Георгий Павлович Тушкан
Буран
Кто бы узнал в этом бушующем снежном океане высокогорную Алайскую долину, страну, раскинувшуюся на полмиллиона гектаров? Плотные массы летящего по ветру снега бушевали, как волны, сшибаясь друг с другом. Гигантские валы густой снежной пыли с воем взлетали на тысячи метров вверх, на ледники Заалайского хребта.
Страшная музыка ветров и горных обвалов откликалась у другой стены, где долину сжимал Алайский хребет.
У подножия хребта двигался наш караван, держа путь из кишлака Кашка-Су на юго-запад. Где-то впереди был брод через реку Кизил-Су. Там мы должны были повернуть на юг, в теснины памирских гор. Азам, огромный черный волкодав, прыгал по нашим следам. Прыжок — и он исчезал с головой в снегу.
Нас вел хорошо знающий дорогу верблюдчик из Кашка-Су — Абдулла. За ним на большом сером жеребце Алае ехал я, за мной в огромном тулупе маленькая, худенькая Екатерина Алексеевна (запросто мы ее называли Катахон) — наш ученый животновод; за ней следовал Карабек, мой помощник, переводчик и друг; сзади — верблюды с караванщиками и як — Тамерлан.
В те годы закладывались основы высокогорного земледелия и животноводства на Памире, чтобы превратить Памир из потребляющего в производящий. Летние работы были закончены, итоги подведены, и, хотя в мои обязанности полевода не входило заниматься гибридизацией, я, как охотник, согласился помочь Катахон добыть семенники архаров для искусственного осеменения овец. Собственно, это не было предусмотрено планом работы, но Катахон настояла. Эта маленькая, худенькая девушка, совсем недавно закончившая вуз, была глубоко увлечена своей работой и имела очень твердый характер.
Мало сказать, что она была энтузиасткой, — она была одержима идеей вывести высокопродуктивную породу архаро-баранов, приспособленных к условиям высокогорий.
Вся беда была в том, что руководитель кафедры института, в котором она училась, запретил ей брать эту тему в качестве дипломной работы: он навязал ей что-то весьма малозначительное. Катахон выполняла утвержденную тему, но, помимо этого, жаждала доказать делом свою правоту и убедила нас помочь ей в опытах по гибридизации.
Вот почему мы оказались в начале ноября на пути к Алтын-Мазару, вместо того, чтобы спуститься в Ферганскую долину, где в это время было еще пыльно и жарко.
Пять часов назад мы не представляли, что мчавшийся навстречу буран будет так ужасен...
Мы ехали друг за другом, гуськом, и задний не видел переднего.
Вначале наш проводник Абдулла ехал верхом, а потом, взяв в руки длинную палку, осторожно пошел, нащупывая протоптанную в снегу тропинку.
Когда проезжали вдоль огромных скал справа, проводник закричал мне: «Жди здесь!», — сел на коня и исчез в волнах снега.
Через несколько минут буран навалил возле нас сугроб, засыпав верблюдов по живот. Верблюдчики, повернувшись спиной к ветру, прижались к верблюдам. Долгое ожидание на месте грозило гибелью.
— Карабек! Карабек! — закричал я.
Вой бурана глушил голос. Я вынул затычку из дула винтовки и выстрелил. Карабек приподнял голову.
— Карабек, проводника нет? — крикнул я.
— Ехать надо, — донесся из бурана глухой голос. — Что ни будет, ехать надо, стоим — мороз заберет, — Карабек замолк, уткнув голову в спину яка.
«Если даже Карабек умолк, дела плохи», — подумал я.
— А проводник? Будем ждать?
— Догонит, — сказал Карабек. — Не надо было ему отходить. Теперь плохо будет.
Я погнал Алая вперед. Караван верблюдов двинулся дальше. Начался трудный путь. Верблюды скользили и падали в глубокий снег. Верблюдчики с проклятиями развьючивали их. Верблюд, упавший набок, сам подняться не может. Его поднимали, заставляли правильно лечь, опять увязывали овец, которыми он был навьючен, и снова заставляли подняться. Пока верблюда навьючивали, его заносило снегом.
Мы пробивались без дороги. Алай окончательно выбился из сил и поминутно останавливался. Время от времени я стрелял: может быть, кто-нибудь и услышит? Но надежды на это почти не было: какие еще безумцы могут ехать в эту пору? Все живое на огромном пространстве Алайской долины притаилось в немногочисленных кибитках. Ближайший кишлак был довольно далеко.
Решили ехать налево, к реке. Может быть, удастся спуститься вниз по руслу, пустив животных брести по воде у берега. Все зависело от состояния реки.
— Садись на кутаса, — сказал Карабек. — Кутас зимой дорогу делает.
Я пересел на круторогого, волосатого яка и проехал вперед. Як тяжело и шумно дышал, расталкивая грудью снежные сугробы. Лошадиным хвостом он мел снег. Создавалось впечатление, будто едешь верхом на паровозе-снегоочистителе.
С Крыши мира — памирских высот — бешено летел снег, колол лицо тысячами иголок. Ветер рассекал кожу льдинками. Буран пробирался в малейшие щели одежды; сквозь тулуп, полушубок и альпийский костюм он студил и леденил тело.
Огромный бык Тамерлан, на котором я ехал верхом, сразу же почувствовал безвольность руки. Сопя, выпуская из разорванного носа струи пара, он вдруг остановился. Я прислушался и обернулся назад.
— В-з-з-з... в-з-з-з... — шелестел и звенел снег, вихрясь смерчами.
Снежная пелена была до того густа, что я не видел за собой каравана и даже Карабека. «Только бы не отбиться», — думал каждый из нас.
Бесконечные удары снежных волн доводили до отупения, обессиливали. Вот и теперь надо было подхлестнуть камчой остановившегося Тамерлана, издать губами свистящий звук, напоминающий хлопанье бича, и ударить ногами по тяжело вздымающимся, как кузнечные меха, бокам кутаса. Но губы замерзли, и не было сил даже шевельнуть рукой.
Раздался рев верблюдов, и сбоку мелькнула тень Карабека; за ним — четыре верблюда на привязи, лошадь Катахон, а совсем сзади — мой жеребец Алан, измученный и понурый. К его ногам жался бедный пес Азам. Увидав меня, он залаял.
Я обогнал всех на кутасе, и он, храпя, начал снова рассекать снежные груды, проминая траншею в снегу.
Внезапно меня подбросило, я вылетел из седла и несколько секунд барахтался на огромных рогах кутаса, ничего не понимая. Кутас храпел, пятился назад; затем я свалился в снег. Кутас сейчас же свернул вправо и скрылся. Я увязал в снегу, путаясь в тулупе, сползая по склону вниз.
Мимо меня, скользя по склону разъезжающимися ногами, пронесся, как аэросани, верблюд. Карабек, прыгая с седла, упал на меня. С его помощью я снял тулуп.
— Река Кизил-Су — Сурх-Об! — закричал мне на ухо Карабек и покатился вниз, вслед за орущим верблюдом, куда-то сквозь пелену снега.
Стараясь разглядеть верблюдов, стоявших наверху, я только сейчас заметил, что сумерки переходят в ночь. Остановившихся груженых верблюдов, перепуганных и орущих, с трудом свели вниз. Кутаса решили не искать — «сам домой придет», — и я взгромоздился на лошадь, подостлав тулуп на седло.
Перед нами, внизу, на самом берегу реки, темнели тугаи, заросли колючего кустарника — облепихи. Долго и упорно взад и вперед ездили мы вдоль края тугаев, разыскивая в зарослях тропинку. Наконец, Азам, которому надоело прыгать по следам каравана, бросился вперед и вскоре исчез в тугаях. Вслед за Азамом, обнаружившим проход, мы въехали в тугаи, ведя верблюдов на поводу. Алай храпел и прыгал, как заяц, пробивая дорогу в снегу. Тугаи представляли сплошной снежный сугроб. Слышался нарастающий рев реки. Мы медленно двигались вперед.
Снежные бугры расступились. Перед нами открылась широкая черная полоса с белыми пятнами; незамерзшая река, темневшая в ледяных берегах, несла большие глыбы льда. Не река, а целый водопад.
Верблюдчики подняли крик.
— Товарищ начальник?! — кричал Карабек. — Ехать по руслу вниз нельзя! Муз, муз идет!
Льдины проплывали очень быстро, бултыхаясь в водоворотах и ломаясь на камнях. Это и был «муз». От бешеного движения воды и льда в воздухе стояли гул и треск. Пелена снега закрывала противоположный берег. Казалось, черная поверхность воды уходила под какой-то туманный занавес.
— Карабек! — прокричал я. — Надо переехать на ту сторону реки и искать кишлак. Домой дороги нет... Здесь замерзнем...
— Верблюдчики не хотят, боятся!
— А пусть они захотят! — крикнула Катахон.
Подошли верблюдчики; сквозь рев бурана и грохот реки мы кричали и ругались из последних сил. Но слова, произносимые замороженными губами, были едва слышны. Жесты говорили больше. Глядя со стороны, можно было подумать, что это огромные фантастические птицы машут изо всех сил крыльями и не могут взлететь. Верблюдчики ругали Катахон. Она молча хмурилась. Возле нас нарастал сугроб. Мы не знали, где находимся.
Из пелены снега внезапно возник всадник верхом на пестром однорогом кутасе.
— Джалиль Гош! — радостно закричал Карабек.
— Я очень боялся, что буран вас закружит, — так мне перевел Карабек слова Джалиль Гоша, охотника, еще несколько дней назад ушедшего на охоту. Мы выехали, не дождавшись его, но просили передать, чтобы он нас догнал.
— Назад надо! — снова крикнул один из караванщиков.
Азам, между тем, бегал по берегу и, оглядываясь на нас, как бы звал переезжать реку. Иногда он втягивал носом воздух и взвизгивал, будто чуял близкое жилье.
— Азам дым, кибитку слышит! — сказал Джалиль Гош.
На верблюдчиков это произвело огромное впечатление. Они пошли садиться на животных. Опасность заключалась в том, что переправа происходила не в местах известных бродов, а в случайном месте и крутизна противоположного берега могла оказаться не под силу верблюдам. Такое предприятие, как зимняя переправа через Кизил-Су, более чем рискованно. Льдины могли сбить верблюдов и поломать им ноги, а упавший с грузом верблюд сам не может подняться. Он утонет, и груз пропадет. Развьючить верблюда в реке, при сильном морозе с бурей и несущимися льдинами, невозможно. Кроме того, нас от реки отделяла площадь зеркального льда; пройти же по зеркальному льду даже несколько метров у обоих берегов представляет для верблюда смертельную опасность. Ноги верблюда скользят, разъезжаются в стороны, он не может задержать скольжения. Да и гибель овец в воде была бы слишком большой потерей. Овцы были тщательно отобраны, заранее отделены от баранов, и все это стоило Катахон больших трудов. Вступив на лед, верблюды отчаянно заревели, почуяв опасность. Шли они тихо и вопили при этом изо всех сил, как вопят сирены на пароходе в туман. Джалиль Гош ехал на своем яке впереди. Я ехал за ним на лошади и вел первого верблюда за веревку, продетую через ноздри. К нему было привязано еще два верблюда. Остальных трех верблюдов вел Карабек. Катахон ехала рядом с передним верблюдом, справа. Это прикрывало ее от льдин.
— Секин, секин! — кричал Карабек. — Тише!
Я еще умерил шаг жеребца. Вдруг лед подо мной рухнул и я с лошадью очутился в воде. Один за другим, верблюды с ревом спрыгивали в воду и медленно двигались поперек реки, то и дело поворачиваясь грудью к течению. Мои валенки сразу окунулись в воду. Их еще не залило водой, но ноги нельзя было поднять: лошадь потеряет центр тяжести, и сила течения ее опрокинет. Небольшие льдины налетали на нас, больно били по коленям и по лошадям.
Нас тащило вниз по течению. За снежной пеленой не было видно противоположного берега, а до него могло быть и сто, и двести метров. В таком снежном водовороте немудрено заблудиться и въехать на тот берег, с которого выехали. Единственным компасом было то, что льдины, несшиеся сверху, били в левую ногу.
Кричали от боли и страха верблюды. Кричали верблюдчики. Свистел и звенел буран. Грохотала река на перекатах, и брызги мгновенно замерзали на одежде, на лицах, на гриве моего коня.
Река становилась глубже. Льдины шли слева — значит, направление верное. Миновали середину реки. Это было заметно по уровню воды, опять достигавшему живота лошади. Но резкий поворот реки в этом месте направил льдины именно в эту, вторую, половину реки. Те льдины, которые мы миновали, теперь казались маленькими по сравнению с этими.
— А!.. А!.. А!.. — предупреждающе кричал Джалиль Гош.
Я натягивал поводья. Весь караван останавливался. Впереди пролетала льдина. И опять — вперед. До боли в глазах нужно было смотреть влево, вверх по течению, откуда шли льдины. Остановившись и пропустив несколько льдин, мы двинулись дальше, и так — до бесконечности.
Вот мчится большая льдина. Я сдержал лошадь. Ну, теперь вперед. Не успел я тронуть Алая, как льдина, столкнувшись с другой, налетела на меня. Все это произошло мгновенно. Алай, потеряв равновесие, сразу исчез под водой, а я, потеряв стремена, рванулся вверх и сел прямо на край льдины. Льдина мгновенно накренилась, и я соскользнул в воду, выпустив верблюжий повод. Льдина пронеслась надо мной, сорвав шапку. Освобожденный Алай, вскочив, рванулся к берегу.
Здесь было неглубоко, до пояса, но течение бешеное. Я попробовал удержаться на ногах, но тулуп мешал — парусил, и меня понесло. Джалиль Гош, поймав полу тулупа, подтянул меня к берегу.
Лед у берега зеркально гладок. Азам, весь обмерзший, катается на снежном берегу. Вот, наконец, и я на прибрежном льду; начинаю быстро двигаться, чтобы не замерзнуть. Вижу в реке орущих, сбившихся в кучу верблюдов, слышу крики караванщиков и властный голос Катахон. Она тянет за повод верблюда. Джалиль Гош спешит на помощь. Лед здесь слишком гладок, верблюдов с мокрыми ногами вести нельзя, я сам понимаю это. Но что делать? Катахон подводит упущенного мной верблюда. Она мужественно молчит и не жалуется. Я помогаю ей перебраться с коня на лед. Ее конь прыгает на лед, скользит, падает, но все же выбирается на берег.
— Стели кошмы! — кричит Джалиль Гош. — Стели кошмы!
Карабек подводит своих верблюдов ко льду, бросает кошмы, прикрывающие овец, на лед и прыгает на кошмы. По кошмам проводим верблюдов. Хочу согреться. Делаю быстрые движения, но согреться невозможно: холодный воздух врывается в рукава. Голову я обмотал матерчатым поясом Карабека.
Все же мы благополучно выбрались из реки. Я снова поехал верхом. Алай быстро пошел вперед, пробираясь среди колючих кустов облепихи, вслед за яком Джалиль Гоша. «Замерзаю, — думаю я и сейчас же перебиваю себя: — Нельзя замерзать». А Алай идет медленно-медленно... Сосульки звенят у него в гриве и хвосте.
Вдруг поворот налево. Мы поднимаемся на крутой берег. Здесь почти весь снег сдуло ветром. Тропинка. Все радостно кричат — теперь до кишлака близко. Дорога, однако, тянется бесконечно. Верхняя мокрая одежда на мне замерзла, тела я уже не чувствовал — превратился в сосульку. Наконец, вырисовываются темные тени кишлака. Алай, почуяв близость кибиток, спешит из последних сил. Подъезжаем. Джалиль Гош отворяет дверь. Это дом его сестры. Вспыхивает огонь в окне. Отворяются ворота конюшни, ржет в темноте лошадь.
Появляется фонарь. Меня стаскивают с лошади. В конюшне жарко, приятно пахнет навозом. Режем валенки, но они не режутся — в валенках сплошной лед, а во льду — мои ноги. Растирают снегом все тело. Больше всех старается Катахон. Сколько сил у этой маленькой женщины! Тут же вертится Азам, огромный и черный; он рычит и бросается на верблюдчиков. Впрочем, это от радости. Азама привязывают, и не напрасно. (Азам — пес такой силы, что, схватив коня за хвост, сажает его на задние нот, а ишаков с всадниками шутя валит на землю. Из-за его свирепости после двух несчастных случаев мы вынуждены были спилить ему клыки).
Катахон суетится возле своих овец.
— Ну, что Катахон, сильно замерзла? — спрашиваю я.
— Одну овцу придется оставить здесь, — печально отвечает она.
К слову сказать, у меня после этого купанья даже насморка не было. Вот что значит воздух высокогорий!
Шайтаны
Я проснулся рано утром, вышел умыться снегом. Утро было тихое, солнечное. Передо мной лежала ослепительно белая пелена снега. Застилая треть неба, огромной цепью выстроились в ряд десятки сверхэльбрусов. Это была панорама непередаваемой красоты. В центре Заалайского хребта высился пик Ленина. Сверкающие ледники как бы висели над синим туманом. Зрелище и восхищало, и подавляло своим величием.
Алайская долина искрилась. Без зеленых очков немыслимо было долго смотреть на это сверкающее великолепие.
Катахон, не ожидая чая, уже вьючила овец. Все же мы заставили ее позавтракать и только после этого, через час, выехали к ущелью реки Туз-Су, направляясь к перевалу Торс-Агар.
Но прежде чем рассказывать дальше, я должен хотя бы вкратце сообщить о том, кем была Катахон для нашей экспедиции. Она была нашим ученым животноводом. Но не в этом дело. Когда руководитель нашей экспедиции впервые познакомил меня с ней и предложил мне, в то время начальнику Дераут-Курганского опорного пункта, взять ее на зимовку, я лишь только взглянул на нее и сейчас же отказался.
Нас на зимовке было двое: я и Василий Александрович, которого мы сокращенно звали Васал. Оба мы были не женаты. Карабек с женой жил отдельно. К нам наведывались метеорологи из Алтын-Мазара и с ледника Федченко. А что произойдет, если на зимовке среди мужчин появится красивая девушка? Но я тогда еще не знал решительного и твердого характера Катахон, которая, несмотря на всяческие протесты и упрашивания родственников, уехала из Москвы на Памир. И все же я категорически отказался принять ее и, признаться, уехал — сбежал — с базы ночью, не простившись. Я был последним, перешедшим в ту осень перевал Тенгиз-бай Алайского хребта. После моего перехода снега надолго закрыли дорогу. Я был даже рад этому.
И вот однажды ночью к нам в кибитку пришла Катахон. Как оказалось, эта девушка пробралась через перевал Талдык, больше суток одна шла на лыжах из Сары-Таша по рыхлому, сухому снегу и чуть не замерзла, совершенно выбившись из сил, возле Кашка-Су. В ее тяжелом рюкзаке Джалиль Гош не обнаружил продовольствия: там были приборы для искусственного осеменения овец. В Кашка-Су Катахон отдыхала сутки, успела осмотреть овец и заставила Джалиль Гоша проводить ее к нам в Дараут-Курган. Вместо приветствия Катахон молча протянула мне бумагу. Это было категорическое предписание нашего руководителя — оставить ее на зимовке. Я красноречиво молчал, а Катахон тотчас же заявила, что обратно не пойдет.
— Вам придется по месяцу не слезать с коня, — предупредил я. Это звучало, как угроза.
— Когда мне было девять лет, — сказала Катахон, — и меня не хотели учить ездить верхом, я шла в лес, где паслись лошади, и выучилась ездить верхом.
Заметив у нее забинтованные пальцы на левой руке, я предложил показать их. Мизинец и безымянный были отморожены. Ну, что было делать с такой решительной девушкой, которая сначала показалась мне «маминой дочкой»? Конечно, она осталась.
Васал, увлекавшийся, помимо научной работы, рисованием, сказал на следующий день, что огромные голубые глаза Ката-хон напоминают ему безбрежный океан и что такой красивый пепельный цвет волос он видит впервые.
Глядя нам прямо в глаза, Катахон решительно заявила, что замуж выходить не собирается и чтобы никто не смел говорить ей комплименты. И мы отвели глаза в сторону.
Мы использовали известные нам средства тибетской медицины. Отмороженные пальцы Катахон не отпали, и гангрены не было, но кожа на них потемнела и ссохлась. Конечно, мы с Васалом влюбились в Катахон и ревниво следили друг за другом.
Катахон провела инструктивные занятия по искусственному осеменению овец. Объясняла и краснела ужасно. А сейчас мы без Васала ехали теперь за архарами. Впереди уверенно и спокойно ехал Джалиль Гош, сменивший своего яка на коня, за ним я, потом Катахон, недовольно оглядывавшаяся на голые скалы, а за ней Карабек, с лица которого не сходила веселая улыбка, а потом наши верблюдчики.
Кругом виднелись голые скалы, камни и снега. Нигде — ни одного кустика. Было непривычно тихо. Слышался лишь хруст снега под ногами верблюдов и шум в ушах. Этот шум не покидал меня и на секунду с тех пор, как я год назад поселился на зимовке, на высоте трех тысяч метров.
Солнце слепило, но не грело. Буран казался дурным сном. Невольно хотелось радоваться и петь.
Вспоминалось, каким чудесным было это ущелье весной. Это был почти сплошной ковер из фиолетовых, красных, желтых, лиловых и синих тюльпанов. В этом же ущелье, на альпийских лугах, цвело множество эдельвейсов. Кругом виднелись сидевшие на задних лапках рыже-красные сурки. Я много стрелял их из малокалиберки, не слезая с коня (в это время у них еще держался зимний мех). Трудность такой охоты за сурками заключается в том, чтобы не дать подстреленному зверьку, инстинктивно опрокидывающемуся в свою нору, залезть глубже чем по локоть — иначе его не достанешь.
А сейчас все вокруг кажется безжизненным и мертвым. Но это лишь первое впечатление. Стоит взглянуть на долину внимательно, и глаз сразу ловит две черные точки. Я показываю на них рукой.
— Волки! — говорит Карабек.
В долине и на горах много всякого зверья, особенно лисиц, а зайцев, населяющих тугаи, здесь и за дичь не считают.
— Лайли-Ханум-мм-мм, — тянет Карабек, покачиваясь передо мной на спине лошади.
— Лайли-Ханум, — подпевает Шамши. Этот маленький, кругленький старичок-верблюдчик поражает меня жизнерадостностью и пунцовым цветом полных, будто надутых щек.
Карабек и Шамши соревновались, кто дольше протянет Лайли-Ханум. Даже я попробовал тянуть вместе с ними. Затем Карабек начал петь о нашей экспедиции. Джалиль Гош, ехавший впереди, не пел. Широкоплечий, ширококостный, он ехал молча, изредка неодобрительно взглядывая на Карабека. Но Карабек был невозмутимый человек и отчаянный песельник. Это был отличный товарищ, работавший во многих экспедициях, смелый и преданный. «Человек, который видел шайтана и его детей и многих других его родственников», — говорил он о себе. Приходилось мириться с этой его особенностью. Я знал, что никакие презрительные взгляды Джалиль Гоша не остановят «пение мыслей Карабека».
Вдруг Карабек остановил коня и молча показал нагайкой вперед, на тропинку. Я вгляделся: перед конем Джалиль Гоша бежали пестрые кеклики (горные куропатки). С момента въезда в ущелье я держал охотничье ружье наготове, на луке седла. Винтовка висела за спиной. Увидев кекликов, я соскочил с коня и с ружьем в руках пошел меж огромных валунов, беспокоясь, как бы птицы не скрылись без выстрела. Я вышел за последний валун и растерялся перед множеством кекликов: у меня, как говорится, глаза разбежались. Одни кеклики, заметив меня, отлетели на несколько шагов, другие неторопливо шли в гору. Как новичок, я водил стволом то вправо, то влево, и, наконец, выстрелил дуплетом. Некоторые кеклики отлетели и сели неподалеку, остальные побежали. Справа и слева из-за камней вылетали все новые птицы. Я успел выстрелить шесть раз.
Издалека послышались свистки уларов.
— Зачем так плохо стреляешь? Один патрон — одна штука, — насмешливо сказал Карабек.
— Эх, начальник, зачем шайтанов пугал, — с досадой прошептал Джалиль Гош, показывая на склон. Там медленно шло в гору штук семь диких козлов-кииков. Так вот почему я слышал свист уларов. Эти птицы, особенно зимой, питаются пометом диких козлов и, очень чуткие, сразу улетают от опасности, заставляя насторожиться кийков.
Я был немного смущен. Вместо восторгов и похвал за удачные выстрелы по кекликам — упреки. Дело в том, что, отправляясь за архарами, мы решили пополнить свои мясные запасы на зиму, и охота на кииков по пути к Алтын-Мазару входила в наши планы. Увлекшись кекликами, я не заметил кииков. Теперь Джалиль Гош ехал не впереди нас, а позади меня. Солнце стояло высоко, когда он протянул руку с нагайкой в сторону камня на склоне — метрах в трехстах от нас — и сказал:
— Шайтан!
Я остановил коня, чтобы посмотреть в бинокль, но Джалиль Гош ударил моего Алая нагайкой и тихо сказал: «Надо ехать скорее, а не стоять! Не смотри, шайтан людской глаз боится!»
— Где ж киики? — спросил я, не видя никаких козлов в камнях. Джалиль Гош поднял руку с двумя согнутыми пальцами. Наконец, и я увидел рога киика над камнем, скрывавшим его туловище.
Он стоял метрах в пятистах. Я потянул винтовку со спины.
— Не надо, — тихо сказал Джалиль Гош. — Снег гонял всех козлишек вниз. Скоро увидишь.
Тропинка по берегу Туз-Су увела нас вправо, а когда мы выехали из-за каменного ребра, я сразу увидел диких козлов метрах в трехстах. Если бы Джалиль Гош не предупредил меня, я принял бы их за стадо колхозных козлов — так много их было на слабо заснеженном левом склоне и среди камней в широком сухом речище притока Туз-Су.
Вначале я увидел не более полусотни кииков. Они стояли на обломках скал, резко выделяясь на фоне снега. А затем я увидел и других. Их шерсть темно-серого, мышиного цвета сливалась с окружающими скалами. У меня «дух захватило». Так близко и так много!
Джалиль Гош распорядился, чтобы я передал охотничье ружье, зарядив его жаканом, Шамши. Старик, взяв ружье, ловко спрыгнул с верблюда и остался лежать на земле. Мы проехали мимо стада. Козлы не убегали. Я думаю, их было не меньше двухсот. Когда мы выехали за выступ, Джалиль Гош сказал Катахон:
— Поезжай с верблюдами вперед. Здесь путь один. Мы догоним.
Меня с Карабеком он позвал с собой. Горцы на охоте не спешиваются до тех пор, пока может карабкаться конь.
Алай карабкался изо всех сил, задыхался, скользил, останавливался, двигался рывками. Я пожалел его и хотел было слезть, но Джалиль Гош сердито крикнул: «Сиди, упадешь!» Мы поехали вдоль полуопрокинутой стены, по узкому карнизу. Мой Алай, как назло, шел не у скалы, а по самому краешку, так что его правая нога свисала над бездной. Я старался проявить твердость духа перед Джалиль Гошем и Карабеком и не подавать вида, что мне неприятно смотреть вниз, куда срывались камешки из-под ног Алая. Я осторожно потянул его за повод вправо; жеребец злился, отводил вправо голову и шею, но туловище ближе к скале не придвигал.
— Начальник, — негромко сказал Карабек, ехавший за мной, — не надо так делать. Алай знает дорогу. Если он будет идти близко к скале, толкнется курджумом о скалу и ты с Алаем сразу упадешь вниз.
Сворачивать Алая я перестал, но все же невольно клонился к скале всем туловищем.
— Прямо сиди, — снова услышал я голос Карабека, — Алаю трудно идти.
Я старался выпрямиться, но что-то неодолимо тянуло вправо. «Инстинкт самосохранения или отсутствие привычки?» — подумал я, но, оглянувшись на Карабека, чуть не рассмеялся. Он тоже клонился к скале, хотя и не первый раз ехал по таким дорогам.
Наконец, чертова тропинка кончилась. Мы снова поехали по крутому склону, то и дело давая лошадям отдохнуть.
— Приехали! — сказал Джалиль Гош.
Каждую лошадь мы привязали к седлу другой. Двинулись пешком, но прошли не больше трехсот метров. Перед нами была высокая отвесная скала.
— Киики, — сказал Джалиль Гош, — будут бежать здесь. — Он показал на узенький карниз, проходивший в ста метрах от подножья и метрах в полутораста от нас. — Когда они будут бежать, ты, начальник, стреляй переднего. Когда они станут, будем стрелять все.
Мы расположились за камнями. Так пролежали десять, и двадцать минут. Время шло, а кииков не было.
Я очень боялся промазать по бегущему киику после одной охоты. Дело было так. Джалиль Гош уложил меня в засаду за камень, а сам ушел на небольшую гору, у Заалайского хребта — загонять диких козлов. Для того, чтобы стадо перебежало на соседнюю гору, ему надо было спуститься вниз, а ущелья между горами были забиты снегом. И вот на их пути, в узком проходе, я и лежал за камнем.
Я видел, как стадо голов в полтораста сбежало вниз по склону к забитому снегом ущелью и скрылось. Потом я увидел, что Джалиль Гош поднялся на гору и остановился, опираясь на ружье и глядя вниз. Я был в полной уверенности, что киики в страхе побегут через заснеженное ущелье, и направил туда винтовку. Но этого не случилось. Из углубления, куда спустились киики, выскочило два больших тэке, одинаковых, как близнецы, и замерли метрах в двухстах от меня. Я прицелился и вдруг совершенно неожиданно, из ущелья, разделявшего две горы, прямо на меня помчалось все стадо кииков. Впереди неслись старые тэке с огромными рогами. Они мчались плотной стеной, не видя меня. Я не выдержал этой психической атаки. Я испугался, что они меня сомнут. Я поднялся, выскочил из-за камня и, потрясая винтовкой, закричал:
— Ого-го-го-го!
Киики были близко, они не смогли изменить направления, но разделились вправо и влево. Я все же опомнился и успел выстрелить пять раз. Один козел, пробежав по склону полсотни шагов, упал. Остальные исчезли. Я не мог смотреть в глаза Джалиль Гошу. Тогда он не сказал мне ни слова, молча снял шкуру чулком, срезал все мясо с костей и, бросив кости, набил мякотью половину шкуры. Но я долго не мог успокоиться. Памятные промахи долго мучают сердце охотника.
...Я вспомнил все это, лежа в ожидании кииков. Но время шло, а кииков не было. Видно, место засады выбрано неудачно. Я спросил, не возвратиться ли нам?
— Шамши хочет сам козла убить, — сердито прошептал Карабек.
Но Джалиль Гош сделал нам знак молчать. Наконец, снизу донесся выстрел, а вскоре и второй. Киики показались сразу. Они быстро один за другим шли по карнизу. Впереди двигался большой темно-коричневый тэке с огромными рогами, загнутыми к спине.
Я осторожно стал на колено, старательно выцелил и, затаив дыхание, выстрелил. Козел вскочил на задние ноги и опрокинулся вниз. Остальные дрогнули, остановились, и тогда выстрелили Джалиль Гош и Карабек, сбив двоих. Киики помчались вперед по карнизу. Я выстрелил по бегущим и промахнулся; второй раз я тоже промахнулся; третий мой выстрел выбил одного козла из середины стада. Джалиль Гош и Карабек, воспользовавшись мгновенным замешательством, снова выстрелили. Упал один козел. Остальные умчались. Это длилось около минуты.
Больше кииков не было. Но Джалиль Гош нетерпеливо смотрел влево, откуда они прибежали; вдруг он выстрелил. Сверху, со скалы, свалился козел. Карабек швырнул баранью шапку о снег и долго ругал Шамши. Джалиль Гош промолчал. Как потом оказалось, Шамши старался собственноручно добыть киика и, нарушив указания, подполз к стаду вплотную; он не убил ни одного козла и притом отпугнул стадо не в ту сторону. Мимо нас пробежало не более четырех десятков. Всего мы добыли шесть кииков.
Карабек тут же перерезал горло еще живому клику и начал пить кровь. Потом предложил выпить крови и мне, рекомендуя это как средство от тутека — горной болезни. Я отказался, хотя и слышал, что это, действительно, хорошее лекарство против тутека. Пить кровь казалось мне противным.
Привязав кииков веревками к седлам, мы стащили добычу вниз, на тропинку. Джалиль Гош, не глядя на Шамши, поручил ему стеречь туши до прихода верблюдов. Скоро мы догнали караван.
Наконец, достигли узкого ущелья. До перевала Терс-Агар было, как говорится, рукой подать — мы уже видели вечно снежные вершины по ту сторону котловины Мук-Су. Но ущелье было забито снегом, и тропинки не было видно. Джалиль Гош спешился, пошел вперед, провалился до пояса и, сердито ворча, подошел к нам. Они о чем-то заспорили с Карабеком. Я спросил, о чем шла речь? Вместо ответа Джалиль Гош протянул вперед кулак и разжал пальцы. На ладони лежала ледышка. Я ничего не понял.
— Снег! — сказал Джалиль Гош. Но я опять ничего не понял.
— Как ты не понимаешь, — рассердился Джалиль Гош, — дует сильный ветер с юга, сейчас он ест снег. Может быть, ночью мороз дорогу держать будет. Ехать сейчас — верблюдов резать.
Катахон потребовала, чтобы мы немедленно начали охоту. Она указала нам на трех архаров, пасшихся неподалеку на склоне. Джалиль Гош советовал подождать ночи, спуститься в кишлак Алтын-Мазар, отдохнуть, а охоту начинать с утра.
Катахон не соглашалась. Она боялась, что погода испортится и мы застрянем в Алтын-Мазаре. Да и ее овцы не могли ездить до бесконечности. Она требовала, просила, стыдила нас. Джалиль Гош сдался.
— Если пройдут, то только лошади, а не верблюды, — добавил он. — Я помню, где до бурана шла тропинка.
Необходимо пояснить, что представляла тогда зимняя дорога в отдаленных горах Памира. Вообразите незамерзшее море, а по морю — узенькую ненадежно замерзшую дорожку с плотным, утоптанным снегом под ней. Вы едете как бы по гребню стены. Если свалитесь, попадете в воду на глубину двух, трех, четырех метров, причем дно может быть ровным, а может быть и покатым. Тогда придется скользить еще по крутой покатости дна на неизвестную глубину, чуть ли не к подножию горы, особенно если дело происходит на крутом склоне.
Не успели мы сделать несколько шагов по тропинке, засыпанной снегом, как лошадь Джалиль Гоша, охавшего впереди, провалилась сразу всеми четырьмя ногами. Джалиль Гош потянул ее за повод. Она забилась, рванулась и сорвалась с тропинки в снег.
— Держи, держи! — закричал Карабек и бросился к Джалиль Гошу. Справа, к берегу реки, склон был пологий; понятно, что лошадь, предоставленная самой себе, обязательно свалится, скользя под снегом, вниз к реке.
Лошадь оскалила желтые зубы; глазами она косила по сторонам. Мы сняли груз, перенесли его на тропинку. Затем начали подбадривать лошадь нагайками. Она вздрагивала, но не двигалась. Наконец, рванулась, прыгнула вверх и, перебив грудью стену тропинки, застряла в снеговой трясине по ту сторону дорожки.
Весь караван стоял, ожидая.
— Вперед! Вперед! — кричал Карабек.
Джалиль Гош помчался по дорожке, только ему одному известной, натягивая изо всех сил повод. Лошадь бросилась за ним, выскочила на тропинку и сейчас же всеми четырьмя ногами провалилась в старые колдобины. Теперь она лежала на тропинке животом и грудью. Ноги были в ямах.
Мы позвали ближайших караванщиков. Прижимаясь к лошадям, чтобы не упасть с тропы в мягкий снег, они подошли к нам. За хвост и голову лошадь подняли, поставили на ноги. Она была вся мокрая и тяжело дышала.
Не успел Джалиль Гош провести ее и пяти метров, как голова ее опять торчала из снега, а все туловище было погребено в снеговой трясине. И это было только начало тех мучений, которые сопровождали наш путь к перевалу.
Мой Алай пошевеливал ушами; когда я его подвел к тому месту, где лошадь Джалиля сломала тропинку, он уперся и не захотел идти. Бедняга Азам жался к ногам коня. Когда Алая сзади огрели камчей, он толкнул меня грудью и прыгнул. Я очутился в том месте, где за десять минут перед тем была лошадь Джалиля, а Алай, попав передними ногами в выбоины на тропинке, задом сполз в сторону ската и напрасно бил ногами, стараясь оттолкнуться. Я застрял в снегу. Рядом со мной барахталась собака. Это было и смешно, и трагично. Упрешься рукой в снег — провалишься по плечо; упрешься ногой — снег провалится и залезешь еще глубже. Повернешься — снег под тобой заскрипит, осядет и ты вновь опускаешься. Снег был, по крайней мере, в два раза глубже моего роста. Мне бросили аркан. Я обвязался и, делая плавательные движения, подтянулся к тропинке. Я был совершенно мокрый. Первым делом надо было сбросить полушубок.
Азам подпрыгнул и стал на тропинку, дрожа всем телом. Он жадно хватал зубами снег.
Двинулись дальше. Через десять минут все четыре лошади лежали в различных позах: одни в снеговой трясине, другие — на тропинке.
Еще через полчаса старик-верблюдчик потребовал, чтобы мы повернули назад. Мы все были раздеты до нижней рубашки, и пар облаком клубился над каждым. «Не возвратиться ли?» — подумал я.
Первым попробовал повернуть назад старик-верблюдчик, ехавший позади. Под брань и крик караванщиков он осторожно повернул верблюда, который сразу загруз в снегу. Бедное животное отчаянно кричало, потом легло. Невероятных усилий стоило нам вытащить его на тропинку.
По совету Джалиль Гоша, мы стлали на тропинке тулупы, плащи, кошмы, попоны, одежду; по ним проводили лошадей. Катахон кричала:
— Вперед! Назад дороги нет!
Вот, наконец, мы и на перевале. Прямо под нами была глубокая котловина. На дне ее, как паутина, виднелись многочисленные притоки Мук-Су.
Я оглянулся назад. Верблюдчики переносили на руках овец. Неугомонная Катахон показывала на гору слева, где паслись три архара. Мы дали лошадям передышку, а потом поехали в гору. Вот кони стали перед крутым склоном, куда и пешему вряд ли взобраться.
— Делай так, — сказал Джалиль Гош.
Он слез с коня, зашел сзади, намотал хвост своей лошади на левую руку и ударил по крупу нагайкой. Лошадь полезла в гору. Она лезла чуть не на животе, цепляясь копытами (и чуть ли не зубами) за все неровности.
Когда я взял Алая за хвост, Карабек стегнул его нагайкой. Жеребец начал карабкаться.
— Бей, бей, — орал сзади Карабек, стегая Алая.
Кое-как поднялись на гору. Алай за это время сразу похудел и так дрожал, что я пожалел сесть на него. Карабек и Джалиль Гош ехали, а я шел пешком. Потом и они пошли пешком, но ждать меня не стали. Я спешил изо всех сил, но догнать их уже не мог.
Чем выше поднимаемся, тем дальше видим глубокие ущелья, узел Гармо, неисчислимые горы, покрытые вечными снегами и ледниками.
Идем, цепляясь палками за выступы скал. Дыры, сделанные палкой в снегу, зеленеют: в этих заоблачных высотах небо неправдоподобно синее. Слишком мало воздуха. Как рыба на суше, широко раскрываю рот и жадно глотаю воздух. Недаром всем лошадям здесь разрезают ноздри. Главное — не довести себя до одышки. Поэтому стараюсь идти ритмично. Раз и два, раз и два...
Вдруг наст подо мной, на теневой стороне скалистого выступа, с шуршанием опускается. Я быстро прыгаю на камень. Прыжок — и я уже запыхался. Далеко впереди я увидел взметнувшееся вверх пятнистое тело барса. Он уходил вверх по каменным ступеням, делая многометровые прыжки... Мы уже не идем, мы ползем, как мухи, по стенке. Рядом с нами — совсем отвесная стена, километра полтора глубиной. Если сорвешься... но об этом стараешься не думать.
Посвистывают улары. Убегают киики. Где же архары?
Склонов, спускающихся к Мук-Су, здесь нет. Есть крошечные «пятачки»), площадки на скалах, обрывавшихся к Мук-Су отвесной стеной. Туда, вниз, на берег, мы должны были сбросить убитых животных, чтобы потом их подобрать, так как тащить с собой невозможно.
Я шел еле-еле, то и дело подтягиваясь на руках. Было такое впечатление, что сердце бьется в горле. Впереди, куда ушел Джалиль Гош, раздался выстрел. Вдруг из носа у меня пошла кровь. Голова болела. Затошнило. Я опустился на снег. Начиналась горная болезнь — тутек. Я понял, что охота сегодня для меня кончена. И вдруг — на охоте часто бывает это «вдруг!» — метрах в сорока от меня из-за скалы выскочил и остановился архар... Я увидел и его огромные рога, и гордо поднятую голову, и сильно согнутые в коленях ноги. Это было высокое стройное животное, серо-рыжего цвета с большими толстыми рогами, изогнутыми спиралью, как у домашнего барана. Я уже знал от Катахон, что архары весят до 200 килограммов и что у них щетинистая шерсть без подшерстка; но разве можно передать цифрами дикую красоту животного?
Масть архара удивительно маскировала его среди пожелтевшей травы и сероватых скал, а белый живот и ноги сливались со снегом.
Винтовка лежала у меня на коленях. Я смотрел во все глаза на архара, но не стрелял. Архар постоял, постоял и убежал. Почему я не выстрелил? По-видимому, причина была в том, что я внутренне уже демобилизовался и не верил, что успею быстро выстрелить. Я оглянулся и увидел потную, задыхающуюся Катахон. Гнев ее был ужасен.
— Карабек! — закричала она, — ругай его на чем свет стоит! — Катахон погрозила мне кулаком.
Тут уже я не выдержал, как ни был болен, и засмеялся.
Тут же Катахон поклялась, что сама научится стрелять. Вскоре пришел Джалиль Гош.
Охота не удалась. Здесь на двадцать кииков приходился один архар, и спугнутые киики уводили архаров. Хуже всего было то, что единственный архар, убитый Джалиль Гошем, не годился. Азам, приученный догонять раненого зверя и догрызать его, успел съесть семенники архара до прихода Джалиля.
Посоветовавшись, мы решили возвратиться назад, взять битых козлов и пробиваться из Дараут-Кургана по Алайской долине к Бордобе (две ночевки); затем по высокогорному шоссе Ош-Хорог, где и зимой ездят автомашины, через перевал Кизил-Арт в Заалайском хребте (4444 м) проехать на высокогорное плато Маркан-Су.
За архарами
Через неделю мы в том же составе перевалили Кизил-Арт и очутились в Маркан-Су, пустыне смерчей, по ту сторону Заалайского хребта на высокогорном плато. От шоссе на восток шла бугристая пустыня, покрытая редкой травой. Здесь были невысокие, пологие, рыжеватые холмы, лишенные древесной растительности. Впрочем, весь восточный Памир лишен этой растительности. Где-то южнее было озеро Каракуль.
Архаров мы увидели сразу. Штук семь паслось довольно высоко, на одном из альпийских лугов Заалайского хребта. Отдельные группы архаров были видны на холмах, в ложбинах.
— Не будем пугать, — сказал Джалиль Гош. — Утром будет большая охота.
Мы расположились на ночлег в привезенной юрте. Сюда же Катахон поместила овец. Джалиль Гош за ужином рассказывал о красных волках «Чи-бури», о повадках архаров, о виденных им великих переселениях зверей на юг Памира. Все, что он говорил, поражало наблюдательностью. Кроме того, он с абсолютной точностью предсказывал погоду.
Перед утром меня разбудил волчий вой. Выло сразу много волков. Я вышел из палатки. Как и предсказывал Джалиль Гош, стоял густой туман (точнее, на Маркан-Су легла туча). План охоты был простой: пользуясь туманом, пойти в места засады и ждать, пока туча поднимется, а потом стрелять. Джалиль Гош повел меня и Карабека на места. Скоро он показал на рытвину, сказав: «Смотри по земле», — и пошел дальше. Я сел на краю рытвины, спустив ноги вниз, и старался понять, что значит «смотри по земле».
Все так же тоскливо выли волки. Наконец, я увидел, что глина в рытвине была красного цвета. Значит, наступил рассвет. Я опустился вниз и положил винтовку на край. Туча висела над землей, не доходя до поверхности сантиметров на тридцать.
Впереди себя, метрах в восьмидесяти, я увидел ноги архаров и их головы, опущенные к траве; туловища проступали лишь неясными темными пятнами. Их было восемь штук... Я выбрал архара с самыми большими рогами, старательно прицелился ему в бок и выстрелил. Животных будто подбросило в воздух. Но в следующее мгновение они уже стояли прислушиваясь, по-видимому, не понимая, с какой стороны грозит им опасность. Мой архар лежал на земле. Я медленно и осторожно передвинул затвор. Но этого, еле слышного звука было достаточно, чтобы архары побежали от меня, сбившись в тесную кучу. В том же направлении побежали и другие — справа и слева. Я видел лишь их бегущие ноги. Став на колени, я поспешно выстрелил в бегущее стадо. Пуля взрыла землю впереди животных, и это их остановило. Я снова выстрелил и свалил еще одного архара.
Больше я не стал стрелять, хотя и мог это сделать. Я подбежал к убитому архару, перерезал ему горло и напился крови. Она была противная, густая, липкая и солоноватая, но я не хотел болеть тутеком. Затем я вырезал у убитого архара семенники и сунул их за пазуху полушубка. Второй архар оказался самкой.
Запыхавшийся, счастливый, что Катахон сменит гнев па милость, я поспешил к юрте. Там уже были Джалиль Гош и Карабек со своими трофеями и старательно помогали Катахон в ее опытах. Впрочем то, что я принес, тоже было использовано.
Ток уларов
Настали жаркие весенние дни. Появились долгожданные гибриды. У одной овцы родилась тройка, у трех двойни, у пяти по одному архаро-барану. Семь остались яловыми. Из тройки два походили на овец, один на архара. Племя получилось неоднородное. Катахон каждую пятидневку измеряла архаро-баранов и взвешивала их на весах. То же самое она проделывала с обыкновенными ягнятами, «контрольными».
Архаро-бараны росли почти в два раза быстрее обыкновенных. Все же Катахон никого близко не подпускала к своим питомцам.
Катахон сфотографировала каждого архаро-барана, написала отчет, послала его своему руководителю кафедры с просьбой утвердить тему ее работы, как дипломную, и нетерпеливо ждала ответа.
Но ответа не было, так как пришел сары-кар — желтый снег — и наступило бездорожье. Вершины гор стояли в тумане. Мы все, во главе с Катахон, выходили из старинной Дараут-Курганской крепости, где помещался наш научный опорный пункт, и смотрели на дорогу. Когда приходят весенние ветры, с вершины тонким, еле заметным веером летит снежная изморозь. Ветер приносит песок и глинистую пыль, они делают снег желтым; нагреваясь под солнцем, эта пыль способствует таянию на склонах гор.
С каждым новым днем все сильнее подтаивает снежная масса. Сперва проваливается снежный наст вокруг тропы — это первая стадия. Потом начинает таять дорожка. По дорожке ездят только в определенные часы: сперва утром и вечером, потом только ночью. И, наконец, третья стадия — проваливаются все дорожки, все огромное пространство долины покрывается рыхлой массой, жидкой кашей. Отдаленные кишлаки и селения на несколько дней бывают отрезаны друг от друга. (В наши дни Дараут-Курган стал районным центром и по долине Исфайрам проложена хорошая дорога, соединяющая селения.)
Мы уже знали наизусть прирост всех архаро-баранов. И все же Катахон, не получая ответа, тосковала. Во время этого вынужденного безделья я как-то шутя позвал Катахон на уларий ток — на охоту по уларам, когда они токуют в горах. К моему удивлению, Катахон, не расстававшаяся со своими питомцами, согласилась, поручив наблюдение Джалиль Гошу.
Она уже умела стрелять. Охота на уларов обычно считается самой тяжелой среди всех охот по перу. Но на Памире, особенно в Алайской долине, это не совсем так.
Правда, улары живут на огромной высоте, но когда сама долина находится на высоте в 3000 м над уровнем моря, то до улара от подошвы горы иногда бывает но более пятисот метров ходу. Хуже то, что улары любят крутые горы, а если и бывают на альпийских лужайках, то на таких, которые разбросаны среди скалистых, иногда отвесных скал.
Наша «крепость» стояла у подножья южных склонов Алайского хребта, а улары как раз любят южные склоны. Ток уларов отличается от тока тетеревов и глухарей тем, что длится почти целый день и продолжается около трех месяцев. Все же я разбудил Катахон еще затемно; взяв ружья, мы уже через сто метров начали подыматься по склону ближайшей горы.
По дороге я рассказывал Катахон об уларах, о том, что раз настал ток, они уже не «мяукают» так часто, как перед теплом, когда крик их напоминает крик павлина, начинающийся высокой нотой и заканчивающийся низкой, почти «мяуканьем».
Обычно же улар свистит, а при полете издает отрывистые звуки: «гойль-гойль-гойль», напоминающие крик большого кроншнепа.
Уларов в горах было много, но мне хотелось подняться повыше, в дальнее ущелье, утыканное невысокими скалистыми пиками.
Уже рассветало, когда донесся первый свист улара. Ему ответил второй. Потом раздалось редкое «вскрикивание» и частый свист.
— Где он свистит? — спросил я Катахон.
Она нерешительно повернулась и показала пальцем влево, потом ее палец прочертил дугу и показал вправо. Это, конечно, было нечестно с моей стороны — задавать такие вопросы. При первом выходе на уларов я целый день, так сказать, гонялся за свистом. Я полагал, что там, где слышен свист, должен быть и сам улар; но стоило мне прийти на то место, где только что слышался свист, как звук доносился откуда-то издалека.
На второй день я тщательно начал изучать место, где слышал свист, и спугнул затаившегося в камнях улара. Значит, улар затаивается от охотника. Вот где бы пригодилась собака! После этого мы с одним уларом долго играли в «кошки-мышки». Он очень ловко прятался от меня, кружась за большими камнями. Но чаще всего, завидев охотника, улар как бы опрокидывается за край обрыва и там, скрывшись из глаз охотника, тихо планирует, а в это время дальний улар издает свист. Даже опытному охотнику трудно определить, где свистит улар. Когда мы очутились среди скалистых пиков, начинался рассвет. Справа было узкое ущелье, а на другой стороне высились скалистые пики.
Мы сели меж камней, поблизости от одного из таких пиков, и прождали минут десять.
Я заметил улара, когда он, хлопнув крыльями, подскочил на метр, цепляясь за неровности стены каменного пика, потом еще на полметра; так, метр за метром, помогая себе крыльями, улар взобрался на один из невысоких пиков, или каменных пальцев, как я их называл. Несколько мгновений он стоял по стойке «смирно», вытянувшись во весь рост, и, наконец, свистнул. Тотчас же раздался ответный свист. Я повернул голову: чуть подальше, на таком же каменном пальце, стоял второй улар. Первый улар повернулся грудью к противнику и слегка опустил крылья.
В утренней тишине раздалось негромкое «тьеканье». Сначала медленное и низкое, «тьек-тьек» все учащалось, становилось громче и тоньше. Крылья улара чуть вздрагивали, но он не танцевал, не ходил — он стоял неподвижно. Затем он начал «тюкать»: «тьюк-тьюк-тью-тью».
Тут он нагнул голову вперед, опустил крылья и торжественно «засюрчал»: «рррьююю». Затем улар распушил хвост, взъерошил перья на шее и еще ниже опустил крылья.
Второй улар внимательно слушал. Закончив песню, первый улар наклонил голову набок, прислушался, повернул шею, посмотрел в одну сторону, затем в другую.
Запел второй улар. Первый спустился со скалы и, наклонив туловище горизонтально, как ходят домашние индейки, пошел на своих коротких ногах вперед. По дороге он то и дело свистел, часто встряхивал хвостом. Не доходя до второго улара, он снова влез на каменный палец и запел.
Скоро уже шесть уларов токовали на скалах. Они пели по очереди, не мешая друг другу; это был как бы поединок певцов. Их мелодичный свист напоминал звуки свирели.
Взошло солнце. Дымчато-серые улары расцветились золотыми пятнами. Вдруг раздался свист и гул. С той стороны ущелья, описав широкую спираль, без единого взмаха крыла, со страшной скоростью принесся улар. Он взмыл кверху и только потом опустился на гребень скалы. Его свист нарушил установившуюся очередь токования. Улар спустился со скалы, не переставая свистеть, пошел вдоль каменных «пальцев», как воевода, принимающий парад.
Тут только я заметил уларок. Невидимые среди каменной россыпи, они не спеша вышли на полянку. Прилетевший побежал за одной из них, но не успел догнать, как перед ним очутился улар. Прилетевший пронзительно завизжал и, бросившись вперед, вцепился в шею противника. Тот рванулся, и по полянке полетели перья.
— Цельте ближнего на скале, — шепнул я Катахон; она выстрелила; вслед затем и я выстрелил в улара-забияку.
Ближайшие улары свистнули и слетели, но дальние не прекратили тока. «Забияка» бился на земле, а Катахон бежала за своим, тяжело идущим к отвесной скале. Улар шел на расстоянии двух ружейных выстрелов, и, как мы не спешили, расстояние почти не сокращалось. Наконец, улар достиг отвесной скалы. Путь был отрезан. Катахон, задыхаясь, спешила к нему с ружьем в руках. Но тут улар свистнул, взлетел вверх, часто махая крыльями, как куропатка, и пронесся над головой растерявшейся Катахон. Я ударил улара в лет, и он, теряя перья, упал. Катахон побежала за ним вниз.
Дальние улары пели по-прежнему задорно.
Катахон принесла улара и, задыхаясь, опустилась на камень. Свой трофей она положила на колени и принялась внимательно рассматривать, громко сообщая мне свои наблюдения.
— Какой красавец... Золотых перьев нет, скорее это перья цвета сурика, и, когда их освещает солнце на живой птице, они-то и кажутся золотыми... Перья на шее выщипаны, видно, он был незаурядным драчуном... И все же улар скорее похож на огромного кеклика, чем на обыкновенную индейку. Если улара попробовать скрестить с... — она не закончила фразы.
Я проследил линию ее взгляда и увидел в ущелье под нами всадника, ехавшего в сторону Дараут-Кургана от перевала Тенгиз-Бай. Тому, кто не был на зимовках, трудно понять радость при виде первого вестника с «Большой земли». Значит, перевал открылся, а первый путник всегда везет новости.
— Почта! — закричала Катахон и побежала вниз, не забыв все же захватить улара.
Первое письмо опечалило Катахон. Профессор не хотел признать работу с гибридами дипломной. Пока она читала второе письмо, мы все с напряжением смотрели на нее, стараясь отгадать смысл. Она покраснела так, как никогда не краснела. Я уже мысленно подбирал наиболее убедительные слова утешения, как вдруг, подняв глаза от последней строчки, она кинулась ко мне на шею и горячо поцеловала. «Вот оно, счастье!» — подумал я, но она с такой же стремительностью бросилась к Васалу и Карабеку.
Это было письмо из далекого Заилийского Ала-Тау от научных сотрудников Экспериментального института биологии Академии Наук Казахской ССР. Они вели большую работу по выведению архаро-мериносов и звали Катахон к себе, так как там эта работа по выведению и размножению гибридов архаро-мериносов весьма поощрялась...
