Бударов Г. И.
Апрельское солнце растопило верхний слой снега, а утренние заморозки сковали из него довольно крепкий наст, пороша покрыла его тонкой пеленой, и на лыжах-голицах мы быстро скользили по ней, направляясь к отрогам Саянских гор.
Это было давно, до революции. Сколько лет прошло, а память бережно хранит облик моего таежного учителя и друга, которого в деревне все звали Петрухой Васиным, хотя ему давно перевалило за пятьдесят.
Молчаливый и даже мрачный в деревне, в тайге он становился веселым и разговорчивым. В любое время года он находил в лесу добычу для своего промысла и появлялся в жилом месте лишь по необходимости, чтобы сдать пушнину, запастись провиантом, и снова, захватив кого-нибудь в напарники, исчезал на целые недели.
Только весенняя распутица могла удержать его в деревне, где у него был покосившийся набок, вросший в землю домишко, с тремя маленькими окошечками, в которых стекла переливались всеми цветами радуги.
Редким гостем был Петруха в своем доме, а в тайге он чувствовал себя хозяином. Как сейчас вижу, деловито шел он впереди меня, немного сутулый, среднего роста, по временам поворачивая обветренное, покрытое коричневым загаром лицо, с голубыми наивными и добрыми глазами. Длинная с проседью бронзовая борода его от быстрой ходьбы под встречным ветром развевалась то на одном, то на другом плече.
Скользя взглядом по снежному узору, Петруха, как по печатному, читал жизнь тайги.
— Вот горностай пробежал, здесь лежбище зайца было, там вон ямки — это табун тетерок ночевал под снегом. Тут, у талинки, колонок обедал вчера, — где-то рябчика удалось подкараулить рыжему. А вот и лиса хотела пообедать глухарем, но неудачно: увидал он ее и был таков, только крылом расписался по снегу: низко, мол, кланяюсь, кумушка! А за хвост-то кумушка его подержала: вон два хвостовых перышка помятых лежат.
Петруха говорил с сибирским произношением, «чокая», нажимая на «о», округляя слова и проглатывая концы фраз.
Я был счастлив и горд, что этот завзятый таежник принял меня, пятнадцатилетнего юнца, своим компаньоном, или, как он говорил, «связшиком». Я понимал, что искаженное сибирским говором «связшик» происходило от слова «связывать», но значение его было для меня неясно.
— Почему ты, дядя Петро, называешь меня связшиком, а не компаньоном?
— А как же, парень? Компаньон — это в торговом деле, а здесь мы связаны, как кровные, таежной дружбой: ты обо мне не подумаешь или я о тебе не позабочусь — обоим худо будет. Возьми такую простую штуку, как ходьба по лесу: когда я знаю, что ты за мной идешь следом, я вот как делаю, — и, поднимая над головой встречавшиеся по пути ветки кустов и деревьев, Петруха плавно опускал их вниз. — Если я не позабочусь о тебе, то не по злому умыслу, а по нечаянности можно выхлестнуть веткой глаз. А попади я в трясину, да не подай ты мне шестик — засосет... И пропал человек. Без связшика и пичуга птенца не выкормит. Опять же малые букашки — муравьи, а как весело живут, какие хоромы строят, любо-дорого. А почему? Все они — связшики.
Он умолкал ненадолго, затем снова начинал пояснения:
— А возьми кукушку: недаром зовут ее бездомной. Она и яйца-то в чужие гнезда песет, нет у нее связшика, потому и гнезда своего не имеет. Так и среди людей: скажем, Яким Соленый или Трифон — они каждый по себе, вот и трясут весь век заплатами, как кукушка хвостом. В тайге-то они еще постоят друг за друга и из беды выручат, а в деревню придут, так словно и не знакомы, каждый в свою скорлупу прячется.
Опять же, возьми страх: кого тебе в тайге опасаться? Зверя? Так против него оборониться можешь и пулей, и рогатиной, а что ты в деревне против начальства сделаешь? То-то! Вот потому-то и тянет меня в тайгу. Только одному здесь неспособно. Куда бы ты мог спиной прислониться в случае чего? А за связшиком, как за каменной стеной.
Петруха вытащил из-за пазухи кисет с махоркой, набил трубку-носогрейку и, закурив от высеченного кресалом огня, продолжал:
— Запомни, однако, таежные заповеди, Горанко: ты подумай о связшике, и он позаботится о тебе; есть — вместе, нет — пополам. Как говорится в пословице: со связшиком тайга — мать, без связшика — мачеха. Это, парень, закон, а остальное все — случай, братец ты мой.
Это обращение «братец ты мой» меня особенно грело. Оно звучало по-родственному ласково.
— А вот и Шаарган, — весело сказал Петруха. — Половину пути и сбросили с ног.
Мы вышли к таежной речке, спрятавшейся подо льдом. Весенняя оттепель уже наложила свои следы: кое-где по ледяному покрову струилась вода. Пересекли мы речку и стали подниматься на возвышенность правого берега.
— Вот уже третью весну стал я чуять, что у меня ноги есть, — озабоченно сказал Петруха. — Пока не стукнуло шести десятков, я и не замечал их. Слаб становлюсь. Бывало с полной ношей от дальних хребтов бегу и не подумаю остановиться на Шааргане, а теперь вот перекурочку делать приходится.
— А далеко ли от дальних-то хребтов до Шааргана?
— Да верст двадцать с гаком.
Я позавидовал его «слабости». Он так шел на своих голицах, словно его ветром несло, а я начал отставать.
— Ничего, парень, вытянем этот пригорок, там под уклон пойдет, — подбадривал меня Петруха. — Слушай-ка вот, я тебе расскажу случай, а ты вникай, и идти легко будет.
Я невольно подтянулся и пошел следом за ним.
— На второй неделе поста бежал я в Кедрову Гриву посмотреть ловушки на колонков. Только спустился с брусничного бора, глядь, берлога. Лаз заиндевел и парок валит, значит, зверь зимует. А патрон-то с пулей у меня только один. Что делать? Бежать за связшиком надо бы, да где там... Эх, думаю, один попробую. Вырубил шестик, перезарядил ружьишко, а в берлоге-то сама была. Вышла она ходко, еле-еле отскочил. Приложился, выстрелил, она, голубушка, всплыла на дыбы и — ко мне. Ну, думаю, шабаш, пропал! Гляжу, стоит она передо мной, а из передней-то лапы кровь хлещет. Тут я заговорил посвободней. Ты, понимаешь, какая вещь: с поврежденной-то передней лапой она в драку не полезет, это я по примеру знаю. Иди-иди, говорю, милая, чего стоишь. Стрелять-то в тебя все равно нечем... Повернулась она и пошла в чапыжник. Мне бы тоже бежать надо, да разве убежишь от берлоги: азарт засосал. Только скрылась она из виду, я к лазу, слышу: сопит кто-то. Ну, думаю, если сам дома, уходить надо от греха. А посмотреть охота. Забрался я на берлогу, разрыл снежок шестиком и проковырял окошко. Чиркнул спичку, смотрю — медвежонок мечется по берлоге, совсем младенец; только поравнялся с дырой, я цап его за шиворот, да в мешок, закинул за плечи и айда в деревню. Бегу и оглядываюсь — вот, думаю, нагонит мать-то. Обошлось! До дому добежал, перекусил, позвал связшиком Трифона, захватил пяток патронов с пулями, свистнул Шарика с Найдой и — обратно. Так что ж ты думаешь, парень? В том же чапыжнике мы и нашли ее; как сунулась носом в снег, так и околела: пуля пробила ей лапу, да и внутренности, видать, здорово повредила. Вот тебе — случай. Попади я не в лапу, а пониже, либо повыше, — не быть бы мне в живых. Опять же случай, что самого в берлоге не было, а окажись он там, спустил бы с меня шкуру, как пить дать. Только ведь счастливый случай не всегда выручит от смерти, а связшик-то никогда в беде но оставит. Это закон...
Солнце уже поднималось над вершинами деревьев, когда мы дошли до листвяжной гривы. Под старой косматой елью сделали короткий привал, чтобы осмотреться, отдохнуть и погрызть замерзший калач.
— Ты, Горанко, посматривай по листингу, — наставлял Петруха, — у тебя глаз молодой, где я не догляжу, — ты усмотришь. Светляки на полуденной стороне дерева нарастают. За день-то мы по ноше наберем и сегодня же вернемся до дому.
Промысел обещал быть удачным: смола, вытопленная теплыми лучами весеннего солнца из столетних лиственниц и елей, образуя причудливой формы сосульки, поблескивала на коре деревьев, как крупный янтарь. Петруха вырубил сухой сосновый шест и ловко стал сбивать добычу в мешок. Суровое величие и таинственность тайги вселяли безотчетный страх, и мне всюду мерещилась опасность.
Мой связшик, очевидно, понял это и очень просто сказал:
— По закону смерть приходит один раз в целый век, парень. Человек износится так, что заплатки ставить негде, ну, тогда и принять ее не жалко. А раньше времени зачем о ней думать! Ты посмотри на эту красоту.
Мы оба подняли головы и, с наслаждением вдыхая таежный аромат, как зачарованные, смотрели на корабельные сосны и пирамидальные пихты, украшенные свисающими гирляндами светло-зеленого моха.
— В тайге, конечно, как и на войне, — смерть ближе ходит, это верно, — продолжал Петруха, — только со связшиком ты и не заметишь, как ее минуешь. Да вот, прошлой весной в Сполошинском бору задрал зверь корову. Трифон с Якимом Соленым позвали меня добывать его с лабаза. Подошли мы к этому месту с подветренной стороны, видим — у коровы он вымя выел и забросал хворостом ее, значит, сегодня в ночь доедать придет, — это уже верная примета. Усмотрели мы так саженок в десяти от падали сосну корявую и решили сделать на ней лабаз. Аршин на пять от земли на сучьях настлали жердочек, набросали травки, привязали веревку — лазить туда. И как только солнышко закатилось, забрались все трое на лабаз караулить зверя. Трифон с Якимом от старости своей расправили косточки, растянулись по лабазу и заснули. А я примостился на корточках, левым плечом уперся о ствол сосны, положил ружье на колени. Ружье взял новое, централку двуствольную, пороху в заряды положил на полторы мерки. Яканами-то я тогда первый раз стрелял: думаю, для таких пуль и пороху надо побольше. Тихо так все, только слышно, как почки лопаются, да выпь в болоте стонет или филин ухает. Темно стало. От ночной сырости туман пополз промежду деревьев. Не то дремать я стал, не то на самом деле заснул. Однако слышу — захрустел хворост. Открыл глаза, а зверь, смотрю, копна-копной стоит над падалью и передними лапами разбрасывает хворост. Светать уже стало. От тумана он мне таким большим показался, что оторопь меня взяла. Ну, думаю, поднимется на дыбы и снимет нас с лабаза, как ребят малых. Будить связшиков — спросонья загалдят, испортят охоту, а один? Справлюсь ли? Думаю все это и поднимаю оба курка. Собачку-то не попридержал, курки щелкнули, услыхал зверь, поднялся на дыбы, но уже тут я приложился и выстрелил. Помнится, нажал я одну собачку, а ружье выпалило из обоих стволов сразу. Как толканет меня в плечо, я кувырком с лабаза и брякнулся. Ну, думаю, быть мне драным. Сгоряча-то лезу обратно, да где по голому стволу залезешь, только ноги сорвал. Слышу — за спиной сопит зверь и обдает меня горячим дыхом. От страха, что ли, рылом он меня толкнул, свалился я и лежу ни живой, ни мертвый, а он наступил на грудь одной лапой, а другой норовит за голову взять. Ну, пришла пора с жизнью расстаться. Только в этот самый миг Трифон скользнул с лабаза по веревке прямо ему на спину и сел задом наперед. Бросил зверь меня и поднялся на дыбы, чтобы стряхнуть старика. В это самое время Соленый на лабазе не растерялся и лупанул зверя из ружья между глаз. Так он сразу и осел. Скорехонько мы его и свежевать начали. Обе мои пули попали, да неудачно. Видишь, что получилось! С лабаза я свалился, — это случай, а живым остался по закону, потому что не один был, а со связшиками, — убежденно закончил Петруха.
За разговорами мы не заметили, как солнце сделало полукруг и стало склоняться к западу.
— Смотри-ка, парень, солнце-то уже за вершину перевалило, не обернуться нам обыденко-то, придется заночевать в тайге, а завтра по утреннему насту мы скорехонько добежим.
— Дядя Петро, а не холодно будет ночью? — робко спросил я, хотя ночевка в тайге меня увлекала.
— Чего холодно, а нодья-то зачем! Мы с тобой будем спать, как в бане. Тебе ни разу не приходилось ночевать под нодьей?
— Нет. Слыхать — слыхал, а что за штука такая — не знаю.
— Штука это простая: срубим два сосновых смолистых, сухостойных бревнышка аршина на три, сделаем на них по продольному пазу и положим одно на другое так, чтобы между пазами получилась труба. Набьем туда бересты, подпалим ее и, как разгорится, с обоих концов трубу-то мохом и заткнем. Огонь в трубе притухнет и будет только тлеть. Весь жар из щели паза пойдет на спальное место. Понимаешь, какая штука? А на спальном месте снежок сгребем да сзади сугроб сделаем, а вместо снега пихтовых веток настелим. В них жар-то и задержится. А чтобы он вверх не так скоро улетучивался, в сугроб еловых лап навесом наставим. Да еще невдалеке костер разложим: и от зверя убережемся, и тепло, и весело! Перед сном чайку выпьем. Ты слетай, брат, вон в ту сторону, к хребтам, это полчаса ходу, — там есть ключики. Набери воды и — айда обратно, а я тем временем налажу привал: костер разожгу и нодью сделаю.
Дядя Петя был моим таежным учителем, его слово — закон. И хотя мне не очень хотелось уходить в сумерки тайги, я не подал виду, закинул за плечо ружье, стал на лыжи и с котелком побежал за ключевой водой.
Мечтая об отдыхе под нодьей у яркого костра, я быстро углублялся в заросли тайги.
Из-под самых лыж выпорхнул глухарь и, распластав крылья, медленно начал набирать высоту, а потом прилепился около ствола на большом суку лиственницы. «Вот знатный ужин будет», — подумал я, снял ружье и стал подкрадываться. Подмерзший ледок наста звучно потрескивал. «Без собаки не удержать его на дереве». Только я подумал это, как глухарь снялся с сука и по косой линии полетел вниз. Я заметил, куда он направил свой полет, и с осторожностью стал подходить к этому месту.
Сумерки в лесу сгущались. Чернеющую из-под снега кочку я принял за глухаря и долго подкрадывался к ней. Неудивительно, что когда я и нашел глухаря, то принял его за кочку. Он снялся и перелетел в густые ветки высокой ели. Я опять взял направление на глухаря. Сумерки превратились в темноту, и только догорающая заря на западе поблескивала сквозь деревья красноватыми пятнами. Осторожно подошел я к ели, на которую сел глухарь, но в темных ветвях дерева не мог взять его на мушку и выстрелил наугад. Птица с шумом вылетела и быстро скрылась за деревьями, выступившими на фоне неба зубчатой стеной.
Я пошел за птицей, но вдруг почувствовал, что потерял направление, и в нерешительности остановился. Прозвучал выстрел, и эхо пронесло его звук с трех разных сторон. По-видимому, Петруха давал мне направление, полагая, что я заплутался. Но, с какой стороны прозвучал настоящий выстрел, я не понял. Без воды повернуть обратно не хотел и потому не ответил на его сигнал. Ночные страхи стали подкрадываться ко мне. Я осторожно скользил на лыжах, с напряжением вглядываясь в темноту. Голова горела, во рту пересохло, а по спине пробегал холодок. Вдруг я, гонимый безотчетным страхом, не разбирая дороги, с закрытыми глазами понесся вперед. Страх гнался за мной, а я, боясь оглянуться, бежал от него. Прорвавшись между ветками двух деревьев, я открыл глаза и от того, что увидел, так задрожал, что даже зубы застучали мелкой дробью: метрах в десяти стоял на задних лапах медведь, сонно шевеля своими округлыми ушами. На фоне покрытых снегом деревьев он довольно отчетливо вырисовывался передо мной. Я невольно присел и, не спуская глаз со зверя, вынул из ружья патрон с дробью и заложил пулю. Нерешительность и страх трясли меня. Я не хотел смотреть на него, но жутко было оторвать взгляд. Страх толкал меня назад, и он же держал меня на месте. Я боялся зашуметь и сдерживал дыхание, когда поднимал курок и прикладывал ружье к плечу.
Сжав до боли зубы, с силой вдавив приклад в плечо и направив ствол ружья в сторону медведя, я нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел. Медведь остался на месте, а две птицы слетели с него, и я увидел большой обгорелый пень, на котором до этого сидели две галки.
После этого происшествия все страхи с меня как рукой сняло, да и в лесу стало светлее: где-то поднималась луна.
Не зная, куда идти, я остановился и стал прислушиваться: слева послышался шум, словно ручеек журчал по камешкам. Я направился туда, но идти пришлось долго: звук журчавшего ручейка постепенно превратился в сильный шум потока. Я вышел на освещенную луной поляну и увидел: с пятиметровой гранитной скалы срывался бурный ручей, окруженный белым облаком тумана. Подошел вплотную. Поток воды, низвергаясь со скалы на гранит, выдолбил в камне полуметровую чашу, и из нее маленькими ручейками вода стекала под снегом в низину. Луна забежала за облака, стало темнее, я зажег спичку и, сорвав с березы кусок бересты, поджег ее и стал осматривать путь к воде, чтобы не промочить ноги.
Наклонившись над гранитной чашей, в которую падает вода, я заметил у краев ее желтые блестки. Засучив рукава, зачерпнул котелком песок со дна и при свете пылающей бересты увидел крупинки золота. Я выбрал одну крупинку с пшеничное зерно и положил на зуб: вмятина от зуба заблестела. Сомнений не было — я нашел золотую россыпь. Врожденный азарт предков-старателей охватил меня.
Стараясь не думать, что Петруха ждет, а может быть, даже ищет меня, я покрасневшими от холода руками зачерпнул котелком породу со дна гранитной чаши и подставил его под струю воды.
Забурлила вода в котелке, посыпались из него вместе с брызгающей струей мелкие камешки и песок. Одной рукой я удерживал котелок под напором струи, другой, не переставая, помешивал в нем породу до тех пор, пока не осталось там ни одного камня. После промывки высыпал чистое золото на бересту и скрюченными от холода пальцами насчитал двенадцать крупинок. Руки мои сначала ныли, потом стали гореть, как в огне. Не теряя времени, зачерпнул я полный котелок породы и снова подставил его под струю. В этот миг услышал сквозь шум каскада звук ружейного выстрела. Бросил котелок и схватил прислоненное к стволу березы ружье, чтобы дать ответный выстрел, но желтые крупинки, блестевшие под лунным светом, очень сильно тянули меня к себе. Медленно поставив ружье на прежнее место, я опустился на колени около намытого золота. Прозвучал второй выстрел, и эхо прокатилось, как далекие раскаты грома. В этих звуках мне почудился голос Петрухи: «Есть — вместе, нет — пополам».
Я снова кинулся к ружью, чтобы выстрелом позвать его, но взгляд мой остановился на каскаде. Жадность или мальчишеское самолюбие, подогретое азартом добычи, было причиной тому, не знаю, но приход Петрухи сейчас мне был нежелателен...
Уже брезжил рассвет, когда я кончил промывку. Уложив добытое золото в котелок, я отправился отыскивать место ночлега.
На душе было пасмурно, гадко. Неуверенно бредя вперед, я обратил внимание на свежую затесь, белеющую на стволе сосны. Я подошел и с удивлением увидел на свежей затеси вырубленную топором стрелку. Взглянув по направлению стрелки, увидел вторую затесь, белевшую между ветками деревьев метрах в пятидесяти. По этим стрелкам я скоро нашел наш привал. Петрухи не было, но затеей от привала шли в трех направлениях. Значит, связшик работал всю ночь, чтобы вырубить эти стрелки. Он ни на минуту не забывал обо мне: к костру были добавлены новые запасы хвороста, нодья направлена для ночлега. На ветке ели висел целый калач из его запаса. Это видимое доказательство закона таежной дружбы укором обожгло меня. Подбросив хвороста в костер, подогрел я на нем замерзший калач и с жадностью съел. После бессонной ночи усталость овладела мной. Костер грел плохо. Я разжег его и прилег на спальное место. Потянуло теплом. Разморило так, что чуть не уснул, но побоялся пропустить утренний наст и быстро вскочил.
Приладив ношу за плечами, я двинулся в обратный путь.
Сначала лыжня Петрухи бежала по нашему следу. Далеко отлетавшие от лыж комья снега и кусочки наста были доказательством того, что он спешил в деревню за помощью. Потом его путь свернул направо. Видимо, Петруха решил сократить дорогу, направившись через озера. Но пойти по его следу я не хотел, так как не очень хорошо знал эту местность, и пошел по старой своей лыжне.
С утра я довольно быстро продвигался вперед, а когда солнце поднялось над вершинами деревьев, теплый день растопил верхнюю корку снега и наст перестал держать, бег мой замедлился. Лыжи скользили плохо. Таежные речки, которые мы вчера еще считали на зимнем положении, сегодня были покрыты лужами подледной воды. Когда около полудня я подошел к Шааргану, самой большой речке, пересекавшей мой путь, то с треногой увидел, что на всем ее протяжении лед отстал от берегов.
Я очень устал, и мне не хотелось делать мосток или переход через полынью: для этого пришлось бы рубить и носить деревья. Рискнул перепрыгнуть через полынью на лыжах.
Воспользовавшись осевшим и затвердевшим сугробом около полыньи на берегу речки, я утоптал лыжный подход к нему, разбежался и прыгнул.
Один момент чувствовал, что был в воздухе, потом передняя половина лыж скользнула по льду на той стороне полыньи, задняя тяжело шлепнулась по бурлящей воде, край льда подломился, но я успел выкатиться на крепкое ледяное поле. А привязанный к мешку котелок с золотом оторвался и упал в полынью.
В этот момент мне была совершенно безразлична утрата золота и я даже не стал делать попыток найти котелок на дне речки. Сняв лыжи, начал подниматься на яр. Отсюда мне осталось пройти вторую, более легкую, половину пути.
Вдруг послышались голоса, лай собак. Крикнул, — мне ответили, на яру показались люди. Среди них были отец, Трифон, Яким. Все они были радостно возбуждены, размахивали руками и кричали:
— Вот он, пропащий!
— Поднимайся скорей!
С тревогой я искал глазами Петруху, но его не было. Оказалось, что на обратном пути он попал на озере в полынью, из которой еле выбрался, простудился и пришел в деревню больным.
На вопросы о том, что со мной случилось, отвечал односложно:
— Заплутался.
— Эх, ты, горе-таежник, — весело подтрунивал надо мной Трифон. Но мне было не до смеха.
Очень хотелось все рассказать Петрухе, но я не нашел мужества пойти к нему. Отцу я рассказал обо всех происшествиях этой ночи, но объяснить, где находилась золотая жила, не смог...
Прошло шесть недель. Распустились кустарники и лиственные деревья, хвойные леса покрылись порослью светло-зеленых молодых побегов, отшумела весенняя вода.
Мы с отцом стали собираться в хребты на поиски золотой жилы. Перед уходом я все же решился навестить больного Петруху.
Увидев меня, он наклонил с печки лохматую голову, и исхудалое лицо его засветилось приветливой улыбкой:
— А, связшик! Что ты долго не шел проведывать меня? Али обиделся? — говорил он с трудом. — Уж не подумал ли ты, что я тебя бросил там, в тайге?
— Что ты, что ты, дядя Петро, — прошептал я, сдерживая слезы.
— Каюсь, парень, зря я послал тебя за водой, думал, что ничего худого из этого не выйдет. Уж ты не серчай.
— А что же, со мной-то ничего худого и не вышло, а ты вот заболел.
— Ну, это случай, братец ты мой. Торопился, вот и попал в полынью, как колонок в плашку. Да по закону-то должен я выдюжить: дружбы нашей мы не нарушили.
Я ткнулся мокрым носом в его похудавшую щеку, зарыдал и выбежал вон.
Дома я с жаром, породившим необыкновенное красноречие, уговаривал отца подождать выздоровления Петрухи и не ходить без него к хребтам.
— Петруха может привести туда. Возьмем его связшиком. Все равно мне не найти этого места, — твердил я.
Отец — старый золотоискатель — не сдался на мои уговоры, и мы стали собираться в поход.
Сборы были недолги. На неделю положили сухарей в мешки, по три десятка зарядов в патронташ, себе отец привязал к лямке лопату, мне — кайло. Закинули мы за плечи ружья, за пояс засунули по топору, пристегнули котелок и пошли.
Уходил я с тяжелым сердцем. Последние слова Петрухи все время звучали в ушах: «По закону-то должен я выдюжить: дружбы нашей мы не нарушили».
«Ты-то не нарушил, дядя Петро, — думал я, — а вот я? И почему я не рассказал ему о золотой жиле. Думается, если бы я не утерял намытое золото и принес половину ему, мне легко было бы рассказать обо всем. А теперь и рассказал бы, так он не поверит. Нет... Дядя Петро поверил бы, он знает, где правда. И зачем я пошел сейчас? Остался он один, некому водой напоить больного старика, а я богатеть иду...»
— Шагай веселей, — прервал отец мои мрачные мысли, — скоро к реке подойдем, поводырем будешь.
В полдень мы подошли к Шааргану. Еще и двух месяцев не прошло, как мы с Петрухой переходили эту таежную речку на лыжах, а теперь куда ни глянь — всюду зелень!
— Здесь вы переходили? — спросил отец.
Пейзаж так разительно изменился, что я никак не мог найти место, где мы шли с Петрухой зимой.
— Нет, не помню, где мы проходили, — ответил я.
— Эх ты, растяпа! — сказал отец и огорченно вздохнул. — Как же, парень, нам быть? Если от Шааргана не возьмем правильной дороги, то, леший его знает, куда мы выйдем.
— Я ведь говорил, что не найду, надо было подождать Петруху.
— Подождать! Когда ты дождешься? Раньше он хоть на карачках да уходил в тайгу, а уж коли не ушел, значит, на ладан дышит.
Эти слова наполнили мое сердце жалостью к Петрухе и вызвали озлобление против затеянного отцом похода:
— Вернемся обратно, все равно не найти мне в тайге этого места.
Но отец возражал:
— Затесь петрухина осталась в лесу, может, наскочим на нее, а уж тогда плевое дело найти.
— Так затесь ты и один найдешь. Зачем я тебе?
Отец исподлобья посмотрел на меня и огорченно сказал:
— Вырастил помощничка! Видать, от тебя пользы, что от зайца храбрости, а от волка жалости. Ступай обратно. Отсыпь мне половину сухарей, кайло отвяжи и иди домой.
Я с готовностью сделал все, что потребовал отец. После этого мы расстались. Он пошел вниз по Шааргану — искать брод, а я повернул обратно и к ночи был уже в деревне.
Назавтра с утра я побежал к своему связшику. Подходя, я увидел ребятишек, облепивших заваленки и уткнувшихся носами в окна, где жил Петруха. Вошел в открытую калитку, взбежал по косым ступенькам крыльца в сени.
Там тоже стоял народ. Две женщины выносили корыто с водой. Лица их были сумрачны и торжественны. Защемило сердце предчувствием недоброго. Я протиснулся, вошел в избу и увидел в переднем углу мертвого Петруху, гладко причесанного, с горящей свечкой в окостеневших руках.
— Ночью сегодня преставился, — кто-то сказал над моим ухом.
Комок подкатил к горлу, и из глаз полились слезы.
— Прости, дядя Петро, — прошептал я всхлипывая. — Это я виноват в твоей смерти.
Он лежал строгий и спокойный. Я шел, чтобы рассказать ему все и облегчить свою душу, но не сбылось мое желание.
Назавтра Петруху похоронили.
Укоры совести терзали меня. Я нарушил святой закон тайги: «Есть — вместе, нет — пополам». Я принес в жертву своей алчности жизнь друга. А богатейшая золотая жила осталась лежать в земле: отец искал ее три недели, но не нашел.
Неведомо откуда упала росинка на таежный цветок и повисла на краю лепестка...
Опять я в тайге, как сорок лет назад, в дни моей юности. Но теперь здесь все по-иному. Шум выросшего в непроходимых лесах города развеял тени прошедших передо мной воспоминаний.
Третий десяток лет старожилы нового города слышат гудок драги — голос чудесной машины, которая разрабатывает золотую жилу, когда-то затерянную в недрах земли.
Это уже не случай. Всепобеждающий закон человеческой дружбы возродил из веков на служение советским людям богатейший край.
