Гиппенрейтер В. Е.
Рубили только сосну и ель, а осину и березу оставляли. В густом хвойном лесу они тянулись вверх к свету, и сейчас видно, какие они высокие, а ветки растут только у самой вершины. На свободе они окрепли и стоят то по одной, то группами над дымкой ветоши.
Особенно разрослись осины.
Когда их время выходит, они падают, потому что у них загнивает сердцевина и отмирает часть корней или их валит ветер. Иногда ветер сламывает их у самой кроны. Тогда остаются высокие голые стволы без вершин.
На поваленные осины приходят кормиться лоси. Они предпочитают кору поваленных, перележавших осин и охотно обгладывают их. Своими острыми резцами они обрабатывают все крупные сучья и ствол, оставляя только комель. Приходят и зайцы, но они начисто обгладывают лишь мелкие сучья. Лось всегда гложет вдоль, а заяц — поперек.
Весной в лесу еще много снега, а под снегом вода. За ночь, если ясная погода, все замерзает. Тогда наст свободно держит человека и даже большого медведя, но проваливается под лосем, и кромкой режет ему ноги.
Потом наст оттаивает. Идешь-идешь по нему и вдруг провалишься. Все звери и птицы слышат шум за версту, и потому можно без конца ходить, но никого не встретить.
Вокруг вырубок стеной стоит мрачный еловый лес. Бродить по такому лесу тяжело: мох, кочки, поваленные друг на друга деревья с вывороченными корнями, валежник.
Иногда залезешь в такие дебри, что не знаешь, как и выбраться. Кругом мертво и сыро. Только медвежьи тропы, да кое-где встречаются следы лося. Рябчики и те какие-то тихие и серые, как мыши. В такую погоду без компаса можно ходить и ходить кругами, и бывали случаи, когда даже местные охотники и старожилы не возвращались из такого леса без чьей-либо помощи.
Я сидел на лабазе и ждал, когда придет медведь. Он уже съел половину выложенной падали и будет ходить к ней, пока не съест всю. Лабаз был сделан в трех елях на краю вырубки. Падаль лежала около поваленной сгнившей березы.
Вечерело. Слышно было, как слетаются на ток глухари. Громко хлопая крыльями, они садились на деревья. На рассвете будут токовать.
Солнце спустилось уже в «полдерева», затихал вечерний ветер, но по небу еще быстро летели рваные облака.
Ночь будет холодная. Надеюсь, что ветер и мороз уничтожат запах моего следа. Время идет медленно. Поют одинокие певчие птицы, прилетевшие с юга. Хочется размяться, а нельзя. И я постепенно настраиваюсь на то, что медведь придет не вечером, а поутру.
Небо закрыла свинцовая туча. Громко шурша, посыпалась крупа, но ненадолго. Это, может быть, и лучше. Если со средним чутьем собака находит хозяина по следу через несколько часов после того, как он прошел, и не пойдет за ним «в пяту», то уж медведя не проведешь. Когда он «падет» на след, то обязательно разберется, пришел ли человек на лабаз или ушел с него. На этом даже очень хитрого медведя можно перехитрить, если он, найдя входной след, не хочет подходить к падали. Делается это просто: к лабазу подходят трое. Двое с разговорами и шумом уходят своим следом, а один остается на лабазе. Медведь все выслушает, проверит на всякий случай по следу и все-таки ошибется. Об этих повадках медведя говорят длительные лежки в стороне от падали, прежде чем он подходит к ней, и его следы в том направлении, куда ушли охотники.
Небо очистилось. Солнце село, окрасив макушки елок от желтого до красного цвета. Через елки с другой стороны светилась золотая луна. Стало совсем тихо. Луна уже вышла из леса и не золотая, а почти белая. Вокруг нее желтое сияние, фиолетовое по краям. Теперь, если медведь наступит на снег, его будет слышно — подморозило. Но медведь пойдет там, где нет снега, по мягкому месту.
Двух медведей я убил так же вот, подстерегая на падали. Одного — с лабаза, а другого — с земли, и оба раза не слыхал, как они подходили. Только когда придут совсем близко, начинаешь слышать их дыхание, да слабый шорох под ногами. Такой тяжелый зверь, а когда идет, ничем не хрустнет.
Потом я смотрел, как эти звери подходили: на инее и замерзшем мху хорошо были видны их следы. Первый медведь два раза обошел кругом. Один раз дальше, другой — ближе и оба раза лежал. Все сухие сучья он обходил, чтобы не трещало. Второй подходил прямо, но очень медленно и долго лежал: на мху осталась лежка, глубоко протаявшая и потом смерзшаяся...
Пока сидишь на лабазе в полной тишине, медведь лежит и выслушивает малейшие подозрительные шорохи и принюхивается. И так часами...
Уже давно замерзли ноги, мороз полез выше.
Попробовал поцелиться — ничего не видно. Стрелять уже нельзя.
До рассвета часа три. Привалился поудобней к стволу: так теплее и сидеть легче.
Как будто и не спал, а уже светло... Все побелело. В прозрачной тишине без перерыва токовал глухарь, и дальше, чуть слышно щелкал второй. А прилетело их несколько штук...
Медведь не пришел, дня два придется пропустить.
Не так просто было и слезть с лабаза: ноги деревянные и не гнутся. Повис на руках и кое-как съехал по дереву.
Сегодня пошел посмотреть, не приходил ли медведь, но все оказалось нетронутым.
Прошло всего три дня, а многое уже изменилось в лесу: прилетело много птиц, по буграм начала пробиваться трава, стало меньше снега.
Спугнул с земли глухарку. С клохтаньем она уселась недалеко на осину, вытянула шею и замерла.
Я сел на пень, закрытый небольшой елочкой. Моя неподвижность успокоила птицу. Она распустила крыло и почистила перья, посмотрела по сторонам и мягко слетела на землю. Скоро прилетело еще два глухаря, а потому захлопали крыльями, усаживаясь на деревья, еще два.
Один глухарь слетел на землю, немного походил, что-то склевывая, а потом долго неподвижно прислушивался, вытянув шею, и защелкал: «Тэ-ке!.. Тэ-ке!..» Сначала с паузами, потом чаще, чаще и — затоковал.
Это был старый, крупный глухарь. Я хорошо видел его почти белый изогнутый клюв, ярко-красные брови, узор белых пятен на распущенном хвосте и даже мелкий крап на мягких кроющих перьях.
Когда он токовал, то вытягивал шею и закрывал глаза, делал несколько шагов по сухому стволу, распустив веером хвост и опустив крылья. Потом возвращался обратно. Потом снова несколько шагов вперед и снова на старое место. Хвост складывался, крылья подбирались.
Эта диковинная птица дошла до нас от тех времен, когда все животные на земле были громадных размеров, и как редкое исключение сохранилась в наших необъятных лесах. Глухарь даже петь не может, как птица, а издает странные, низкие звуки, рожденные дремучим лесом. Оказавшись случайно недалеко от токующего глухаря, слышишь ни с чем несравнимые, захватывающие своим ритмом, полные внутреннего напряжения звуки.
Часто пишут, что глухаря, даже близко токующего, не слышат потому, что этот звук своей необычностью просто выпадает из «поля слуха». Его не замечают. У меня же сложилось иное впечатление. Песня глухаря, если только она в поле слышимости, настолько характерна своим ритмом, что ее нельзя не услышать. Этот ритм ощущается даже тогда, когда не слышно определенных звуков и не можешь понять направление, в котором токует глухарь.
Чтобы не тревожить ток, я под песню, не спеша, отошел на край вырубки. Стороной протянул вальдшнеп, прочертив круг по золотому небу.
...Медведь не приходил.
Чтобы не скормить мяса и не караулить на лабазе, принесли с Иваном Егоровичем капкан. Вырыли яму и установили его со стороны, обращенной к лесу: с открытого места медведи обычно не приходят. Хорошо замаскировали капкан, а чтобы медведь не обошел его, с другой стороны заложили приваду сушняком и лишь в одном месте оставили открытый подход. Для большей верности перед капканом положили сухую палку, слегка приподняв ее над землей. Если ее перешагнуть, то как раз угодишь в середину капкана. Если привязать капкан, то медведь может оборвать себе лапу. Когда же проходит несколько дней, то отболевшее место теряет чувствительность и медведь может отгрызть себе лапу или «отвертеть» ее. Поэтому к капкану обычно привязывается длинная цепь с «поволокой» (якорем пли чуркой с сучьями). Тогда медведь уходит вместе с капканом, стараясь укрыться в «плотном» месте, а его потом находят по следам.
Днем он обычно затаивается, и идти по следу надо очень внимательно. Лежащего за вывернутым деревом медведя заметить трудно, а нападет он быстро. Правда, набрасывается медведь редко и только в тех случаях, когда отступать ему некуда.
Иногда медведь уходит на задних лапах. Тогда, если цепь коротка и поволока не достает до земли, он не оставляет почти никаких следов и найти его очень трудно. Бывают случаи, когда медведь уходит далеко, взяв в «беремя» цепь с чуркой.
Прошло пять дней. Заметно потеплело, а ночи стали короче. Пришел проверить капкан и послушать, как слетаются на ток глухари. Солнце было высоко. В лесу тихо. На небе легкие неподвижные облака. Капкан оказался на месте, но мне не хотелось сразу уходить отсюда.
Я отошел метров на четыреста вдоль края леса и сел на поваленное дерево.
К вечеру лес оживился. Запели птицы. С разных сторон забарабанили дятлы, звук такой, будто кто-то отдирает доску, прибитую большим гвоздем. Осенью этого треска не услышишь, а весной дятлы подают им сигнал, что гнездовой участок занят. Крепко ухватившись лапами и уперевшись хвостом, дятел лупит носом по сухому суку так часто, что вместо головы видно размытое по краям пятно.
Солнце опустилось ниже, и почти одновременно прилетели два глухаря. С клохтаньем перелетела с земли на дерево глухарка.
Постепенно лес затих, только певчий дрозд продолжал громко высвистывать.
Когда солнце опустилось за лес, потянули вальдшнепы. Потом и их не стало. Можно было бы и уйти, да тишина удержала меня. Я сидел на открытом месте, а за спиной, метрах в пяти, начинался густой ельник, заваленный сухими деревьями и сучьями. К ночи стало подмораживать, и я подумал, как тут ночевать без огня в тонком спальном мешке. Вспомнив о мешке, я его вынул из рюкзака и, сняв сапоги, влез в него ногами, а верх натянул на плечи, но теплее не стало, потому что одежда на мне была промерзшей.
Постепенно стемнело. Лес сзади стал черной стеной. Я уже собрался встать, как недалеко со стороны ельника раздался ясный шум и треск сухих сучьев. Треск быстро приближался в мою сторону, и вскоре я услышал, как тяжело и быстро бежит медведь.
Выскочив из спального мешка, я лег на землю и положил ружье на ствол дерева. Медведь должен был вывалиться из темноты прямо на меня в расстоянии нескольких метров. Блестящая белая мушка была еще кое-как видна, но медведя я не смог бы ясно увидеть. Нервы напряглись до предела. В это короткое время я понял, что придется стрелять в бегущего на меня медведя навскидку, почти в упор и в темноте. О точном, попадании не могло быть и речи. «Стрелять дуплетом, а там, что будет», — положение малоутешительное. Даже стрелянный смертельно, он докувыркался бы до меня по инерции.
Я нацелил мушку на шум, ожидая появления зверя. И вдруг медведь встал, как будто толкнувшись в стену, учуяв запах человека. Ломая сучья, с громким рявканьем и сопением он забегал из стороны в сторону. Потом бросился обратно по своему следу, и треск постепенно затих вдали. Ненадолго наступила тишина, и я услышал свой собственный пульс. От напряжения громко стучало сердце. Снова послышалось рявканье и шаги. Медведь опять шел сюда, но остановился уже дальше; рявкнув еще несколько раз, он подался в чащу. Где-то вдалеке треснула сломанная ветка, и все стихло. Ушел...
Медведь, по-видимому, бежал к падали издалека, немного ошибся направлением и напоролся на меня.
Когда зверь или птица уходит, всегда остается чувство сожаления: «Эх, ушел!» Но на этот раз у меня было более сложное ощущение, и я для себя так и не мог решить вопроса: лучше или хуже, что не пришлось стрелять?
Всю ночь я ждал, что медведь вернется к падали и попадет в капкан, а я буду свидетелем этого. Он будет реветь, лупить капканом по пням, лезть на деревья, ломать о железо зубы. Потом он начнет уходить, стараясь залезть в самую чащу.
Настало утро, и я ушел «домой», к месту на берегу ручья, под большой елкой. Там можно развести огонь, напиться чая и выспаться. Еще издалека я увидел дым: у костра сидели два деда, пришли, говорят, проведать, что тут делается.
Я им рассказал про встречу с медведем. Александр Никанорович сразу решил, что оно и лучше, раз он ушел:
— В темени-то как его стрелять? Он и сдохнет потом, а «рвань» даст. Уж лучше от греха подальше. Только он теперь еще три дня не придет.
— Что ты судишь-то, Саша! С его ружьем, да рвань получить! А что не придет, это ты тоже зря. Он с зимы-то сейчас жрать хочет. Завтра же все кругом выходит и влезет в клепи.
Пока кипятили чай, Александр Никанорович рассказал, как он с друзьями две зимы назад убил медведя. Три его приятеля — Сырой, Деревяшка и Онкин — правили по следу с собаками куницу. Онкин был без ружья. Взяли его потому, что собака у него хорошая. Правили так и дошли до ветровала. Смотрят, обе собаки стоят у выскери. Наершились, а близко не подходят, видно, что по крупному зверю встали. Большая ель валилась корнями стоймя, а через ствол снегу намело, и дыра чернеет. Онкин, тот сразу приотстал. Деревяшка взял длинную лесину и полез на выскерь, а Сырому говорит, чтобы тот встал против дыры и стрелял, как медведь полезет. Сырой, тот помоложе, а Деревяшка похитрее — залез наверх. Как только он шарнул в берлогу лесиной, медведь и полез. Сырой, выстрелил, да, видать, попал не по месту. Медведь на него и подмял под себя. Деревяшка стрелять боится, чтобы Сырого не убить, и слезть боится. А медведь замял Сырого в снег, да, видать, и потерял его там. Снегу в это время много, да «рохлый». Если бы не это, он бы его пригрыз. Пуля навредила медведю как следует, потому что крови везде много было. Пока Деревяшка соображал, что да как, медведь бросил Сырого и подался в чащу. Сырой кое-как встал.
— Когда медведь его повалил, — рассказывал Александр Никанорович, — он его топором снизу по брюшине здорово засек. А на самом лица нет: ногу ему медведь прокусил, она у него потом распухла, как бревно. Тем временем подоспел и Онкин. Дотащили они его до дороги. Сходили за лошадью — и домой.
Собрались мы в лес медведя добивать. К берлоге пришли, смотрим, из нее лесина торчит и след с кровью отходит. Там, где он останавливался, везде крови много натекло. След идет все крепкими местами. Нас было трое с ружьями, да Онкин опять увязался. Деревяшка, тот осмелел: куда след ведет, туда и он в чащу лезет. Я посмотрел да говорю ему: «Смелый-то смелый, а дуром на медведя лезть в чащу незачем. Пока ты на лыжах развернешься, он тебе рвань даст. Давай плотные места кругом обходить. Тут как раз ельник частый, а кругом пореже». Только начали обходить, смотрим, — медведь в чаще шевелится.
— Я вижу, — продолжал Александр Никанорович, — велик перестрел до него, да чаща — плохо видно. Что зря стрелять! Деревяшка, как увидел да прямо туда. А медведь не сказывается. Видать, все мимо. Что ты, дурной, говорю, зря стреляешь. Без патронов останешься, снова домой ходить придется. Стал я подходить поближе. Все стараюсь идти, где свободнее. Подошел метров на двадцать, прицелился, да и выстрелил. Медведь себя за бок хватил, завертелся на месте. Я патрон вынимать, а он застрял. А мужики видят такое дело да бежать. Деревяшка, тот одурел и тоже не знает, бежать ему или нет? Я его спрашиваю: «Ружье заряжено?» «Заряжено», — говорит. «Давай сюда!» Медведь сначала не понял, откуда стреляли, а потом заревел да в мою сторону подался. Скачка три дал ко мне. Уже совсем близко стал. Я выстрелил, он и повалился. Мужики кричат: «Убил!» Я зову их: «Идите сюда, покурим». «А ты в него брось что-нибудь, а то он может живой еще». Я сломил сушину да кинул в него: не шевелится. Тогда подошли. Выволокли его до дороги. Сходили за лошадью. Когда домой привезли, Сырой все искал, где он его топором засек, да так и не нашел. Наверное, — обухом. Зверь не больно велик был, а жирен. На ляжках да по спине в четыре пальца сало было. Да... Медведь по лесу всегда тихо ходит, не сказывается, а когда нападает, то всегда ревет. На скотину бросится — та орет, а он еще пуще, так что скотину и не слыхать. То же и на человека. Он от него всегда уходит, а уж если нападет, то всегда с ревом. Мне медведей много стрелять приходилось. Вроде бы уж привык. А все-таки, когда он заревет, как-то не по себе делается...
Рано утром пошли с Александром Никаноровичем посмотреть капкан, а Иван Егорович остался досыпать у костра.
Стояла легкая, прозрачная тишина, какая бывает на рассвете в пасмурную, теплую погоду. Серая просвечивающая ветошь, по которой мы шли, низкое серое небо и тишина создавали такое же мягкое, настороженное настроение. Александр Никанорович своей медвежьей походкой шел далеко впереди, а я — сзади и слушал, что делается в лесу. Когда я дошел до ручья, Александр Никанорович уже почти сделал себе кружку. На всех ручьях, где он проходит и останавливается попить, остаются его берестяные ковшики, а в стороне стоят березы с кольцом снятой коры.
— Мы сегодня посмотрим да дня два надо будет поманить, а то медведь может отойти отсюда, — говорил Александр Никанорович. — Он наш дух издалека чует. Такого зверя и уловить трудней будет. Он сторожится, понимает, что мы тут не зря ходим. Если это прошлогодняя медведица, то в капкан не попадет. Она в прошлом году насмотрелась.
Я посвистал в манок. Немного погодя ответил рябчик, но не перелетел.
— Это ряб свистит. Рябушка вот-вот на гнездо сядет. Скоро уж должна кукушка прилететь. Тогда и охоте конец. Все замрет.
Капкан оказался захлопнутым, много мяса съедено. Я подумал, что капкан захлопнул ворон. Александр Никанорович, не сходя с места, рассмотрел все кругом.
— Вот какой зверь хитрый, — заговорил он шепотом. — Очистил капкан по кромке от мусора и потянул за край. Да еще потряс наверно, потому что сам он не должен был бы захлопнуться: осторожка тугая. Думаю, что не уловить нам зверя в капкан. Надо караулить его.
Мы не спеша пошли обратно. Александр Никанорович долго молчал, а потом, медленно подбирая слова, заговорил:
— Вот, Иван Егорыч все время в лес ходит и без лесу вроде скучает. И вино пьет больше, когда в лес не ходит. А иногда у него нехорошие слова бывают: «Обязательно влезет в капкан» или «Набьем глухарей». Нельзя так, надо помягче. Всякий зверь или птица сторонится человека. Медведь уж на что страшный зверь, и тот сам не нападает на человека. Выходит, что человек как бы чужой в лесу.
Он долго еще пытался подобрать слова, чтобы пояснить свою мысль, но больше ничего не сказал. Скоро он свернул с тропинки и пошел прямо через лес в деревню.
Часа в четыре дня я был на лабазе. Медведь пришел, когда солнце находилось еще высоко над лесом. Сначала издалека послышался шум. Потом хрустнула сгнившая валежина. Еще несколько раз хрустнуло ближе, и надолго все смолкло.
Медведь шел со стороны, откуда его и ждать нельзя было, но повернуться я уже не мог. Через некоторое время отчетливые мягкие шаги послышались у меня за спиной, совсем рядом. Сколько я ни вглядывался, увидеть его не мог: все закрывала широкая ель. Потом медведь негромко фыркнул и начал отходить. Надолго все стихло. Затем далеко в стороне раздался сухой выстрел.
Прошел вечер. Стемнело. Снова мягкие, осторожные шаги, но уже со стороны падали. Чтобы не подшуметь, я сидел не шевелясь.
Когда медведь замечает, что все тихо, он ведет себя шумно: ломает сучья, громко чавкает, ворчит, когда ест. Но тишина не нарушалась. Только под утро где-то хрустнула сломанная ветка, и все стихло.
К костру я пришел на рассвете. Иван Егорович спал, весь засыпанный пеплом. От костра остались только тлеющие головешки. Когда я подошел, старик быстро вскочил:
— Я медведя убил!
— Где?
— Да вот тут, недалеко. Пошел вечером побродить. Думал ряба убить или зайца. Шел краем ветоши, а с другого бока густой ельник по кряжу. Слышу — хрустнуло. Я обернулся, а сзади медведь. Небольшой, двухлеток, наверно. Когда я обернулся, он сразу за елки подался и там притаился. Лег так, что голову и полгрудины видно. Я быстро в ружье пулю сунул, встал на колено, чтобы плотнее было. Долго выцеливал, все боялся, что не попаду как следует быть. Прямо в голову боялся стрелять. Обвысишь, так и мимо. Взял чуть ниже, чтобы в случае чего, так в грудину бы попал. Когда выстрелил, он там затрещал, да закувыркался, как сатана, а я со страха в другую сторону. Отбежал метров пятьдесят, только тогда одумался, что надо ружье зарядить. Медведь в елках несколько раз охнул да затих. В елках темно. Я уж не стал подходить.
Мы сразу собрались и пошли. С ружьями наготове мы медленно подвигались по сумрачному еще лесу. Зверя нашли в густом ельнике. Он пробежал метров пятьдесят и повалился замертво. Это был небольшой, совершенно черный медведь. Связав лапы, мы вынесли его на жерди к костру.
Пуля попала ему в нос, пробила шею и прошла вдоль позвоночника, сломав несколько ребер. И все же он не свалился на месте, а отбежал далеко в сторону.
После этого случая Иван Егорович стал иначе думать насчет того, что медведя всегда можно «враз уложить на месте».
В необычайной силе и подвижности медведя я убедился, когда увидел зверя, попавшего в капкан. Длинная цепь с поволокой все время цеплялась за деревья и корни. Стоило ему один раз обойти вокруг дерева или пня, как цепь его привязывала. Пытаясь освободиться от капкана, он все изломал вокруг: стволы елей хватал зубами, а деревца, толщиной до десяти сантиметров, перегрызал или выдергивал с корнем.
В одном месте он залез с капканом на высокую ель, обломав сучья и ободрав кору капканом и цепью. Железные, кованые скобы капкана были погнуты. Еще день, и медведь освободился бы, размочалив сухожилия и связки пясти.
Любопытный случай рассказал мне Александр Никанорович, как они медведя в капкане убили. Вдоль реки Моши есть болота и озера. Медведь попал в капкан передней лапой. Долго уходил по болотам, а потом переплыл озеро шириной около ста метров с вязкими берегами. Когда его следы привели прямо к воде, охотники решили, что он утонул. Но потом увидели вытащенную из воды грязь на том берегу и скоро нашли самого медведя: сломав зубы о железо, он, по-видимому, решил утопить капкан в воде.
Ходит медведь легко и быстро. Это сочетание легкости и большой его тяжести создает впечатление колоссальной мощи зверя. Раненый медведь бежит с большой скоростью, все ломает на своем пути со страшным треском и ревет.
Надо было что-то придумывать. После попыток поймать в капкан или подкараулить медведя с лабаза стало ясно, что так его не взять. Я решил караулить на подходе. Ушел метров на четыреста вглубь леса, в ту сторону, откуда он обычно подходил, и устроился на поваленном дереве. На таком расстоянии от падали медведь ходит еще смело.
Наступили сумерки. В тишине леса раздался ясный шум. Вскоре он послышался ближе. Медведь шел медленно, но не останавливался. Наконец, я его увидел: он пересекал пространство между двумя большими елями, потом скрылся за вывороченным деревом и снова показался.
До него было метров сорок, но ближе он и не подошел бы. Выцелив по лопатке, я выстрелил; со страшной скоростью медведь перевернулся через голову, вскочил и хватил себя зубами за бок.
Второй раз я уже стрелял по центру всей движущейся массы. Зверь начал уходить по своему следу обратно. Я успел перезарядить ружье и выстрелил по нему дуплетом в угон. Одна пуля попала по крестцу, и он тут же осел. Это оказалась медведица, среднего размера, черно-бурой масти. Один клык на нижней челюсти у нее был обломан, резцы обкрошены: очевидно, она побывала в капкане...
Мне надо было возвращаться в Москву. Напряжение этих дней сменилось необычайной легкостью. Лес наполнился таинственной тишиной. На деревьях появились матовые, еще не распустившиеся листочки, и лес затянулся зеленой дымкой.
Сегодня первый раз куковала кукушка. Сначала ее даже не было слышно, но в воздухе уже появилось что-то новое. Едва уловимый ритм постепенно приближался, потом наступила небольшая пауза, а за ней уже отчетливо понеслись по лесу мелодичные звуки.
Пришел Иван Егорович, и за день мы подсушили шкуру, разделали и повесили мясо. Александр Никанорович тоже не высидел дома и к вечеру пришел к нам в лес, а на другой день мы в два приема все перенесли домой.
Короткая ночь в поезде; за окнами уже сочная и яркая зелень. Цветет черемуха. Всюду вдоль дороги пушистые желтые цветы ивы. А в Москве уже цветет сирень, на площадях продают тюльпаны и синие пролески.
После холодных ночей с заморозками и прохладных дней здесь необычно тепло. На улицах оживление, много радостных лиц. Легко на душе и у меня. Но я все еще живу под впечатлением севера, где над водой и лесами серебряным куполом стоит бесконечный полярный день и катятся волны весенних звуков, где с грохотом вскрываются реки и по выпуклой воде, очистившейся ото льда, плывут вереницы плотов, а в лесу еще лежит зернистый, набухший снег.
