткнул стебли бурьяна, корнями вверх.
Ветер стал затихать. На горизонте показались багряные облака — предвестники заходящего солнца. Мы отъехали в сторону и, шагах в трехстах от поставленных капканов, в зарослях камышей, раскинули палатку, а вблизи привязали коней.
Костра не разводили, вместо чая выпили по стакану кизлярского янтарного муската, закусили фруктами и свежей брынзой. Я залез в спальный мешок, наказав проводнику разбудить меня при первом крике зверя, попавшего в капкан.
Среди ночи я почувствовал, как Кутук осторожно толкнул меня в бок.
— Волк капкан угоди. Плакал. Я слыхал. Убивай надо.
Я быстро поднялся, надел ватную куртку, вскинул на плечо ружье и пошел вслед за Кутуком.
В чистом небе ярко мерцали звезды, но вокруг было темно, и мы шли наобум.
— Молчит. Больше не плачет. Капкан зубами грызи. Слышал, как грызи?
Я прислушался и уловил легкое лязганье железа.
Мы приближались к зверю. Учуяв и заметив нас, волк стал метаться из стороны в сторону, но четырехзубчатый якорь на цепи задел за бурьян, врезался в землю и держал зверя, как на привязи.
— Близко не ходи. Кусай будет, — учил Кутук, не подозревая, что я уже испытывал пахучие приманки и в снежных просторах Башкирии, и в Поволжье, довольно хорошо изучив при этом волчью сноровку.
Я вскинул ружье, но Кутук схватил меня за руку.
— Стреляй не надо. Другой волк отпугай.
И, размахнувшись, ударил сереющую тушу железной палкой. Волк ткнулся мордой в землю. Передняя лапа его была зажата капканом. Кутук высвободил ее.
Мы долго волокли матерого полка к палатке. Над горизонтом показалась луна. Лошади фыркали и пятились назад. Кутук сказал:
— Шибко боится. Запах не любит.
В палатке мы сидели молча. Однако долго отдыхать не пришлось.
— Лиса кричи, послушай, — прошептал Кутук. — Капкан близко попади!
И мы снова нырнули в темноту, спеша к попавшему в капкан зверю.
За ночь мы взяли трех волков: матерого, переярка и прибылого. Двух лисиц добыли ночью, а третью утром на рассвете.
Девять дней и ночей провели мы у камышовых зарослей. Днем отсыпались, готовили пищу, прокладывали потаски и ставили капканы, ночью дожидались первого вскрика зверя, доставляли тушки в палатку.
Трофеи получились богатые: 11 волков, 27 лисиц, 2 шакала и 1 камышовый кот.
— Без приманки за сезон моя два раза меньше поймал! — восхищенно сказал Кутук, седлая коней. — Ай, хорош приманка!
Прощаясь со знатным капканщиком Дагестана, я по-дружески спросил его, какой подарок хотел бы он получить от меня? Кутук, не раздумывая, ответил:
— Приманка подари старому Кутук.
Я охотно исполнил его просьбу.
Дрофы летят на юг
Наша небольшая охотничья экспедиция состояла из пяти человек — орнитолога Евгения Петровича Берга, зоолога Сергея Николаевича Кочетова, таксидермиста-препаратора Николая Павловича Казимова, меня и взятого в проводники местного охотника Максима Захаровича Белова. Верховых коней мы наняли в колхозе «Красный луч». Они хорошо послужили нам в скитаньях по степям Дагестана.
Дагестанские степи в конце ноября выглядят печально и тоскливо: травы высыхают, мелкие кустарники оголяются. Только пышный бурьян серо-желтыми полосками выделяется на застывающей земле. Ближе к Каспийскому морю однотонно шумит от ветра желтый высокий камыш.
Но эти печальные осенние степи — настоящее раздолье для охотника и натуралиста.
В прибрежных камышах — обилие кабанов, несметное количество водоплавающей дичи. В зарослях и в камышах — волки, лисицы, шакалы, дикие коты. Золотистые фазаны, перекликаясь, со звонким турдухтаньем поднимаются в воздух. Тайкие стрепеты скрываются в бурьянах.
Наиболее же интересными представителями Кизлярской степи являются дрофы, которых особенно много здесь осенью, во время пролета.
...Дрофы-великаны важно расхаживали вдалеке, когда мы верхами возвращались в Кизляр.
Погода была пасмурная. Пунцовые облака висели низко и хмуро.
— До чего же осторожная птица, — говорил, покачиваясь в седле, проводник. — Они очень редко подпускают охотника, — срываются вне выстрела и, поднятые, летят иногда десятки километров, пока снова не сядут пастись. Только загоном или верхом на лошади можно нагнать их на стрелка; можно еще приблизиться к ним на выстрел объездом, постепенно суживая круг.
Белов ударил каблуками гнедого — конь пошел рысью, мы не отставали от него. Проехав километра три, он приостановил коня и крикнул:
— Дрофы летят!
— Да, да. Летят, — подтвердил орнитолог. Он легко спрыгнул с седла и зарядил ружье.
Мы остановили коней у проводника, отбежали метров на тридцать в сторону и залегли в бурьяне.
Дрофы шли большой станицей. Наметанный глаз проводника разглядел их, когда они еще маячили на горизонте мелкими точками.
— Не шевелитесь, — чуть слышно передавал по цепи зоолог Сергей Николаевич Кочетов — один из лучших стрелков экспедиции.
Птицы приближались быстро. Они шли по прямой линии, но не цепочкой и не треугольником, как гуси или журавли, а в разброд: одни ниже, другие выше, и не густо, а в нескольких метрах одна от другой.
Приблизившись шагов на сто пятьдесят, дрофы стали сворачивать в стороны.
— Заметили! — с досадой сказал я.
Кочетов все же послал вдогонку птицам два заряда картечи.
— В белый свет, как в копейку! — острили мы.
— Скажите, пожалуйста, они всегда врассыпную летят или только в пасмурную погоду? — спросил Берга таксидермист-препаратор, впервые в жизни увидевший дроф.
И Берг стал рассказывать о перелетах степной птицы.
— Теперь повалят валом: на юг пошли, где потеплее. Надо денька на три остановиться здесь и пострелять.
Мы согласились.
Белов немедленно раскинул палатку, стреножил коней и по пути на засидки внушал:
— Дрофа — зоркая птица. Сидя в бурьяне, вы ее не возьмете, она обязательно отшатывается и летит стороной. Когда идет на вас — непременно падайте и замирайте. Вскакивайте, когда услышите свист крыльев.
Рассыпавшись по степи, мы следили за дрофами. Предсказание орнитолога сбылось: птица валила густо. Мы вжимались в бурьян, проворно вскакивали и стреляли.
Грузные и жирные дрофы при падении с такой силой ударялись о землю, что на груди у них лопалась кожа.
Семь птиц мы добыли за вечернюю зорю. Один из старых самцов весил свыше пуда.
Орнитолог Берг, пропагандист стрельбы дроф мелкой дробью, не убил ни одной птицы. Вечером он сидел у костра мрачный и угрюмый.
Три дня дрофы валили валом. Лучший пролет был рано утром и перед сумерками. Мы изрядно постреляли и, навьючив коней, снова двинулись в путь.
Орлы на ночевке
Однажды, выслеживая лисиц и шакалов в прибрежных зарослях Терека, я заметил на стволах ракит белые полосы птичьего помета, а на земле — перья белохвостых орланов. Захотелось понаблюдать, как орлы ведут себя на ночевке, и я решил дождаться вечера.
Перед заходом солнца из степи к зарослям начали слетаться орланы. Крупные птицы летели тихо и плавно, лишь изредка махая широкими крыльями. Вот одна низко прошла над макушками ракит, сделала круг и опустилась на дерево.
Орел — сильная, осторожная и мощная птица. Одним ударом клюва она может перебить позвонок лисице или шакалу, остановить на ходу волка, вонзив ему острые когти в спину, поднять в воздух дрофу или ягненка. Зоркий орел прекрасно замечает охотника, как бы он ни был замаскирован, и редко дается в руки. Только иногда, увлекшись преследованием, орел внезапно нарвется на выстрел.
Однако поведение орлов на ночевке совершенно иное. Поздно вечером и рано утром птицы подпускают довольно близко и после выстрела, точно сонные, долго кружатся над охотником, давая возможность в случае промаха сделать еще дуплет.
Возле моего скрадка расселось до двадцати орлов. Но вечером я не хотел пугать птиц выстрелами — и осторожно отошел за километр, развел костер, закусил фазаном и, накормив свою лайку, стал слушать шакалий «концерт».
Протяжные, одиночные звуки то затихали, то переходили в общий заунывный хор. Пискливый, лающий; монотонно-переливчатый вой навевал тоску.
На рассвете с Терека повеяло прохладой и сыростью. Поднялся туман. В ракитниках звучно перекликались сычи и совы. Где-то прокричала цапля. Донеслось первое турдухтанье фазанов.
Я погасил костер, приказал Ласке идти за мной и направился к ночевке орланов. Издали я услышал характерный клекот. Первую птицу сбил из нарезного ствола.
Орлан оказался старой самкой: самки у орлов значительно крупнее самцов.
Не успел я положить добычу в сетку — в упор налетела пара орланов, которых я тут же свалил дуплетом. Это были молодые самцы. От выстрелов с деревьев снялись десятки птиц; почему-то большинство их летело низко и прямо на меня. Орланы кружились, клекотали, очевидно, принимая оранжево-красную Ласку за лисицу.
Я выстрелил по крупной самке. Смертельно раненная, птица стала резко снижаться и свалилась в густые заросли. Я послал Ласку. Собака скоро известила лаем, что добыча найдена.
После выстрелов орланы не покинули места ночевки, а продолжали кружиться надо мной или сидеть на деревьях.
Снимая тушки орланов, чтобы передать их в зоологический музей, я думал: «Всегда ли орлы рано утром так странно ведут себя на ночевке или только в пасмурную и туманную погоду?»
Тарпаны
Волны Каспийского моря шумно накатывались на песчаную отмель, настигая нас по пятам. Небо заволокло тучами. Подхватываемые ветром, стаи уток, гусей, казарок и чаек уносились на озера, защищенные камышами.
— Надвигается ливень, — сказал мой спутник, Корнелий Минаевич Рустенко, заядлый волчатник, с которым меня столкнула охотничья судьба в Дагестане, на Аграханском полуострове. Рустенко, зоолог по образованию, был таким же неутомимым ходоком и любителем природы, как и я. Это был человек веселого нрава и сильного сложения, не считавшийся ни с какими трудностями на охоте.
Мы быстро зашагали к кибиткам чабанов. Ветер дул в спину, чуть не сбивая с ног.
По пути мы встретились с тысячными отарами испуганно скачущих и дико блеющих овец, окруженных со всех сторон крупными серо-желтыми, кудлатыми кавказскими овчарками.
Псы, оставив овец, с яростным лаем окружили нас со всех сторон. Мы позвали на помощь чабанов. Прискакавшие верхом два нагайца отогнали псов и, весело хохоча, заговорили, перебивая друг друга.
— Мы к вам, — сказал я чабанам. — Разрешите укрыться от непогоды.
Нагайцы переглянулись, и старший ответил.
— Бегите в та камышная хата. Мы туда с отарой придем.
Мы едва успели добежать до места, как разразился ливень. Чабаны, загнав овец в камышовый загон, расседлали коней и вошли в избушку. Их было четверо: три нагайца и один рыжеволосый и рыжебородый осетин — Огонь, как потом мы его прозвали. Мы угостили их кизлярским вином и жареными утками; они нас — свежей брынзой.
— Волков на Косе много? — спросил чабанов Рустенко.
— Шибко много, — ответил Огонь. — На отару часто нападай.
— А какие еще звери, кроме волка, встречаются на полуострове? — задал я вопрос.
— Лисица попадай, шакал, дикий степной кот в камыше. Тарпан табун ходи. Ах, какой тарпан! Быстрый, как ветер! — воскликнул старый нагаец.
Меня и моего спутника «тарпаны» сильно заинтересовали, — нам очень захотелось взглянуть на них. Чабаны подробно рассказали, где обитают дикие лошади, куда они направляются перед заходом солнца на водопой.
На утро, взяв двух чабанов в проводники, мы верхом на резвых конях тронулись в путь. Погода была тихая, ярко сияло солнце. Мы разделились на две группы: Рустенко с осетином повернул влево, к самым камышовым зарослям, я — с пожилым смуглым нагайцем — вправо, чтобы подкараулить «тарпанов», когда они будут скакать к заливу на водопой.
— Как хорошо у вас в степи! — сказал я нагайцу, снимавшему седла с коней.
— Весною хорошо, летом шибко жарко, а осенью ветер большой, шапка с головы срывает и свистит, как шальной, — ответил он. Потом показал рукой на песчаный бугор. — Пора идти на место... Гляди, копыта на песке. Где свежие следы идут к морю, там ожидай тарпан. Близко косяк не подпускай: зашибет насмерть!
Нагаец показал направление на засидку, предложил спрятаться за бугром, в бурьяне, а сам остался караулить коней.
Зарядив на всякий случай трехстволку пулями, я прилег за бугорок и, любуясь ярким пейзажем степной долины, покато снижающейся к морю, дыша полной грудью свежим воздухом, стал ожидать животных.
Справа в лучах вечернего солнца сверкало море.
Впереди, в двадцати шагах, из высокого бурьяна выглянул лобастый серый волк с темно-дымчатым загривком, повел носом в мою сторону и, видимо, учуяв подозрительный запах, опять нырнул в бурьян.
Я не спускал глаз с камышовых зарослей.
Перед заходом солнца я заметил, наконец, темно-серые движущиеся пятна. От волнения легкая дрожь пробежала по спине.
Скоро силуэты животных ясно стали выделяться в розовом блеске заката. Тарпаны шли рысью, растянутым ровным косяком, прямо на меня. И сосчитал: пятнадцать взрослых и шесть молодых, в том числе три еще совсем маленьких жеребенка.
Впереди шел крупный, высокий жеребец, седой, весь в яблоках, с белой гривой и белым хвостом, свисавшим до самой земли. Это был вожак. Он фыркнул, стал на дыбы и остановился, как вкопанный. Сразу остановился и весь табун. Через несколько секунд вожак кинулся в мою сторону, снова взвился на дыбы, заржал и резко повернул влево. За ним последовали и все остальные животные. Чутьем нащупал меня вожак, несмотря на абсолютную мою неподвижность.
Очарованный красотой и резвостью животных, я долго провожал их глазами. В косяке были «тарпаны» различных пород: тонконогие и стройные вороные и гнедые кобылицы и жеребцы, широкоспинные, коротконогие битюги. Следы их копыт, оставленные на песке, были не меньше тарелки.
Немало диких животных приходилось мне встречать за свою долгую охотничью жизнь: лосей, оленей, кабанов, рысей, росомах, косуль и огромных медведей-стервятников. Но ничего красивее и грациознее, нежели «тарпаны», я не видел. Когда я встал во весь рост и кашлянул, лошади вихрем понеслись степью, подымая столбы пыли. Жеребята от них не отставали.
— Почему не стрелял лошадку? — спросил нагаец. — Близко было.
— Таких животных стрелять нельзя! — ответил я. — Их надо оберегать, ловить и использовать для улучшения породы наших домашних лошадей.
Отъехав с километр, я дал условный сигнальный выстрел. Рустенко ответил, и через несколько минут мы снова были в сборе, ехали на ночлег к гостеприимным чабанам. По пути я спросил Рустенко:
— Видали хоть одного тарпана?
— Двенадцать штук сосчитал, — ответил он. — Как степной ветер пронеслись в ста шагах от меня.
— Правда, чудесные животные, которых следует во что бы то ни стало сохранить, тем более, что здесь они акклиматизировались и при хорошей охране вполне могут размножаться.
Рустенко согласился.
Чабаны рассказывали, что несколько лет назад тарпанов насчитывалось свыше двухсот голов. Размножившиеся волки, а частично и местные браконьеры сильно сократили поголовье диких лошадей.
Переночевав еще одну ночь у чабанов, мы, чуть заря, тронулись пешком в степь, на новые места. Издали нам удалось поглядеть на табун пасущихся в долине «тарпанов». В табуне было двадцать лошадей и среди них только один жеребенок.
Мы засели в камыш и нам без особого труда удалось убить трех волков, двух шакалов и серого пятнистого камышового кота.
Потом мы побывали на острове Чечень, где удачно поохотились на лисиц и на белоснежных лебедей, пролетающих на зорях через этот глухой и тихий рыбацкий остров.
Здесь от старых рыбаков мы услышали историю размножения «тарпанов» на Аграханском полуострове Коса. Царское правительство на остров Чечень ссылало когда-то революционеров. Астраханские купцы привозили туда лошадей для питания ссыльных. В начале революции ссыльных освободили, купцы от снабжения были устранены, а доставленные на полуостров Коса лошади, которых не успели перебросить на остров Чечень, были выпущены в степь, одичали, стали размножаться и за двадцать пять лет приобрели все биологические повадки диких. Разумеется, это не настоящие тарпаны, которые исчезли с лица земли, а одичавшие лошади, предками которых были степные тарпаны.
Вернувшись в Москву, я сделал в Комитете по заповедникам сообщение о чудесных животных. Там решено было взять «тарпанов» под особую охрану.
Птичий гомон
Однажды я отделился от экспедиции, чтобы провести вечернюю зорю на птичьем перелете.
Шел я к морю степью, напрямик. До моря оставалось еще километров пять. Солнце падало за горизонт. Было тихо, свежо. Я стал улавливать легкий шум. Скоро он перешел в сплошной гул.
Я вышел на песчаные дюны и был поражен: берег моря, вода и воздух, насколько можно было различить дальнозорким глазом охотника, — все было усеяно птицами
Каких только птиц не было тут! Разнопородные утки, гуси, мелкая и крупная казара, крохали, нырки, чайки, белоснежные лебеди.
— Тул-тул-тул! — кричали лебеди, разрезая воздух могучими крыльями.
Я выстрелил в шею вожака, летевшего впереди стаи. Огромная птица резко пошла вниз головою, грузно шлепнулась на песок.
От выстрела поднялись тысячи птиц. От шума крыльев задрожал воздух. Низкое солнце было затемнено, словно его закрыло грозовой тучей.
Я встал в камыши, между тремя неглубокими водоемами, подернутыми какой-то зеленой травой, и сделал несколько удачных дуплетов по гусям и дуплет по краснозобым казаркам.
Последние лучи солнца погасли в темно-зеленых волнах моря. Ветра не было.
Начался вечерний перелет. Утки, гуси и казарки шли с моря в камыши, в степи — на кормежку.
Великое множество птиц летело и летело надо мною. Но я больше не стрелял. Я только смотрел и слушал, восхищенный великолепной картиной.
