Григорий Анисимович Федосеев
Медведь-разбойник
Мы пробирались в глубь Восточного Саяна. Нам предстояло пересечь широкую полосу мертвой тайги, прикрывавшую подступы к этим горам. Шли мы весною, в апреле, в самую распутицу. Люди и лошади выбивались из сил, и можно представить нашу радость, когда мы на десятый день добрались до р.
Кизыр. Там решено было сделать остановку и дать отдых лошадям.
Как только лошади получили свободу, они разбрелись по тайге и, бродя по завалам, искали прошлогодний пырей — единственный их корм в это время. В первую же ночь их беспокойное и громкое ржанье то и дело нарушало тишину долины. В нашем табуне оказался жеребец по кличке Чалка, который, властвуя над табуном, разгонял лошадей, не давал им пастись, буйствовал, дрался, и нашему табунщику Самбуеву пришлось на следующий день спутать его.
Наши палатки стояли на берегу Кизыра. Как-то утром, когда я стоял у костра, издалека неожиданно донесся крик человека и сейчас же залаяли привязанные у палаток собаки. Крик повторился несколько ближе и более протяжно. Я и рабочий Алексей бросились к обрыву. Навстречу нам бежал Самбуев. Размахивая руками, он подавал какие-то сигналы. Внизу, по узкой равнине, вдоль реки, мчался табун; одна лошадь заметно отставала.
Я взял бинокль и в отставшей лошади узнал спутанного жеребца Чалку. Совершенно неожиданно в поле зрения бинокля влетел крупный медведь. Он, буквально с быстротой птицы, мчался по кромке обрыва, отрезая лошадям путь к реке. Через несколько секунд я со штуцером в руках мчался навстречу табуну. Следом за мною, заряжая на ходу бердану, бежал Днепровский, знаменитый забайкальский зверобой. В лагере все всполошилось. Левка и Черня — две наши лайки — неистовствовали.
Мы быстро скатились с обрыва на берег и, напрягая все силы, бросились вниз по реке, намереваясь спасти Чалку.
Табун, пробежав мимо нас, остановился: он был уже вне опасности. Спутанный Чалка старался прорваться к лошадям, но медведь явно преграждал ему дорогу. Жеребец, не щадя сил, пробивался сквозь валежник, а медведь, настигая, старался завернуть его к увалу. В тот момент, когда зверь был совсем близко, у Чалки лопнуло путо. Теперь, казалось, несколько прыжков и медведь отстанет, а я смогу стрелять. Но зверь проявил удивительную ловкость. Он с проворством собаки бросился на Чалку и, пропустив его вперед, с таким ревом пугнул жеребца сзади, что тот со всех ног пустился к табуну. Несколько ловких, необычно длинных прыжков — и косолапый, поймав Чалку за загривок, так крепко затормозил задними лапами, что жеребец взлетел на воздух и со всего размаха грохнулся на землю. Я не успел откинуть прицельную рамку штуцера, а брюхо жеребца уже было распорото. После двух наших выстрелов, будто из-под земли, выросли Черня и Левка. Медведь закружился и упал. Собаки насели на него, и мы услышали страшный рев, от которого табун снова сорвался и, ломая завал, бросился к палаткам.
Зверь вскочил и, смахнув с себя Левку и Черню, стал увалом удирать в тайгу. Бежал он тяжело и как-то тупо, а собаки поочередно — одна справа, другая слева — забегали полукругом, хватали его за задние ноги, силясь задержать. Так, не отставая, они вместе со зверем скрылись за увалом.
Лай собак доносился все тише и тише; потом он чуть зазвучал на одном месте.
Мы бросились вперед.
Вскочив на увал, покрытый снегом, мы уже ясно услышали и азартный лай собак, и злобный рев зверя. Тут же мы увидели на снегу струйки темной крови.
Торопливо стали спускаться в ложок, откуда все громче доносился лай собак. Судя по лаю, зверь был примерно в двухстах метрах от нас.
Быстро перебежали на правый берег ложка и, прикрываясь ельником, стали скрадывать зверя.
Наконец, мы подошли совсем близко. Идущий впереди Днепровский остановился и, подавшись вправо, выглянул из-за небольшой елочки; затем, не торопясь, осторожно установил свои сошки. В это время откуда-то налетел ветерок, потянул на медведя — лай сейчас же оборвался, и по лесу гулко разнесся треск: зверь, ломая кустарник, уходил вниз по ложку, направляясь к Кизыру.
Мы вышли из ельника к маленькой поляне, где Черня и Левка только что держали зверя. На поляне мы остановились. Вокруг все было изломано, помято, обрызгано кровью.
Ветер усиливался, в воздухе закружились белые пушинки снега. Мы разыскали след зверя, пустились вдогонку. Лая не было слышно. Медведь, уходя, оставлял на сырой земле отчетливые отпечатки следов, ломал сучья, выворачивал колодник; когда на пути попадались высокие завалы, зверь уже не перепрыгивал через них, а переползал, и собаки брали его за гачи, тащили обратно, вырывая клочья шерсти.
Скоро снег повалил хлопьями, запорошил следы собак и зверя. Идти дальше не было смысла. После коротких переговоров решили возвратиться в лагерь; по пути поднялись на отрог хребта и долго прислушивались, надеясь уловить лай собак. Однако, кроме треска падающих деревьев и стопа старых пихт, уловить ничего не могли. Мы спустились к Кизыру.
На стоянке никого не застали: товарищи успели свернуть лагерь и уйти вверх по Кизыру до реки Таска. Там мы предполагали провести несколько дней.
Пошли конским следом. На месте будущего лагеря не было еще ни палаток, ни костра; весь груз лежал на берегу. Но люди уже суетились, устраивая бивак. Я вышел на возвышенность.
На юг от Таски виднелись снежные громады гольца Козя, зубчатые гребни которого уходили далеко на восток. Там они образовывали новые, более мощные вершины, от которых во все стороны отходили изрезанные складками отроги. Видневшиеся горы были покрыты недавно выпавшим снегом, и только по многочисленным циркам — круглым горным котловинам, окаймленным синеватыми скалами, — лежали косые тени вечернего солнца.
Выше реки Таска хорошо обозначалась долина Кизыра. С востока и юга нас окружали горы, с севера к реке подходил стеной мертвый лес.
Как хороши были горы в своем зимнем наряде, какими величественными казались их вершины на фоне темно-голубого неба! Сжатые гребни хребтов, круто спадающие в долины Кизыра, были изрезаны глубокими лощинами: в них-то и зарождаются те бесчисленные ручьи, которые летом пугают своим шумом даже зверей. Снежную полосу гор, образующих горизонт, снизу опоясывал неширокой лентой кедровый лес. Еще ниже, покрывая долину, лежала мертвая тайга, и только у самого берега Кизыра виднелись тополи, ели, кустарник, да по прибрежным сопкам иногда попадались одинокие березы.
Когда я спустился к реке, солнце уже скрывалось за горизонтом. Из глубоких ущелий поднималась темнота. В лагере царил беспорядок: складывали груз, таскали дрова, чистили, поляну, ставили палатки.
Не успел я осмотреться, как из леса, нашим следом, выскочили собаки. Увидев нас, они остановились и, поджав хвосты, виновато посмотрели в нашу сторону. Левка, согнувшись в дугу, стал прятаться за колодником; Черня упал на спину, подняв кверху лапы.
Мы подошли к нему, и он, будто стыдясь, закрыл глаза и, только изредка чуть-чуть приоткрывая правый, внимательно следил за нашими движениями.
Пышный белый галстук на его груди был запятнан кровью.
— Значит, задушили медведя, — радостно сказал Днепровский, обращаясь к Черне.
Черня, уловив в голосе добрые нотки, сейчас же встал, но все же продолжал вопросительно смотреть в лицо Днепровскому. Только теперь мы заметили, что бока у собаки были раздутые, а морда засалена. Днепровский быстро отстегнул кожаный ремень, но не успел замахнуться им, как Черня снова лежал на спине и, приподняв лапы, стал отмахиваться ими. Левка бросился наутек, но через несколько прыжков остановился.
Мы понимали, что отучить Левку сдирать сало с убитого зверя было невозможно. Ради этого он готов был насмерть драться с медведем, лезть на рога лося, днями гоняться за диким оленем. Сколько было обиды, если убьешь жирного зверя да забудешь накормить его салом,— сутками в лагерь не приходит, в глаза не смотрит. Теперь же он взялся научить этому ремеслу и Черню.
— Завтра надо заставить их вести к медведю, — сказал Днепровский. — Не пропадать же добру, в хозяйстве все пригодится.
Над горами уже спустилась ночь. Еще ближе придвинулись к лагерю горы, еще плотнее подступил к палаткам молчаливый лес. По небу играли, переливаясь блеском звезды, широкой полоской светился Млечный Путь; изредка, словно светлячки, бороздили небо метеоры.
Утром, после завтрака, мы стали собираться в дорогу. Стоило только взяться за штуцер, как Левка и Черня всполошились.
На лодке спустились вниз по Кизыру, до порога; далее берегом дошли до нашей старой стоянки.
Собаки вопросительно смотрели на нас, еще не понимая, почему их держат на сворах и чего от них хотят? Не зная замечательной способности лаек возвращаться на стан своим следом, посторонний человек наверняка сказал бы, что наше предприятие окончится неудачей. Но именно эта особенность лаек, не раз испытанная нами на опыте, давала нам надежду добраться до зверя. В данном случае затруднение было, однако, в том, что следы собак исчезли вместе со снегом, который успел растаять.
Мы прибегли к такому способу. Днепровский, ведя на поводке Левку, направился к трупу Чалки далее на увал, придерживаясь того направления, каким собаки гнали медведя; я остался на месте, чтобы наблюдать за поведением Черни. Едва Днепровский отошел, как Черня забеспокоился, стал нервно переставлять ноги и, не отрывая глаз, следил за ними. Чем дальше уходили охотник и собака, тем более волновался Черня. Он, видимо, соображал по-своему, по-собачьему: «Левку повели кормить, а разве я меньше его голоден?» Он стал крепко тянуть меня вперед. В Черне проснулась звериная жадность и собачья ревность; это-то нам и нужно было. Через десять минут я догнал Днепровского; Черня, натягивая поводок, уже сам шел впереди. Стоило ему только опередить Левку, как ревность пропала и он пошел уверенно, не переставая помахивать хвостом.
Черня, который был старше Левки на два года, имел уже большой охотничий опыт и не зря считался хорошей зверовой собакой.
Левка во многом уступал ему. Черня, легкий и ласковый по характеру, был неутомим на охоте. Левка был груб, но бесстрашен в схватке с медведем, за что мы его любили и многое ему прощали. В критическую минуту, когда нужно было прибегнуть к помощи собаки, мы всегда имели дело с Черней; он быстрее, чем Левка, понимал, чего от него требуют.
Все сильнее натягивая поводок, Черня вывел нас на увал, и мы узнали, что идем не собачьим следом, а своим, еле заметным на старом снегу. Стало ясно: возвращаясь вечером, собаки наткнулись на наш след и по нему вышли к стоянке, значительно сократив путь. Всякое сомнение исчезло, и мы прибавили шагу.
Спустившись в ложок, Черня свернул влево; мы пошли вниз по размокшему снегу. Стали попадаться сбитый колодник, сломанные сучья — места схваток раненого зверя с собаками. Кое-где сохранились отпечатки его лап. Я легко представил Левку в те минуты, когда обессилевший медведь потерял способность маневрировать и уже не мог отбиваться от него. Видимо, Левка все больше и больше наседал на зверя, и та шерсть, которая все чаще попадалась на пути, указывала на его работу.
Через час показалась полоска Кизыра. Мысль о том, что зверь мог уйти за реку, не на шутку встревожила нас, но Черня, дойдя до реки, свернул вправо. Скоро он остановился. Все вокруг: кусты, колодник, пни — было изломано, свалено, вывернуто, будто зверь обломками отбивался от собак.
Черня, помахивая хвостом, провел нас через поляну, и мы оказались на краю небольшого ската, под которым виднелась густая чаща. Туда-то именно и стремился медведь, уходя по ложку.
— Не зря, значит, собаки его тут держали, — сказал Днепровский, с любопытством осматривая чашу. — Попади он туда раньше, — собаки могли бы отступиться.
Действительно, Левка и Черня, будто понимая, что в густом ольховнике им не справиться с медведем, задержали его на поляне и вконец измотали. Медведю удалось вырваться с поляны, и он бросился по крутому откосу вниз; однако собаки задержали зверя, вцепившись в его задние лапы. Отгребаясь передними лапами, зверь кое-как дотащился донизу и, обняв старую пихту, остался неподвижным.
Через час туша была разделана.
Медведь был ранен одной пулей; она прошла вкось между грудью и правой лопаткой через край легких, застряв в левой задней ноге.
Это был довольно крупный самец.
Мы спустились к реке, развели огонь и, отдыхая, наслаждались чаем. Черня лежал рядом со мной, изредка поглядывая на костер, где жарился кусок мяса. Заметив, что я наблюдаю за ним, он подполз ближе, подставил свою голову под мою руку. Я обнял его и прижал к себе. Увидев эту сцену, подошел ко мне с засаленной мордой и Левка.
Кабарга
Чем дальше отходили мы от Кизыра, пробираясь к водораздельному хребту, тем глубже становился снег. От солнца и тепла он размяк, стал водянистым, и мы буквально плыли по нему.
Мы, промокшие и промерзшие, с большим удовольствием грелись у костра. Небо хмурилось, ветер не утихал. Скоро на огонь стали падать мокрые пушинки снега. Ночь обещала быть холодной. Шесть толстых бревен, попарно сложенных концами друг на друга, должны были обогревать нас.
В полночь меня все же разбудил холод. Днепровский и проводник — старик Павел Назарович — спали.
Я поправил костер, придвинул поближе к нему свою постель и снова уснул.
Утро было серое, неприветливое. Наскоро позавтракав, мы тронулись на север и в 10 часов были на перевале. Взглянули на долину Кизыра, потом на долину Нички; всюду — однообразный простор безжизненной тайги. Вдалеке, с левой стороны, был виден грандиозный зубчатый голец Чебулак. К нему-то мы и направлялись.
Спустились к Ничке. Какая стремительная сила в этой реке, неудержимо несущейся по долине! Перекаты реки завалены крупными валунами, всюду на поворотах — наносник и карчи. В брод перейти ее было невозможно. Пришлось сделать плот.
Через три часа плот был готов, мы оттолкнулись от берега и, подхваченные течением, понеслись вниз по реке. Я и Днепровский стояли на гребях, Павел Назарович командовал.
Плот, то зарываясь в волны, то скользя, прыгал через камни, бился о крутые берега. Наконец, справа показался пологий берег — там было устье неизвестного ключа; решили прибиться к нему. У последнего поворота плот неожиданно влетел в крутую шиверу. Справа, слева, впереди — всюду торчали из воды крупные камни. Вода вокруг них пенилась и ревела; плот, как щепку, бросало из стороны в сторону. Потом впереди неожиданно вырос огромный наносник. Он делил реку пополам, принимая на себя всю силу потока. Плот с невероятной скоростью летел на него. Я выхватил нож и только успел перерезать на Левке ошейник, как раздался треск. Плот налетел на наносник и все мы оказались в воде. Я повис на бревне, а Днепровского выбросило далеко вперед. Разбитый плот исчез под наносником.
— Помогите! — послышался голос сквозь рев бушующей реки.
Я оглянулся и увидел Павла Назаровича. Держась руками за жердь, висевшую над водой, он пытался вскарабкаться на нее, но поток уже тащил его под наносник. Он захлебывался, пытаясь приподняться, бился ногами, но напрасно — силы его покидали. Пока я добрался до старика, у него сорвалась с жерди рука, и я едва поймал его за фуфайку. На помощь подоспел Днепровский.
Мы с большим трудом вытащили старика из-за наносника и усадили на бревна.
Павел Назарович так застыл в воде, что пришлось оттирать ему руки и ноги. Он еле разговаривал, чуть двигался. Постепенно он пришел в себя. Мы тут же вспомнили про нашего четвероногого спутника — Левку. Его нигде не было видно.
Днепровский стал звать его громким криком, но он не отзывался.
Стали пересчитывать вещи. Не нашли рюкзака с теодолитом и часть продовольствия; не оказалось сетки, ружья, двух шапок. Но утрата инструмента и продовольствия нас не так удручала, как гибель собаки.
Странный остров, на который нас выбросил поток, был сплетен из тысячи бревен самой различной толщины и всех пород, какие росли но реке Ничке. Основанием ему служила небольшая мель, теперь покрытая водой. От напора воды он непрерывно дрожал, издавая неприятный гул.
В одном из спасенных рюкзаков оказался топор, и мы сразу же приступили к постройке нового плота, надеясь перебраться на правый берег реки. Но у нас не было ни веревки, ни гвоздей, а тальниковые прутья, которыми был скреплен первый плот, росли только на берегу. Пришлось срезать все ремни на рюкзаках, снять пояса и подвязки на ичигах, но и этого не хватило, чтобы мало-мальски связать новое суденышко. Пришлось пожертвовать бельем.
Тот пологий берег, куда мы стремились попасть, начинался метров на четыреста ниже и тянулся не более как на полкилометра. Если мы успеем пересечь реку раньше того места, где кончается пологий берег, мы достигнем своей цели.
Как только мы оттолкнулись от наносника, плот стремительно понесло вниз по реке. Мы работали шестами, стараясь изо всех сил тормозить ход; мелькали камни, шесты то и дело выскакивали из воды, делая гигантские прыжки вперед. Нас захлестывало валом. Борьба продолжалась не более двух минут. Все работали молча, будто каждый надеялся только на себя.
Наконец, плот с разбегу ударился о береговые камни, лопнул пополам и, развернувшись, снова понесся, подхваченный течением. Мы же удачно выскочили на берег.
Скоро запылал костер. Было четыре часа дня. Небо по-прежнему закрывалось облаками; по реке тянул холодный низовик. Пока варили обед, я прошелся берегом, надеясь найти след Левки. Следа не было.
Отогревшись у костра и подкрепившись рисовой кашей, пошли дальше — на северо-запад. Вместо ремней, мы привязали к рюкзакам веревки, сплетенные из тальниковой коры (лыка); они же заменили нам и пояса. Крутой ключ, по которому мы поднимались, скоро кончился; мы оказались на верху правобережного хребта. Я еще не успел осмотреться, как до слуха долетел знакомый лай. Все насторожились.
— Левка жив! — радостно сказал Днепровский. — Ниже залома лает.
Минут через тридцать мы уже были на реке, километра за два от наносника. Скоро вдалеке увидели Левку; он стоял у скалы и, приподняв морду, неумолчно лаял. На одном из выступов скалы, на самой вершине, стояла небольшая кабарожка. Увидев нас, Левка бросился к скале и, пытаясь взобраться наверх, падал, лаял, злился. Кабарга, удерживаясь всеми ножками на вершине выступа, стояла совершенно спокойно. Справа, слева и спереди скала обрывалась стеной; только в одном месте был каменистый гребень, изорванный уступами. Какой же рискованный и рассчитанный прыжок нужно было сделать кабарге, чтобы попасть на тот выступ, где она стояла и который кончался площадкой буквально в ладонь!
— А это кто там? — крикнул Днепровский, заглядывая на другую сторону скалы. — Да ведь это тоже кабарожка, — добавил он и скрылся.
Мы поспешили за ним. За поворотом, в россыпи, как раз против выступа, на котором стояла кабарожка, лежала вторая, более крупная кабарга. Заметив нас, она приподнялась, чтобы сделать прыжок, но тотчас же упала на камни. У нее были сломаны передние ноги.
В руках Днепровского блеснул кинжал.
Очевидно, кабарга, спасаясь от Левки, хотела вскочить на выступ, но не рассчитала прыжок и сорвалась вниз.
— Не может быть, чтобы кабарга промахнулась, прыгая с уступа, — сказал Днепровский. — Тут что-то другое.
День уже клонился к вечеру. Павел Назарович поймал Левку, я взвалил на плечи котомку, и мы, спустившись пониже, решили расположиться на отдых. Днепровский остался у скалы — не выдержала душа следопыта! Он решил разгадать, что же, в действительности, было причиной гибели кабарги?..
...Кабарга — это самый маленький и, пожалуй, самый изящный олень. Природа отдала в полное распоряжение кабарги скалистые горы с темными ельниками и холодными ключами. Она с удивительной быстротой носится по зубчатым горным гребням и скалам, с непостижимой ловкостью прыгает по уступам.
В крупной россыпи, где есть поблизости ягель и вода, самка-кабарга в мае месяце приносит двух телят, реже — одного, еще реже — трех. С первых же дней появления на свет над телятами властвует страх, до конца жизни являющийся их постоянным спутником. Мать-кабарга бывает с телятами только во время кормежки: она обычно живет вдали от них, видимо, боясь своим постоянным присутствием выдать детей. Спрятанные в россыпи или в чаще, телята в первый месяц жизни совершенно не покидают своего убежища. Большую часть времени они спят и оживляются только с появлением матери, которая приходит к ним в строго определенное время. Взбивая мордочками вымя матери, они жадно сосут молоко и от наслаждения бьют крошечными копытцами о землю.
В тайге приходится иногда слышать странный звук, состоящий из трех-четырех высоких призывных нот. Это кричат проголодавшиеся телята кабарги. Услышав крик, кабарга бросается с места, даже если кричат и не ее дети. Нередко прибегают на крик и самцы.
Примерно через месяц молока у матери уже не хватает и телята предпринимают первую попытку найти корм. В этом возрасте кормом для них служат листья кустарников и ягель. Телята ходят на кормежку только утром и вечером и только одной тропой, поэтому человеку редко приходится видеть до августа следы малышей. Мать же, наоборот, приходит к телятам различными путями, не делая тропы. Эти два явления в жизни кабарги, видимо, играют большую роль в борьбе за существование.
В конце августа телята настолько осваиваются с обстановкой, что могут уже сопровождать мать. Они быстро привыкают прыгать по скалам, прятаться от опасности и уходить от врага.
Кто из хищников не любит поохотиться за кабаргой? Рысь, попав на кабарожью тропу, способна сутками лежать в засаде, поджидая добычу. Филин стремительно бросается на кабаргу, не упуская случая засадить свои цепкие когти в ее бока. Соболь — хотя и невелик зверек — тоже не уступает своим старшим собратьям в охоте за кабаргой. Десятки километров он способен идти бесшумно ее следом, распутывая сложные петли по скалам. Не торопясь, выждет момент, когда животное приляжет отдохнуть или начнет кормиться, сделает прыжок, другой — и окажется на спине зверя. Кабарга со страшной ношей на спине бросается вперед, но зубы хищника глубоко впиваются в ее шею...
Природа не наделила кабаргу ни острыми рогами, ни хитростью, ни силой. Она всегда прячется, оглядывается, ее тревожит всякий шорох. Ее спасает лишь способность взбираться на такие уступы скал, куда не взобраться ни одному из хищников, кроме птиц. Эти места называются отстойниками. Удивительное спокойствие овладевает кабаргой, когда она находится на отстойнике; ее не пугают ни появление человека, ни лай собаки — так уверена она в своей неприступности. Но, оказывается, есть хищник, который, хотя и не может взобраться на отстойник, все же ухитряется добыть ее там. Это — росомаха. Она берет кабаргу упорством. Росомаха, напав на свежий след кабарги, бросается вдогонку, гоняет кабаргу до тех пор, пока та не встанет на отстойник. Росомахе именно это и нужно: она взбирается на скалу выше отстойника и оттуда прыгает на кабаргу.
...Но отчего же погибла кабарга, о которой говорилось выше?
Днепровский, вернувшись, сказал:
— Кабарга сама бросилась со скалы.
Мы были крайне удивлены таким выводом и оспаривали его.
— Но я принес доказательство, — ответил Днепровский. Он показал вырезанный ножом маленький кусочек земли. Растущая на нем травка была примята. Присмотревшись, я заметил на этом кусочке два отпечатка копытец кабарги: один маленький, второй — побольше. Большой след перекрывал маленький.
Днепровский рассказал:
— Эта была мать той кабарожки, которую мы видели на утесе; из-за нее-то она и погибла. Я взобрался на скалу, ходил далеко по берегу, заходил к ключу, и всюду мне попадались на глаза только два следа — маленький и большой. Видно, эти две кабарожки давно тут жили. Увидев такое чудовище, как Левка, кабарожки бросились в скалы и, стараясь сбить врага со следа, запрыгали по карнизам, запетляли по щелям, забегали по чаще. Но разве Левку обманешь? Вначале мне было лишь непонятно, почему животные все кружатся поблизости от скалы? Оказывается, тот выступ, где стояла кабарожка, — отстойник. К нему идет маленькая тропка с западной стороны скалы, вернее, она проложена до того большого камня, который навис над выступом и с которого кабарги прыгают на отстойник. На этой-то тропе я и срезал эти два следа.
— Видите, — говорил Днепровский, показывая на кусочек земли, — маленький след примят большим, значит первой по тропе к отстойнику пробежала маленькая кабарожка, которую мы и видели на выступе. Можно было бы подумать, что они прошли одна за другой по тропе, но в одном месте, на берегу реки, я увидел только след большой кабарги да след Левки; значит, после того как маленькая стала на отстойник, мать еще пыталась отвести собаку от скалы, но это ей не удалось. Левка упорно шел по следу, и скоро кабарга принуждена была сама спасаться на отстойнике; тогда-то и пробежала она по тропе, но отстойник оказался занятым. Выхода не было, и мать прыгнула с того камня, что повис над отстойником, прямо под скалу. Вот и все.
Павел Назарович покачал головой.
— Прыгни она на отстойник — погибли бы обе...
