Александр Алексеевич Шахов
Вышло так, что мне довелось догонять экспедицию, отправившуюся из Москвы в Якутск. Она выехала на три недели раньше меня.
Моим спутником был Илюша Беззубов — маленький, скромный, молчаливый, двадцатидвухлетний юноша с задумчивыми глазами. Ехал он, чтобы управлять моторной лодкой в одном из отрядов экспедиции.
Как только мы выехали из Москвы — это было накануне первого мая тысяча девятьсот тридцать первого года — машинист и проводники украсили поезд множеством ветвей с молодыми листьями, и он, зеленый, среди светлых просторов и весенних голубых луж побежал на восток.
На Уральских горах земля оказалась под снегом. Зеленая трава показалась вновь лишь в омских степях и Барабинской низменности, где степи, луга и болота чередуются березовыми перелесками. Я жадно вглядывался в огромные, однообразные просторы — мне еще не приходилось бывать в Сибири. От мысли, что я еду за тридевять земель — в далекую Якутию — было очень радостно.
Я смотрел в окно, читал книги о Якутии и с волнением думал о своей будущей ответственной работе в экспедиции — изыскании земельных площадей под совхозы. Поглядывая на ружье, я мечтал об охоте. Где-где, а там, на краю света, я уж отведу душу.
...Под поездом прошумела быстрая Ангара, налево потянулся длинный Байкал, еще весь во льду. Далеко за Читой, на станции Невер, мы вышли из вагона. Наше движение на восток кончилось. Теперь нам предстояло путешествие, неизвестно на чем, под прямым углом от железной дороги на север, в Якутск.
Поезд с ветвями, уже почти голыми, ушел. Над болотами и тайгой бушевала метель. Подняв воротники, мы постояли у рельс, а потом, вглядываясь в белую мглу, пошли искать пристанище.
Через день, сидя в грузовой машине на бочках, мы покатили по горам на север. Метель улеглась. Весеннее солнце обливало теплым светом тайгу. Она была очень однообразна — лиственница и лиственница. Если же встречался ельник или сосновый бор, мы рассматривали их с любопытством. Березы среди темных деревьев казались особенно белыми.
Спуск с горы иногда бывал головокружительным. На крутых поворотах зад машины относило в сторону, замирало сердце. Потом грузовик глухо ревел на подъеме. С горных вершин открывалось темно-зеленое море лесов. Мы не отводили от него глаз. Илюша, подскакивая на бочке, восхищенно восклицал:
— Это же маленький Кавказ! Не думал, не гадал я, что тут такие красоты.
В полдень наше путешествие застопорилось: метель поднялась снова и занесла дорогу. Горячее солнце выглянуло из-за туч только через два дня и быстро слизнуло снег. Мы тронулись в путь.
Горы становились все более хмурыми и дикими. Мы не отрывали глаз от вершин, голых или лесистых, от обрывов, от извилистых рек...
Однажды шофер постучал в заднее окошечко кабины, показал пальцем вперед. Я долго не мог понять, что он показывает — все было одинаково; но вот я увидел, что вершина одной придорожной лиственницы заканчивалась чем-то черным. Подъехав поближе, я понял, что это сидела большая птица. Но почему стучал шофер? Вынув на всякий случай ружье из чехла, я зарядил его крупной дробью. Машина шла, не останавливаясь. Что же это за птица? Она очень похожа на глухаря... Если это так, то он, осторожный, сейчас взлетит. За несколько сот шагов от птицы я постучал шоферу — остановись! Надо было сойти с машины и, прячась за деревьями, подойти к высокой лиственнице. Но водитель, не обращая внимания на мой стук, продолжал ехать. До птицы оставалось не больше двухсот шагов. Поняв бесполезность стуков, я прекратил их и стал, на всякий случай, готовиться к выстрелу. Глухарь — это был он — сидел неподвижно, повернув к нам голову.
Я стал целиться. На выбоине машину так сильно подбросило, что я еле удержался на бочке. И тут грузовик остановился. Птица была, как раз, на выстрел.
После выстрела глухарь, ломая ветви, тяжело сорвался вниз.
— Вы думаете, я не знаю, когда надо останавливаться? — сказал довольный шофер. — Не впервой!
На Становом хребте нас встретил сильный морозный ветер. Там снег еще не начал таять и был в рост человека. А через несколько часов, когда мы спустились вниз, дорога раскиселилась. Лед на реках вздулся. Ехать дальше на машине стало невозможно.
Мы пристроились на попутных санях, направлявшихся на золотые прииски.
Коню на оголенной от снега земле приходилось туго: он часто останавливался и долго раздувал бока. Подводчик искоса поглядывал, на наши вещи и сначала тихо, потом все громче стал бранить себя за то, что он взял нас.
На второй день, когда дорога совсем почернела, подводчик предложил на проталинах вещи переносить самим на себе.
Мы не возражали: надо было скорее добраться до реки Чульман, пока она не тронулась.
Когда, наконец, мы подошли к ней, то не сразу решились вступить на рыхлый лед. С востока доносился неясный шум — с верховьев, ломая лед, шла вода. Но не сидеть же на берегу и ждать погоды?
Чульман — река не очень широкая. Мы рискнули и пошли цепью: я впереди, подводчик рядом с лошадью, Илюша сзади саней. Лошадь шла, озираясь, фыркая и перебирая ушами. Шум льда приближался.
Середину реки мы прошли спокойно, но у берега, где по льду гуляла вода, конь заартачился. Я взял его под уздцы. Илюша сзади уперся руками в сани. Подводчик легонько стегнул кнутом лошадь по животу. Она ударила ногами по оглоблям. Хозяин разъярился, и кнут со свистом лег во всю лошадиную спину. Конь поднялся на задние ноги и с размаху опустился на лед. Под ним глухо затрещало. Он рванулся вперед, но было уже поздно. Через секунду лошадь по шею, а мы по грудь оказались в воде. Нас будто обожгло кипятком.
Коченея, мы принялись раздвигать впереди коня льдины.
Шум нарастал. Лед поднимался бугром. Вода прибывала на глазах. Река тронулась. Она могла снести нас ежеминутно. Подводчик достал нож, чтобы отрезать гужи и чересседельник. В это время лошадь, дрожа от холода и страха, снова рванулась вперед, но льдины пришли в движение и одна из них загородила дорогу. Все же через десять-пятнадцать минут мы с трудом вытащили подводу. Некоторых вещей, в том числе и моего чемодана с книгами, не досчитались.
Сушились у костра. Голый подводчик с удовольствием хлопал нас по плечам, тоже голым.
— Хорошо, что я взял вас, рабята! Без вас пропал бы.
В поселке Чульман подводчик сменил сани на телегу, и мы отправились дальше.
С каждым часом наша дорога становилась хуже. Мы больше шли, чем ехали.
Май подходил к концу, но по бокам черной, грязной дороги в лесу еще белел снег. День заметно увеличивался. Вечерние зори стали необыкновенно длинными. В прозрачном воздухе вершины лиственниц на какой-нибудь далекой пологой горе, резко очерченные на фоне нежно-голубого неба, казались совсем рядом. В такие зори страстно и громко кричали белые куропатки.
Жадно вдыхая вечерний воздух, пропитанный терпким запахом хвои и сырой весенней земли, слушая пробудившуюся тайгу, мы шли на север, но наши глаза были обращены на запад. Уж очень был он хорош, то алый, то золотистый. За два-три часа на вечернем небе сменялось множество цветов, и переходы их были изумительны. Наконец, последние минуты зари делались совсем голубыми, и в небе незаметно вспыхивала бледная звезда.
До Якутска оставалось более пятисот километров. Но летнего пути по тайге туда не было. Проложенная от Алдана до Лены просека была еще в пнях. Наша экспедиция успела добраться до Лены по снегу и давно уже была в Якутске.
Илюша предложил ехать по просеке на верховых лошадях. Это было разумно.
В этот же вечер мы купили двух коней под верх и одного под вьюк.
Просека, прямая, как стрела, пошла по лесной равнине на север.
Сытые лошади шли быстро. Мы рассчитывали делать в день по сорок километров.
Снег уже сошел несколько дней назад, земля еще не высохла. В низинах стояли лужи. Лошади часто увязали по колено, порой по брюхо. Мы повели их в поводу. Вьючный конь мылился, тяжело дышал и останавливался. Скрепя сердце, мы распределили вьюки на три лошади, другими словами, обрекли себя на пешее хождение.
Тайга одевалась, становилась все душистее. Уже не тонкие запахи, а густые и пьяные ароматы волнами шли от лопающихся почек и рождающейся хвои. Голые сучья лиственницы покрылись ярко-зеленым пухом. На березах появились шершавые клейкие листики. Прокалывая землю и приподнимая прелые листья и хвою, показывались зеленые иголочки травы.
В тайгу слеталась птицы. Захлебываясь звучным треском, рассыпался зяблик. Шумно квохтали дрозды. За дроздами прилетели и кукушки, наполнили лес грустными сочными криками.
— Вы ничего у себя не замечаете? — спросил Илюша, прикладывая руку к груди.
— А что? — спросил я, не отвечая на вопрос.
— А мне вот сюда, — он пошлепал ладонью по груди, — будто положили теплую древесную почку и она раскрывается.
Но когда появилась горелая тайга, наше настроение омрачилось. На кладбище сожженных деревьев не было весеннего праздника...
К этому прибавилось и другое огорчение: не было охоты. Пролет водоплавающей дичи прошел стороной, по рекам. Тетеревов не было. Глухари больше не встречались. За все время я убил лишь несколько белых куропаток.
Стало утомлять и однообразие тайги.
Лиственничный лес лишь изредка сменялся сосновым бором, молодой порослью на старых пожарищах и березняком. А так все было одинаково. И почти каждую минуту, то направо, то налево раздавался протяжный, сильный крик желны — черного дятла.
Для поддержания бодрого настроения требуется смена хороших впечатлений. И мы все чаще смотрели на карту — скоро ли покажется Лена?
И вот однажды, когда лиственница совсем оделась и на ней появились розовые шишечки,— это было в половине июня,— просека кончилась, показались луга. Еще издали мы увидели впереди что-то огромное, светлое. Илюша побежал туда и, остановившись на вершине холма, воскликнул:
— Вот она, Елена Ивановна!
Я подошел к нему. От холма, оказавшегося береговым обрывом, тянулись водные просторы. Противоположный берег Лены, утонувший в весеннем, переливчатом мареве, находился от нас в девяти километрах. По реке плыли одинокие, запоздавшие льдины.
Теперь до Якутска оставалось чуть больше сотни километров. Мы сели на лошадей, поехали по широкой пойме. Колесная дорога шла лугами, пашнями, русскими и якутскими селениями. На синих лужах желтели цветы калужницы. Из темно-зеленой травы выглядывало множество ярких цветов. Опушка перелесков была в алых цветах шиповника. Над лугами плавали медовые запахи. После однообразной тайги долина казалась нескончаемым цветником...
В Якутске я выяснил, что отряды экспедиции уже давно разъехались по Якутской республике. По оставленному мне распоряжению начальника экспедиции я должен был ехать на Амгу, в отряд, где находились незнакомые мне специалисты, а Илюша — на Вилюй.
На следующее утро мы с ним простились.
Проехав еще более двухсот километров, я в поздние сумерки добрался до Амгинской слободы, где некогда жил ссыльный Владимир Галактионович Короленко.
На другой день я нашел в тайге отряд нашей экспедиции.
После обычных приветствий начальник отряда — землеустроитель, средних лет, сухощавый, с красивым лицом, спросил меня, закрывая ладонью зевоту:
— Вы, вероятно, хотите спать? О делах поговорим утром. Устраивайтесь!
И рукой показал на поляну.
— Что вы, Григорий Александрович! Его прежде всего надо накормить и напоить, — воскликнул Тихон, молодой геоботаник с мягким взглядом голубых глаз, похожий на взрослого розовощекого мальчика. И тотчас стал разогревать остатки ужина и кипятить чай.
После делового разговора я спросил Тихона:
— А как охота здесь?
— Не знаю, я не охотник. У Григория Александровича есть ружье, но он им еще не пользовался. Значит, тут ничего нет.
— Неужели лосей и медведей нет?
— Не видел и не слышал о них.
— А косачей, глухарей, уток? Вы ведь тут уже много бродили.
— Не видел.
Конечно, я был огорчен, хотя и не терял охотничьих надежд.
Для дальнейшего обследования Амгинской долины нам надо было двигаться вниз по течению реки, к Алдану.
После длительных обсуждений мы нашли, что бездорожную, облесенную и заболоченную долину удобнее обследовать пешком. А для этого надо плыть на лодке и в нужных местах выходить на берег. Лошадей же — отправить километров за двести по нашему маршруту в Чурапчу, где они должны нас ожидать.
Через день тронулись в путь.
Уже давно наступило лето, жаркое и сухое.
Вода в реке была теплее парного молока. Мы было поставили парус, но ветер стих. Не очень быстрое течение понесло нас вниз по реке. Я стал на корме, у руля. Андрей Васильевич и Тихон ударили по воде веслами. Небольшие волны плавно покатились от лодки в стороны, замирая у берегов. Зарядив ружье, я положил его рядом с собой.
И с тех пор мы каждый день видели с левой стороны равнину с лиственничной тайгой, с правой — гористую местность, тоже покрытую лиственницей. Иногда встречались по берегу узкие вейниковые луга и редкие березняки. Почвы под березняками хорошие, черноземовидные. Такой лес легко раскорчевывать. Мы причаливали к берегу, ставили палатку и обследовали долину?
В свободные часы мы с Тихоном ловили на удочки окуней.
Однажды — это было на третий день нашего увлечения окунями — к нам подошел Григорий Александрович, осмотрел наши удочки и поразил меня мудрой мыслью.
— Непонятно мне ваше мелкое баловство, — сказал он, пожимая плечами, — что значат в жизни ваши окуни? Ничего. Поймал, съел и забыл. Уже если предаваться страсти, то такой, чтобы от одного воспоминания о ней сердце билось, как маятник во время землетрясения. Надо ловить не мелочь, а крупную рыбу, друзья!
И Григорий Александрович тут же сделал две удочки с крепкими шнурами, наживил их плотичками и воткнул удилища в берег, а сам, не спуская глаз с поплавков, сел рядом.
Ловя окуней, я тоже иногда искоса поглядывал на эти толстые поплавки. Из стороны в сторону их водили живцы.
Не прошло десяти минут, как послышался шум. Я повернул к щучьим удочкам голову. Вытащенная на поверхность воды щука сначала барахталась, а потом отчаянно закрутила головой. Через минуту она лежала на траве. Эта была прогонистая, зеленоватая щука-травянка, весом около килограмма.
Григорий Александрович с виду был спокоен, но в руках его появилась суетливость. Растерзанного живца он заменил другим. И не успел воткнуть удилище в берег, как поплавок соседней удочки молниеносно скрылся в воде. Вторая щука, мраморно-пятнистая, была побольше: около трех килограммов. Рыболов подвел ее к берегу и только что нагнулся, чтобы взять ее пальцами под жабры, как она сошла с крючка. Отплыв в сторону, постояла несколько секунд — видимо, не могла еще оправиться от испуга, и скрылась.
Я тоже быстро наладил две щучьих удочки и с тех пор окуней уже почти не ловил.
Местное население рыболовством на Амге почти не занимается, и рыбы там столько, сколько было ее тысячу лет назад. В светлой воде мы наблюдали огромные стаи плотвы и особенно окуней, а у коряг — притаившихся щук. По зорям от рыбы кипела вода.
Едва ночная синь на востоке начинала переходить в белую муть, мы с Григорием Александровичем просыпались, как по уговору, одновременно, и босиком, забыв умыться, бежали по росистой траве к берегу.
Утро было сонное, и река тоже сонная — в тумане. Птицы еще не просыпались. Стояла такая тишина, напитанная прохладой, запахом ив, трав и хвои, что мы невольно переговаривались вполголоса.
Вот поплавок неожиданно окунулся — громко стукнуло сердце, удилище, взятое в руку, согнулось...
А вот рыба на берегу, она подскакивает, приминает траву. Из груди вырывается вздох облегчения, счастливыми глазами смотришь то на добычу, то на реку.
А река тем временем становится еще лучше. В редком тумане, под пробившимися через него лучами солнца, уже золотится вода. Потом туман рассеивается. На реку ложатся полосы солнечного света. Роса играет разноцветными огнями. Мир еще неподвижен, но уже чувствуется, что вершины лиственниц вот-вот закачаются, и по воде побежит мелкая, сверкающая рябь.
С того берега доносится чей-то звучный крик. Гляжу туда — там свистит бурундук.
Поплавки уже давно лежат неподвижно.
Ловили мы щук во множестве. Но щуки были мелкие: не более трех-четырех килограммов. Мы мечтали о великанах. И мечта скоро осуществилась: попалась щука больше полпуда. Григорий Александрович оказался прав. До сих пор мне памятны все подробности: как рыбина, не поддаваясь, долго ходила на кругах, а затем, подтянутая к берегу, вдруг шарахнулась в глубину; как потом, минут через десять, ее, уже наполовину обессиленную, я подвел на боку к берегу, и Григорий Александрович хотел схватить ее руками, но она согнулась в дугу, крепко ударила хвостом и скрылась в корнях куста; как я снова вытащил щуку на поверхность, и землеустроитель выстрелил в нее из моего ружья. Она повернулась белым животом вверх, я быстро потянул ее к берегу и потом долго тащил ее по траве.
А дня через два на эту же удочку с крепким шнуром взялась другая, солидная, щука. На этот раз все произошло очень быстро. Рыба схватила живца с налета и, согнув удилище до предела, потащила меня в реку. Не удержавшись, я шагнул в воду и ногой уперся в корягу. «Хотя бы увидеть это чудовище», — подумал я, но тут шнур звонко лопнул и я, откинувшись назад, едва не упал.
Вскоре щуки порвали все наши лески, и мы, когда крупной рыбы стало особенно много, остались лишь с одной удочкой.
Передвигались мы по Амге довольно медленно.
Дни стояли тихие, вода зеркалилась.
По левую сторону некошеные луга перемежались с кустами ивняка и лиственничной тайгой. Направо возвышались небольшие горы.
В солнечной истоме высоко пролетал ворон, и громкий, редкий крик его долго плыл над тайгой. Над лугами парили ястребы. Сидя на березе, надоедливо канючил коршун.
Отдавшись чувству приволья и ощущению молодости, силы, любуясь рекой, каменистыми обрывами, тайгой, я невольно восхищался:
— Какая красота!
Но однажды Тихон передразнил меня, и больше я уже не восторгался вслух.
Так совершалось наше путешествие.
Белые ночи превращались сначала в серые, потом в черные, становились длиннее и прохладнее. Звезды горели уже ярко. Давно отошла земляника. Теперь мы лакомились голубикой, красной, а позже черной, на редкость крупной, смородиной. Щуки брались на удочку с каждым днем все более жадно. В зеленом ивовом кусту порой встречался одинокий лимонно-желтый лист. Мы ждали заморозка.
Мои надежды на хорошую охоту растаяли. Огромная тайга оказалась без дичи. Тетеревов не было совсем. Глухари и рябчики считались редкостью. На Амге мало было и уток. За все лето я убил их не более десятка. Кое-где встречались зайцы. Землеустроитель видел несколько следов сохатых и медведя.
Хотя дичь и отсутствовала, но ружье на всякий случай я всегда держал около себя наготове. Это был «парадокс», то есть дробовик с нарезами на конце стволов. Из такого ружья можно свалить на большом расстоянии крупного зверя и убить дробью утку.
...Однажды мы свернули с Амги в небольшой приток и поплыли вверх по течению. Над узенькой речушкой деревья смыкали своп вершины.
И вот...
Андрей Васильевич после рассказывал, что я в это мгновение побледнел, предостерегающе шикнул и быстро схватил ружье.
Дальше я сам помню, как мои пальцы запрыгали по патронташу и от волнения долго не могли найти патронов с пулями. Впереди, шагах в трехстах от нас, переходило реку могучее, больше лошади, животное с коротким телом на высоких тонких ногах. Впервые я увидел лося на свободе. В его движениях и гордой осанке было столько независимости и лесной красоты, что у меня, городского человека, появилось восхищение, смешанное с каким-то чувством, похожим на зависть. Пока я дрожащими пальцами вкладывал в ружье патроны с пулями, сохатый дошел до середины речки, медленно повернул в нашу сторону голову с мощными лопатообразными рогами, равнодушно посмотрел на нас, потом спокойно наклонился и принялся пить воду. Дикий красавец, верно, никогда не видел человека.
Затвор ружья звучно щелкнул. Лось быстро поднял голову и сделал шаг к берегу, заросшему высоким тальником. До кустов оставалось не больше метра.
Торопливо, друг за другом, раздались два выстрела. Лось опустился на передние ноги, но тут же выпрямился и, делая скачок, ткнулся в куст.
— Упал! Упал!
Мы тотчас же причалили к берегу и опрометью бросились на то место, где ткнулся зверь. Сердце от радости билось колотушкой. На своем веку я стрелял множество всякой птицы, и ни одного, хотя бы небольшого зверя. А тут сразу свалил такую махину!
Григорий Александрович, впопыхах забывший взять из лодки свою одностволку, обогнал меня. Я крикнул ему, чтобы он подходил к сохатому не спереди, а сзади. Даже смертельно раненый зверь находит в себе силы броситься на охотника. Тихон на берегу приготавливал фотоаппарат к съемке.
Вот и куст, в который упал лось. Григорий Александрович остановился и вытянул вперед голову. С ружьем наготове, я прошел мимо него, осмотрел поляну около тальника, заглянул в куст — сохатого не было. «Вероятно, ошибся кустом», — подумал я и стал искать зверя вокруг.
Тем временем Григорий Александрович, осматривая тальник, воскликнул:
— Вот следы его. Шагом пошел. Значит, тяжело ранен.
Мы отправились по следу. Он привел нас к болоту, густо заросшему ивовыми кустами. Все сделали предположение, что раненый зверь залег в кустарниках. Мои спутники для проверки — выходит след или нет — стали обходить болото.
Я остановился на чистой поляне. По моим расчетам, лось, если он находится в кустах, услышав шум шагов, должен выйти на меня.
Но в лесу стояла обычная тишина.
Скоро подошли Григорий Александрович и Тихон. Они повели меня на лосиный след, который вышел из болота. Он оказался старым.
Вернувшись к речке, мы снова осмотрели то место, где, как нам показалось, упал лось. Там было несколько старых следов и среди них — совсем свежий. Прошлый раз мы сгоряча его не заметили. Он шел в другую сторону от болота и совсем не был похож на след раненого зверя.
От огорчения и нервного напряжения у меня появилась необыкновенная усталость. Мне все было немило, и я охотно отдал ружье Григорию Александровичу. Он тотчас пошел по следу. Я же лег на берегу речки.
Землеустроитель скрылся за деревьями. Тихон подошел ко мне и простодушно заметил:
— А я думал, что вы хорошо стреляете. Как можно было не попасть в такую громадину на триста шагов?
От его слов меня передернуло. Охотники поймут остроту моей боли. Я и без того не мог простить себе своего промаха... Возвратился Григорий Александрович.
— Километра два отмахал. Крови нет, да и след такой — дай бог всем здоровым так бегать, — сказал он, садясь рядом со мной.
— Он ранен, — убежденно сказал я. — Ведь вы же сами видели, как он ткнулся в куст.
— Это от испуга.
Обследовав долину притока, мы возвратились на Амгу.
Небо заволокло тучами, поднялся ветер, встречные волны шумно плескались о борт лодки. Заморосил дождь. Ружье я спрятал в чехол.
Лодку пришлось вести вдоль самого берега — волна там была меньше. Хмурый и безразличный ко всему, я смотрел на берег пустыми глазами и совсем равнодушно повернул голову, когда в кустах, совсем рядом, раздался шорох.
Не дальше чем в десяти шагах от меня, прихрамывая на переднюю ногу, между кустами тихо бежал лось.
Когда кровь отхлынула от сердца, я бросился вынимать из чехла ружье. Но зверь уже скрылся за деревьями.
Скорее к берегу!
Выскочив из лодки, я ринулся за сохатым. Но меня тотчас вернул возбужденный, приглушенный голос:
— На-за-ад! Сюда-а!
Я бегом возвратился к лодке и увидел то, чего не мог ожидать: метрах в четырехстах от нас лось переплывал реку. Прыгнув в лодку, я закричал истошным голосом:
— Гребите!
И стал на середине лодки в ожидании: минуты через две, когда приблизимся к сохатому шагов на двести, можно будет стрелять. Река в том месте широкая, и зверь не успеет доплыть до берега.
Но лодка, вместо того, чтобы направиться к лосю, круто повернула в обратную сторону. Я совсем забыл о том, что руль без меня остался беспризорным. Пока я переходил на корму и выправлял лодку, зверь оказался уже на середине реки. Стрелять было бесполезно.
— Скорее гребите! — прошептал я умоляюще, все еще надеясь настигнуть лося.
Расстояние между нами и зверем сокращалось. Но как медленно!
— Сильнее! Сильнее! Еще немного! Еще! — подстегивал я криками гребцов. Но гребцы и без того старались вовсю. Сидя спиной к лосю, они не видели его. Он подплывал к берегу.
Лодка прыгала по волнам, как моторная. От зверя мы были уже на таком расстоянии, что вот-вот можно было стрелять.
Расставив для равновесия ноги в стороны и улучив секунду, когда лодка почти не качалась, я выстрелил. Пуля, просвистев над спиной зверя, чмокнула в воду.
Лось, разбрызгивая воду, торопился к берегу. После второго выстрела, когда я был уверен, что все кончено, сохатый продолжал идти. Григорий Александрович, на всякий случай, тоже выстрелил из своего дробовика. Пуля не долетела до лося.
В моем патронташе оставалось пригодных для зверя всего лишь два патрона: один с пулей, другой с крупной картечью. Пока я перезаряжал ружье, сохатый вышел из глубины, в воде были лишь копыта. Он бежал трусцой.
Я выстрелил еще раз, за мной — землеустроитель. Лось, как ни в чем не бывало, стал взбираться на крутой глинистый берег, но не стремительно, а медленно. Он, без сомнения, был вновь ранен.
Раздался мой последний выстрел. Град картечи полоснул по его боку. Вслед за этим зверь скрылся в кустах.
Нос лодки стукнулся о берег. Григорий Александрович бросился в погоню. Я полез в чемодан, где находились запасные патроны с пулями, и долго не мог их найти. А затем погнался за зверем, настиг его и добил.
Через несколько минут совсем неожиданно откуда-то появились два верховых якута. После обычного «капсе» и коротких вопросов они тут же принялись снимать шкуру с сохатого. По их словам, этот семилетний бык весил более двадцати пудов. Но якутские лоси бывают и значительно крупнее.
Мы с любопытством рассматривали шкуру: куда попали пули?
Скоро наше возбуждение улеглось, и мы снова обрели дар спокойно рассуждать. Перед нами встал вопрос: почему для нас сложилось все так удачно?
— Такое счастливое стечение обстоятельств трудно придумать, — сказал Тихон. — Странно, почему лось не свернул в тайгу, а стал переплывать реку на виду у нас?
— Случайность, — ответил Григорий Александрович, приготовившийся жарить на вертеле самый лакомый кусок — верхнюю губу.
Тихон, привыкший к научному анализу, возразил:
— Нет, не случайность. Все имеет свои причины. Вот, например, скажите — откуда и почему в такой глухомани вовремя налетели на след эти два человека? Тоже случайность?
Тихон принялся расспрашивать якутов.
— Мы находились в километре от вас и видели, как вы на лодке гнались за сохатым, — ответил безусый старик на очень ломаном русском языке. — Третий день ищем вас.
— Зачем?
Незнакомцы объяснили, что их послал к нам райисполком из Чуранчи...
В это время мы заметили, что от противоположного берега, в том месте, где лось прыгнул в воду, в нашу сторону плыло что-то черное. Григорий Александрович взял ружье. Спрятавшись за кусты, мы следили за незнакомым животным. Когда это черное и непонятное оказалось на середине реки, второй якут — юноша — спокойно объяснил:
— Собака.
Минуты через три черная, остроухая лайка вылезла на берег, отряхнулась и, носом к земле, побежала по берегу. Наткнувшись на след лося, она галопом выскочила на крутой обрыв, пробежала кустами и остановилась в изумлении на поляне: перед ней, окруженный людьми, лежал лось, за которым она бегала несколько часов.
Лайка обежала вокруг зверя, осмотрела каждого из нас и, повиляв хвостом, села. Старик-якут бросил ей большой кусок печени. Она жадно съела и поплыла через реку.
— К хозяину, — заметил старый якут.
— Теперь мне понятно, почему лось спешил переплыть реку. Он спасался от преследовавшей его собаки, — сказал Тихон.
Возвращались мы в Якутск под сплошную канонаду. На «аласах» — озерах, раскинувшихся во множестве по обе стороны дороги, от сильного мороза беспрерывно лопался лед, и гул, как от пушечных ударов, все время катился по тайге.
В долине Лены, возле села Мархи, мы совместно с другими отрядами закончили обследование безлесных суходолов с бедными почвами и возвратились в город.
В начале декабря все отряды закончили свои дела, и экспедиция тронулась из Якутска на санях к железной дороге.
Сначала ехали по Лене, потом по удивительно безмолвной тайге. Морозы крепчали с каждым днем. Сначала было сорок, потом пятьдесят, а за Алданом, где экспедиция погрузилась в грузовые машины, шестьдесят два градуса. В дохах, мы лежали, накрывшись еще оленьими шкурами. Когда приходилось открывать лицо или вынимать из рукавицы руку, мороз обжигал кожу быстрее огня.
В Москву приехали в десять часов вечера 31 декабря. С каким удовольствием встретили мы Новый год!
