Бохан К. Н.
В тот год мне пришлось много поработать в северных таежных районах. Мы ездили по тайге, изыскивая трассы для прокладки шоссейных дорог, по которым вскоре должны помчаться колонны автомобилей, груженных рудой, пушниной, лесом, дичью.
В полдень мы подъехали к охотничьей избушке, расположенной у маленького ручья, заваленного буреломом.
Следов человека нигде не было видно, но на снегу выделялись свежие следы волка, который подходил к разбитому окну.
Лошади остановились и, отфыркиваясь, стали ломать о стены избушки сосульки, намерзшие у них на ноздрях.
Я открыл скрипучую дверь и в испуге остановился, приняв за волка огромную серую собаку. Она стояла посреди избушки, навострив уши, и настороженно смотрела на меня умными карими глазами. Обнюхав меня, она вышла, обследовала моих спутников, лошадей, вещи и улеглась в углу, хмуро поглядывая на нас.
— Как она сюда попала? — спросил я ямщика, местного жителя.
— Наверное, от хозяина отстала.
— Охотничья?
— Видать, что так, — ответил ямщик, взглянув на собаку и разжигая сложенную из камней печурку. — А между прочим, глупая.
— Почему?
— Чего ж она потерялась? В тайге живет, а тайги не знает.
Когда мы сели обедать, пес, облизываясь, следил за каждым движением наших рук. Тощий живот его ввалился. Очевидно, собаку давно мучил голод. Не зная имени серого красавца, я почему-то решил назвать его Хмурым. Да и в самом деле вид у него был весьма неприветливый.
— Хмурый, иди сюда, ешь!
Пес подошел. Мои спутники бросили на пол куски колбасы и мяса, я — ломоть хлеба. Но Хмурый ничего не взял: роняя слюну из уголка губ, он жадно рассматривал пищу, не прикасаясь к ней. Потом он обвел всех глазами, остановил взгляд на мне и подошел еще ближе. Втянув глубоко в себя воздух, он внимательно и долго посмотрел мне в глаза, вильнул хвостом и лизнул руку горячим языком. Я понял, что Хмурый искал хозяина, ждал разрешения взять еду.
Я собрал в одну кучку брошенную пищу и крикнул:
— Возьми, Хмурый!
Он жадно начал хватать куски и глотал, почти не жуя.
Остаток дня Хмурый вел себя беспокойно: скулил, выбегал из избушки и подолгу смотрел куда-то на запад, нюхал густой, словно настоянный на хвое, воздух, возвращался, осматривал наши вещи и снова скулил.
Я обратил внимание на странное поведение собаки. Не охотник ли там заблудился? Но как же могла отстать от него собака?
— Уж не погиб ли его хозяин, — сказал я товарищам.
Но товарищи высмеяли меня:
— Глупый пес! В трех соснах заблудился.
Я успокоился, поверив авторитету спутников, так как сам разбирался в собаках плохо.
За сутки мы хорошо отдохнули и снова тронулись в путь. Лесная дорога, извиваясь, убегала куда-то в гущу могучих кедров и лиственниц. Лошади часто проваливались в глубоком снегу. В морозной тишине слышалось потрескивание падающих старых сучьев. С веток елей, задетых лошадьми, шурша осыпался снег.
Лошади двигались медленно, и мы в сутки делали не более двадцати километров. Я сидел в санях, иногда бежал рядом, чтобы разогреться. А после бега приятно было лежать на мягкой дохе и дышать воздухом, душистым до опьянения. Иногда я дремал, просыпался, а сани все ползли и ползли среди вековых деревьев.
Хмурый бежал за нами, разбрасывая у дороги пушистый снег сильной грудью. Он убегал далеко вперед, отставал, догонял, носился по кустам, басистым лаем пугая белок и птиц.
Так мы добрались до первого зимовья, где я хотел оставить Хмурого, но пес заупрямился и снова побежал следом. Еду он по-прежнему брал только от меня, узнавал все мои вещи и на остановках, когда я не звал его с собой, укладывался возле чемоданов и ждал моего прихода.
Вскоре Хмурый оказал мне услугу. В пути нас застала оттепель: пошел дождь, все мы вымокли до нитки. Как только подморозило, мои спутники переоделись в сухое. А у меня запасной одежды не было, и я стал мерзнуть. Чтобы не окоченеть, я все чаще и чаще бежал за санями, но в мокрой одежде это было тяжело. Мороз крепчал. Я выбился из сил, лег в сани и начал засыпать. Мои спутники растолкали меня и посоветовали снять мокрую одежду, завернуться в доху и взять к себе Хмурого. Так я и доехал до первого станка, крепко прижавшись к теплому телу собаки.
В северном районе мне предстояла большая работа. Хмурый за время пути отдохнул, заметно поправился, шерсть его стала гладкой, блестящей и как будто даже посветлела. Он привязался ко мне и все реже оглядывался на запад.
На стоянках, когда я, шелестя бумагами, сидел за столом. Хмурый лежал у моих ног и дремал. При малейшем моем движении он открывал глаза и начинал вилять хвостом по полу, разметая пыль. Иногда он брал рукавицы, забавлялся ими, прятал их и сам же искал.
На одном из приисков я задержался на несколько дней. Хмурый сопровождал меня повсюду. На улицах он подбегал к играющим ребятишкам, но никого не трогал, а лишь внимательно осматривал их и обнюхивал. Дети, завидев большую собаку, с криком разбегались. Участковый милиционер однажды сделал мне предупреждение. Я зарегистрировал Хмурого, купил ошейник и плетеный поводок. Но как только я взял пса на поводок, он заскулил и начал вырываться, отказался от еды и улегся в углу, сердито косясь на меня.
Пришлось снова дать Хмурому свободу. Он повеселел, на первой же прогулке взялся зубами за полу моего пальто и шел со мной шаг в шаг. Это меня удивило. Вечером я, как умел, начал дрессировать Хмурого. Он занимался с охотой, беспрекословно, выполнял все мои приказания.
Как-то мне понадобилось поехать в еще более отдаленные пункты. На постоялом дворе в ожидании автомашины собралось много пассажиров. Я читал журнал, Хмурый от безделья занялся моей рукавицей. Он подкидывал ее вверх и ловил зубами. Пассажиры смеялись. Один из них обратился ко мне с вопросом:
— Зачем вы такого бездельника держите? Он же вам никакой пользы не приносит.
Я покраснел за Хмурого, а он, не обращая внимания на нелестное замечание, продолжал резвиться: бросил рукавицу так далеко, что она упала куда-то между пассажирами. Хмурый долго искал ее, но рукавицу взяла молодая женщина и спрятала. Хмурый повертелся около нее и подошел ко мне. Я приказал ему искать. Он подошел к женщине, оскалился, зарычал, но та продолжала шутить. Тогда Хмурый толкнул ее лапами в грудь, схватил зубами за воротник и начал трясти. Женщина испугалась, пришлось вмешаться мне.
Вообще к моим рукавицам Хмурый питал особое пристрастие. Помню такой случай. Мы двигались по слабо проторенной дороге, а до стана оставалось ехать с полночи до утра (так иногда измеряется таежными жителями путь). Я сидел в санях рядом с кучером и, укутавшись в козлиную доху, подремывал. Вдруг почувствовал, что стремительно лечу куда-то вниз. Открыл глаза: мы спускались с крутой горы на реку. Рядом бежал Хмурый и что-то тащил в зубах. Это были мои рукавицы: при спуске они выпали из саней, Хмурый заботливо подобрал их и принес.
Утром мы подъехали к маленькой таежной деревушке. На околице нас встретила стая псов: с громким лаем они мчались на Хмурого, готовые разорвать его в клочья. Я выскочил из саней на помощь. Хмурый ощетинил шерсть, оскалил большие белые клыки, крепко уперся лапами в землю и ждал нападающих, не дрогнув, не отступив. Собаки подбежали почти вплотную и остановились, устрашившись грозного вида Хмурого. Поджимая хвосты, ворча и оглядываясь, забияки оставили Хмурого в покое. А он, довольный победой, подбежал ко мне, лизнул руку и радостно взвизгнул. Кучер, внимательно следивший за этой сценкой, заметил:
— Э, паря, этому помогать не надо.
— Почему?
— У вашего кобеля зуб ядовитый. Такую собаку никогда не тронут.
— Как ядовитый? — испугался я.
— Он кусает смертельно, рвет, значит, в клочья. Клыки очень острые и сильные.
Кучер рассказал мне несколько случаев о собаках с «ядовитым» зубом. У меня на душе стало легче, и я с улыбкой посмотрел на Хмурого, равнодушно обнюхивающего пень.
В новом районе заниматься мне с Хмурым не было времени. Уходя по делам, я оставлял его в квартире, а когда возвращался, был свидетелем бурной радости Хмурого. Он, услыхав мои шаги еще с улицы, лаял так, что стекла дребезжали, визжал и прыгал мне на грудь.
Вечерами я долго засиживался за работой. Хмурый дремал, вытянув лапы и положив на них голову.
Как-то я уснул очень поздно. Не помню, что было, но очнулся я в комнате хозяев. В голове шум, ужасная боль, синие круги плавали перед глазами. Около постели вертелся Хмурый, чихал, тер лапами нос.
Скоро все выяснилось. Хозяйка рано закрыла печь, и мы угорели. Моим спасителем оказался Хмурый. Наверное, ему стало плохо, он начал будить меня, тянуть одеяло, но я не просыпался. Тогда он громко залаял, царапаясь в дверь. Хозяйка услышала шум и поняла, что у меня в комнате неладно. Открыла дверь и — вовремя.
Работа моя закончилась, нужно было поскорее выбираться из тайги, проделав длинный путь с севера на юг.
Наступила ранняя весна. Снег подтаивал днем, а по ночам затягивался твердой корочкой. Хмурый носился по тайге, до крови обдирая лапы о наст. На остановках я делал ему перевязки. Но пес срывал зубами бинты, бегал по снегу, снова бередил чуть поджившие за ночь лапы. Наконец, он стал «жаловаться» на ноги: вечерами подолгу зализывал их и жалобно скулил.
Мне очень было жаль Хмурого. Он смотрел на меня умными глазами и просил о помощи. Но чем я мог помочь, если он сам не хотел ехать в санях и носить бинты на лапах.
Оставаться из-за него и ждать лета я не мог. И Хмурого бросить не было сил: я успел крепко подружиться ним.
Заехав в деревню, расположенную на живописной речке Усолке, я остановился у знакомого колхозника, которого все называли Кержаком. Сам Кержак — крепкий чернобородый старик, его жена и трое взрослых сыновей встретили меня как старые друзья. После сытного ужина мы разговорились об охоте, о рыбалке. Хмурый лежал у наших ног и поглядывал то на меня, то на Кержака, который внимательно рассматривал пса.
— Где, друг, взял эту собаку? — спросил он наконец.
— А что?
— Да так. Кобель больно ладный, а пропадет зря.
— Почему зря?
— Что ж ему с тобой в городе делать? Захудеет. Ему тайга нужна.
Я рассказал Кержаку, где и как повстречал собаку. Старик выслушал меня и сказал:
— А я, брат, знаю, чья это собака.
— Чья же? — сильно заинтересовавшись, спросил я.
— Никифора Черных из Таежной. Он оставил собаку в избушке и пошел в деревню за припасами. Думал, что назавтра к вечеру вернется. Но не дошел до деревни, умер, сердце отказало. А собака осталась в лесу и не уходила никуда потому, небось, что Никифор строго наказал ей стеречь избушку. А может, и потому, что молодая еще. Следы снегом замело, она и не могла найти дороги в деревню. Это бывает.
— Откуда вы это взяли?
— Да ведь слухом земля полнится. Тамошний охотник заходил в нашу деревню, рассказывал про этот случай.
Кержак протянул руку к собаке. Хмурый оскалился и зарычал.
— Дозволь посмотреть его.
Я приказал Хмурому сидеть спокойно. Старик долго ощупывал псу уши, лапы, заглядывал в пасть. В конце концов он попросил продать Хмурого, предлагая за него большую сумму. Я не согласился. Тогда старик заговорил иначе.
— Лапы обдерет совсем. Пропадет собака, обезножит. А весной ему самая пора начинать приучаться к охоте. Молодая и редкая собака. Я такую за всю свою жизнь вторую встречаю. Этот пес на медведя один пойдет. За сохатым, за птицей. А ты погубишь его.
Я долго думал, колебался и, наконец, решил:
— Вот что: я оставлю Хмурого вам. Но не продам, а летом или осенью приеду за ним.
Так и условились. Хмурый как-то погрустнел сразу, словно понял своим собачьим чутьем, что разлука близка.
На следующую ночь Хмурый был заперт в конуре. Я сам отвел его и замкнул. Тяжело вздохнул, надевая доху. Старик крепко пожал мне руку. Сани тронулись со двора. Хмурый душераздирающе завыл.
Я выехал за деревню. По обочинам дороги стояла темной стеной тайга. Дребезжал колокольчик на дуге. А мне все слышался вой Хмурого. Все казалось, что он вырвался и стрелой мчится вдогонку. Я засыпал и во сне видел все ту же картину.
Наконец, я приехал домой. Цветущая и радостная весна вступила в свои права, но тоска о Хмуром не покидала меня.
Однажды мне вручили почтовое извещение о денежном переводе. Деньги были от Кержака.
— Старый хрыч! — выругался я в сердцах. — Переводом хочешь купить у меня Хмурого, и даже документ налицо.
Я тут же отправил перевод обратно и вышел с почты, провожаемый улыбкой контролера.
Прошло лето.
Осенью моя мечта сбылась: я получил командировку в тот район, где оставил Хмурого.
Ехать предстояло рекой на моторной лодке. Я быстро собрался в путь, мысленно уже рисуя встречу с четвероногим другом.
В деревню на Усолке мы прибыли поздно вечером. Я сразу же отправился к Кержаку. Старик принял меня не плохо, но был все же неприветлив и холоден.
— А где Хмурый? — первым делом спросил я.
— На плесе, со старшим сыном, — мрачно ответил хозяин.
Мы помолчали. В доме было пусто: все уехали на рыбалку.
Лишь мухи, жужжа, бились в стекло.
— Весной ходил с ним на сохатого, — заговорил, наконец, Кержак о Хмуром. — Теперь он уже любого медведя за «штаны» заставит к дереву стать. Охотника не выдаст. Сына нынче два раза от беды спас. На белку идет ладно. Старший мой сын с Хмурым первое место по промыслу занял. Охотники отбивают, плату большую дают. Пантелей Кординский корову предлагает да пятьсот наличными. С такой собакой жить можно.
Я слушал похвалы Хмурому, видел его почти наяву и хотел сейчас же ехать на плес, но было уже совсем темно.
Спалось плохо. Трещали сверчки за печкой. Где-то выла собака, и голос ее был слишком похож, как мне казалось, на голос Хмурого.
Ранним утром мы с Кержаком двинулись в путь и к полудню были на рыбалке.
На берегу у костра сидели рыбаки. Растянувшись возле них, грелись на солнце собаки. Моторка приблизилась к берегу. Собаки с лаем бросились нам навстречу. Впереди всех, прямо на меня, бежал Хмурый.
— Хмурый! — невольно крикнул я.
Собака нервно вздернула ушами, потом взвизгнула, бросилась мне на грудь и бесцеремонно начала лизать лицо и руки.
Потом я разговаривал с сыном Кержака, а Хмурый вертелся возле меня, радостно скуля и, как прежде, разыскивая в карманах рукавицы.
— Едем, Хмурый, — наконец сказал я и направился к реке.
Хмурый послушно пошел рядом, но, подойдя к лодке, остановился, оглянулся, опустил голову, словно глубоко раздумывая. Я молча ждал. Ведь с сыном Кержака Хмурый провел более шести месяцев, а со мной — наполовину меньше. Может быть, он понял, что у нас с ним разные дороги. Он таежник, сын тайги. Я городской житель. Может, действительно, ему лучше остаться здесь? Пусть решит сам. Я не стану насиловать его волю.
Кержак, видимо, понял меня и стоял, довольно улыбаясь.
Хмурый как-то виновато взвизгнул, лизнул мою руку и медленно побрел к рыбакам.
Тарахтя мотором, лодка двинулась вниз по реке. Моторист правил, равнодушно глядя вперед...
А вода в реке была такая прозрачная и чистая. Как в зеркале, в ней отражалась суровая, хмурая тайга.
