Званцев К. М.
Едва с весеннего румба повеет ветерком над снежными просторами Севера, как из дальних стран прилетает к нам пуночка: ненцы называют ее чингиреем. Это бывает в конце марта или в начале апреля.
С нетерпением ждем мы первых птиц. Поутру услышишь, как щебечут они, значит — конец зиме, весна идет.
Еще злится белесая пурга, еще нет-нет да и хватят крепкие морозы, но чингирей звонко щебечет, провожая полярную ночь.
Трудно прокормиться маленькой птахе. Все скрыто под снегом, вот и держится чингирей около жилья, и человек заботливо подкармливает свою гостью крошками хлеба, остатками пищи. Питайся, птаха малая, вестник солнечной радости!
Хорошо запомнился мне один случай. Мы зимовали на полуострове Таймыр — пять комсомольцев; среди нас была метеоролог Женечка. В Арктику она приехала впервые, и все события вызывали у нее самый живой интерес.
Как-то сидели мы за утренним кофе и тихо беседовали. На рассвете окончилась десятидневная пурга. Все десять дней выл и стонал в трубе ветер, в стены зимовки, точно разъяренное море, плескался снег. Все это время мы с трудом выходили из зимовья, чтобы помочь Жене откопать лаз через крышу и пройти на метеоплощадку, поднять сорванную ветром антенну, принести дров или покормить собак. Строго мы соблюдали закон зимовки: один за всех, и все за одного. Вот и не была страшна нам даже самая сильная пурга.
А когда она прекратилась, нам с непривычки больно уж тихо показалось, ну и говорили мы вполголоса.
Попили кофе, пошли по работам. Радист — в радиокомнату, каюр — помогать повару кастрюли чистить. Женя отправилась на метеоплощадку к своим приборам. Начался обычный трудовой день.
Прошло несколько минут, и вдруг мы услыхали с чердака крик Жени:
— Ребята! Ребята! Скорее все наверх! Скорее!
Крик был необычный: не то тревога, не то радость.
Повар и каюр бросили кастрюли, схватили винтовки, крикнули:
— Медведь! — и с грохотом помчались наверх.
Я тоже встревожился, схватил револьвер и мигом оказался на чердаке. Один радист не мог оторваться от аппарата: он принимал сводку.
На чердаке нашим глазам предстала взволнованная Женя: глаза ее сияли, на губах счастливая улыбка, руки прижаты к груди. Мы растерянно переглянулись:
— Что с тобою, Женя?
— Тише, тише! Там он! — прошептала она и показала рукой на дверцу лаза через крышу.
Мы кинулись к дверце, но она заступила нам дорогу и почти умоляюще прошептала:
— Не надо, он испугается вас.
— Да кто, кто он?
Женя как-то удивленно посмотрела на нас и бросила одно слово:
— Чингирей.
Вот оно что! Прилетел чингирей, наш любимый вестник весны. Мы на цыпочках подошли к открытой дверце лаза и, высунув головы, увидели почти на уровне наших лиц маленькую, изящную птичку, не больше воробышка. Пичужка была близко, но бесстрашно смотрела на нас черными глазками, беззаботно прыгала и что-то клевала в снегу. А мы глядели на нее восторженно и совершенно не замечали, что у нас сильно замерзли уши и носы. Пришла весна, хотя термометр показывал минус двадцать один градус.
Женя спустилась вниз и принесла горсточку пшена. Увидя, что мы посинели, она стала гнать нас в тепло. Но нам хотелось посмотреть, как чингирей примет нашу хлеб-соль.
Женя осторожно бросила зерна, птичка вспорхнула. Но быстро вернулась, села у зерна и начала клевать.
— Остался с нами чингирей, остался! — восторженно прошептала Женя и осторожно закрыла дверцу лаза.
Чудесное видение исчезло. Спустившись вниз, мы посмотрели друг на друга и весело рассмеялись. С каким арсеналом оружия мы бросились встречать самого дорогого крылатого гостя.
Женя каждое утро подбрасывала еду для пуночки. Повар шутил:
— Ну, придется зачислить на пайковое довольствие чингирея.
Шли дни, чингирей жил около нас. Но вот в одно солнечное морозное утро Женя сообщила нам грустную новость:
— Нет его.
Мы пригорюнились. Но под вечер Женя снова порадовала нас:
— Вернулся, и не один, а с подругой.
Мы, конечно, выскочили посмотреть. Верно, их было двое. Ночью опять началась пурга, а с ней и наши волнения: а как же наши друзья?
Утром пошли лаз откапывать для Жени, вылезли на чердак, вдруг слышим: «Фр-р! Фр-р!»
Это перепорхнули наши друзья с балки на балку и уселись рядышком. Ну, нам спокойнее стало: дома пичуги, не скитаются в такую непогоду.
Скоро пурга стихла, и чингиреи выбрались с чердака, полетели куда-то в море, к далекому острову.
Целый день их не было, мы уже собрались ужинать, вдруг слышим:
— Тьювик-звинь! Тьювик-звинь!
Обернулись мы и даже ахнули: прилетели наши чингиреи, что-то клюют около дома, а невдалеке порхает целая стайка и пуночек, и других птиц.
— Эх вы, милые пичуги! — воскликнул повар и бросился за угощением для гостей...
Проходили дни, заметно потеплело, днем стало сильно пригревать солнце, закапало с крыши, на тундре обозначились еле заметные пятна кочек. Стали темнее обнаженные черные скалы.
Конец апреля, стаями летят к берегам черненькие чистики, пискуны. Они свистят, хлопочут, устраивают гнезда на скалах. Днем их не видно, они с утра улетают стайками на скованное льдом море к полыньям, возвращаются вечером и хлопотливо устраиваются на ночлег. И так — до самой кладки яиц. А когда начнут высиживать птенцов, самец и самка летают кормиться поочередно.
Вот уже и май наступил. Дни стоят пасмурные, теплые, пернатое население все прибывает и прибывает. Летят на полярные острова и земли белогрудые кайры, и шумливые, беспокойные морские птицы тысячами гнездятся на высоких скалах над морем. Там у них птичий базар.
Мне часто приходилось бывать на птичьих базарах, и всегда я уходил оттуда оглушенный. А когда стаи птиц поднимались в небо, они закрывали солнце.
В середине мая начинают журчать ручьи. Тундра местами обнажена, тают снега, день и ночь летят и летят на родину птицы. Мчатся со свистом кулички к тундровым озерцам. Летят, плавно помахивая крыльями, белые полярные чайки, черные поморники, чайки-клуши, моевки, легкокрылые крачки. Медленно взмахивая крыльями, как бы плывут полярные совы. И за ними поспевает тундровый певец-подорожничек и поет свои весенние песни, так похожие на пение жаворонка.
Радостная, веселая пора — перелет птиц с юга. В воздухе все время новые голоса, тундра оживает, все славит весну.
Май на исходе, вот и гуси летят низко, тянут над пробудившейся от зимнего сна бескрайней тундрой. Сколько хлопот им в тундре, как много впереди дела и этим и другим крылатым путешественникам.
Начался полярный день, наступил солнечный июнь. Круглые сутки ходит солнце по небосклону, но за горизонт не прячется. Прилетели гаги, серые гребенушки, прилетели печальные сторожкие гагары, кажется, все в сборе. Разве только заглянет еще лебедь белоснежный или журавль длинноногий.
Зацвела тундра яркими полярными цветами, зазеленела травка. Шум, гомон. Свистят кулики, гогочут гуси, печально кричит на озере чернозобая гагара, гукают гаги, точно кошки, мяукают в небе поморники, парят чайки-клуши, тоскливо стонет тулес на кочке.
Вот уж и яйца отложены в гнездах: большими, сильными птицами — на открытых местах; чайками и кайрами — на скалах; гагами — на косах, окруженных водой; гагарами — на озерных островках.
Птахи малые окрасили яички в цвет тундры, замаскировали гнездышки и трепещут, как бы беда не стряслась. Много у них врагов: хищные поморники беспрестанно носятся в воздухе, по земле шныряет вороватый песец, да и собаки полярные от жилья нередко прибегают за легкой наживой.
Хитрее всех и надежнее устраивают свои гнезда гуси. Они не строят их, пока не сядет на гнездо полярная сова.
Сова устраивает гнездо на холмиках в тундре, делает на вершине холмика круглую ямку, копаясь лапками, как курица. Сова откладывает яйца прямо на землю — штук шесть-восемь — и садится высиживать. Яйца совы — белые, величиной с куриные. Хорошо ей видно кругом с холмика, откуда может прийти опасность. Совин тоже садится где-нибудь поблизости и неутомимо озирает окрестность.
Пока сова сидит на яйцах, совин летает на промысел, добывает ей леммингов, приносит в клюве и почтительно складывает около гнезда. Так сова и сидит, а совин охраняет и кормит ее.
Как только сова сядет на гнездо, гуси бросают пастбища в тундре и парами перелетают туда, где отгнездилась совиная семья. Интересно наблюдать со стороны, как гуси подходят к совам. Вожаки низко опускают головы и шеи, льстиво шипят, гомонят, гогочут, кланяются, будто просят у важных сов разрешения построить рядом деревеньку гусиную. Смотрят на них совы круглыми глазами и молчат, а гуси, знай, кланяются. Отвернутся совы: да ну мол вас, надоели, места не жалко, стройтесь.
Видимо, так понимают гуси поведение сов и расходятся, строят гнезда от самого холмика, далеко по окружности, выстилают их пухом, выщипанным гусынями у себя с грудок. И когда готово все, откладывают гусыни пять-шесть яиц и садятся на них. Эскимосы называют сову гусиным начальником. Это очень метко сказано: гнездо совы всегда в центре гусиной деревни. Беспомощные гуси инстинктивно чувствуют в сильной сове своего защитника.
Самый страшный враг гусей — это вороватый песец. Падок он до гусятины, да и яички любит прокусить и высосать — лакомка.
Гусиное гнездовье песец по гомону далеко слышит, прибежит к нему и начнет ходить вокруг да около. Заметят гуси врага, замрут от страха, вытянут шеи, прижмутся к земле, чтобы не заметил разбойник и пробежал мимо.
Но не тут-то было. Видит песец огромное гнездовье, слюнки текут, а подойти боится: загалдят гуси, налетит злой совин, несдобровать тогда.
Но жадность песца сильнее страха. Заходит он от солнца, старается стащить гуська пожирнее и убежать в сторону солнца. Видят гуси: идет смерть неминучая. Поднимают крик, помощи просят у важного совина, но кричат не все, а бьют тревогу с того фланга, откуда враг появился.
Насторожатся совы, покрутят головой, ничего-то не видать против солнца. Но слух у сов очень тонкий; тяжело взмахнет широкими крыльями совин и плавно полетит в тот край деревни, где кричат гуси. Спешит совин, тревожно провожают его гуси, вертя головами на длинных шеях.
Заметил воришку совин, когда тот только успел схватить за шею гусыню. Орет, мечется, шипит обезумевший от горя гусак, галдят соседи. А песец, чуя погоню, удирает. Да разве уйдешь с тяжелой гусыней, вот-вот совин настигнет. Того гляди попадется в когти к желтоклювому. И бросает песец полумертвую от страха гусыню.
Камнем бросается на песца совин, хватает его острыми когтями за спину, поднимается вверх, трясет, бьет крепким клювом, только шерсть летит от жалкого воришки, вот-вот дух из него вышибет совин. Бросает на землю совин бродягу и летит обратно к своей сове. Если не разбился песец насмерть, то, еле-еле волоча ноги, отползает куда-нибудь в укромное место, чтобы отлежаться и зализать раны. А гусыня отдышится, заковыляет к гнезду, закланяется ей навстречу обрадованный гусак, загомонит, загалдит вся деревня, славя храброго совина — защитника гусиного. И опять мир, покой, приятные гусиные «разговоры» о том о сем и мудрое созерцание совами своих владений.
Но бывает и так: вдруг поднимется тревога со всех концов гнездовья: это напали сразу несколько песцов, мечется над ними совин, летает из конца в конец, прогоняет мародеров. Конечно, без потерь тут не обходится: уволокут песцы двух-трех гусей, разорят несколько гнезд. Так и идет война сов и песцов. Но не только песцы в это время являются опасными для гусей. Опасен для них и человек, который любит лакомиться гусиными яйцами.
Я помню, как любовь к гусиным яйцам едва не стоила мне жизни. В начале июня я перешел из зимовья жить в палатку на берегу моря. Было уже тепло, с гор начинали бежать ручьи, скрытые под снегом, горные речки стали опасны для переходов. Дни стояли солнечные, ясные. Просыпаясь по утрам в палатке, я слушал разговоры гаг, журчанье воды, сбегающей с берега на морской лед, и полной грудью дышал прозрачным и чистым полярным воздухом.
Я проснулся рано, зашел на зимовку, предупредил товарищей, что иду в тундру набрать к завтраку гусиных яиц. Взял корзину, пистолет, нож, надел темные очки, высокие резиновые сапоги и пошел.
Хорошо было шагать по оживленной тундре. Перевалил через гору, спустился в защищенную от ветров долину: там и расположилась гусиная деревня, в центре которой высился холмик с гнездом совы. Сова была в гнезде, а совин сидел недалеко от нее и смотрел в мою сторону.
Я подошел к краю гусиного гнездовья. Гуси не улетали, а, ковыляя, отходили в сторону. Едва я проходил мимо гнезда, они важно возвращались обратно. Некоторые шипели, выгнув шеи, как домашние гуси, другие ложились и вытягивались, чтобы спрятаться от меня.
Когда я подошел ближе к гнезду совы, взъерошенный совин, до этого удивленно меня разглядывавший, вдруг взлетел и понесся мне навстречу. Он с яростью налетел на меня и, злобно щелкая клювом, выставив когти, старался вцепиться в мою шапку. Он кругами взмывал вверх, камнем падал на меня, я невольно приседал. Растерявшись, я отбивался корзиной.
— Будь ты неладен, леший желтоглазый! — и отступал к краю гнездовья.
Когда я был уже далеко от гнезда, совин еще раз бросился на меня. Я удачно смазал его корзиной по хвосту, он упал на землю, вскочил, взъерошился, растопырил крылья, зашипел и побежал через всю деревню к своей совине, которая недовольно ворочала головой и, видимо, что-то нелестное выкрикивала по моему адресу.
Гуси загоготали, но совин уселся на прежнее место надутый, злой и не спускал с меня глаз. Я стал собирать яйца, поглядывая на совина, стараясь не подходить близко к его гнезду. Из гусиных гнезд я брал лишь по два-три яйца: гусыня обязательно снесет еще, если в гнезде осталось хотя бы одно яйцо. Отобрал я несколько яиц и из тех гнезд, на которых не было гусынь. Они где-то паслись. Улетая кормиться, гусыни закрывали гнездо мохом, маскировали его от хищников, но, когда возвращались, сами находили его безошибочно.
Набрав яиц, я решил идти домой. Но пошел другой дорогой, чтобы обойти стороной гусиного начальника.
Обратный путь был дальше, он шел через речку и тундру, местами еще покрытую снегом. Солнце сильно слепило глаза. Я спохватился: а где же темные очки? И обнаружил, что очков не было: я их потерял в драке с совином. Возвращаться уже не хотелось, и я отправился без очков. И кончилось мое путешествие лишь через двое суток: меня сразила снежная слепота. Хорошо еще, что подобрали товарищи: человеку, пораженному снежной слепотой, очень легко погибнуть в тундре, если он одинок.
Идет время, вот и лето в разгаре — середина июля. Начинается линька у птиц. Им нужно сменить оперенье, окрепнуть, подкормиться и снова с осенними ветрами и туманами двинуться в обратный путь.
Беда во время линьки птицам: они беспомощны. Плавают большими стаями, особенно гуси, и вот здесь-то на них охотятся.
Я наблюдал однажды охоту песцов. Шел я по тундре и увидел большую стаю линных гусей. Каково же было мое удивление, когда гуси всем стадом вдруг кинулись ко мне.
Я присел за кочкой и стал наблюдать. Что-то серое зашевелилось впереди. Пригляделся: да ведь это пять молодых песцов. Они затаились за кочками и ждут, когда подбегут гуси.
Вот, думаю, случай: глупые гуси бегут прямо на обед песцам. Зверята так увлеклись охотой, что меня долго не замечали. Затем один из них случайно оглянулся, посмотрел хитрым глазом с опаской, облизнулся, дескать, сделай милость, не мешай, дай гусятиной полакомиться. Я моргнул ему: валяй.
Гуси в это время подбежали к засаде. Зверята выскочили и давай крушить: только перья полетели. Заметались гуси, вопят, а назад не бегут. Смотрю, сзади напирают еще четыре песца, значит, их девять собралось возле стаи. Вот они и организовали облаву на гусей. Пятеро спряталось в засаде, а четыре подкрались к стаду и погнали его на засаду. Ну и схватили в кольцо.
Выскочил я из-за кочки, да как заору на зверят:
— Вы что ж, бездельники, зря птиц давите!
Испугались зверята, схватили по гусаку да врассыпную, гуси в озеро кинулись, а я подобрал подранков да и пошел домой лакомиться гусятиной. Пять штук принес, хватило на всех зимовщиков.
Но вот и линька кончилась и лето ушло. Подкормились птицы, вырастили молодежь, обучили ее жить, корм добывать.
Осень наступает холодная, хмурая. И снова летят птицы в чужие края. Печально кричат в небе журавли, перекликаются гуси, стонут гагары: осень, осень пришла! Скорее, скорее в теплые края, до будущей весны!
Летят птицы на юг над пустынными тундрами, надо льдами, пришедшими от полюса, над морями бурными, над горами высокими, над лесами золотыми, над степями, над пустынями. Спешат на юг. Скоро снова покроются снегом тундры и острова, затянется льдом студеное море. Завоет пурга, наступит долгая полярная ночь. В небе заиграют сполохи северного сияния. Замолкнут веселые голоса в тундре, но жизнь не замрет.
* * *
Нигде так не ценятся собаки, как в Арктике, и никто так не привязывается к собакам, как жители полярного края.
Собака — ближайший друг и помощник полярника. Она возит его, охраняет и пасет его стада, помогает ему в охоте. Собаки скрашивают долгие полярные будни и так входят в жизнь полярников, что становятся как бы членами их семейства. Пропала собака, — ее ищут долго и настойчиво по всем зимовьям и становищам. Погибла собака, — горюет вся семья и долго вспоминает погибшего друга: как брала медведя, как в пургу хозяина вывела на дорогу к дому, как вытащила ребенка, упавшего в озеро. Если заболела собака, ее берут в юрту, в зимовье, в тепло, лечат, берегут ее покой. И чем лучше, сильнее, смышленее и опытнее собака, тем выше ее цена.
В различных районах Арктики долгие годы разводились свои типы собак: новоземельские, якутские, диксоновские, камчатские, колымские на Чукотке. Особенно хороши колымские ездовые собаки. Они самые выносливые и приспособленные к работе в упряжке. Это рослые, широкогрудые, с хорошим мехом и светлыми глазами псы.
Все полярные собаки весьма неприхотливы. Спят они только на открытом воздухе. Для этого у каждой собаки есть своя ямка, образовавшаяся от тепла ее тела на снегу, или специально сделанная хозяином. Ямка не велика, как раз только чтобы свернулась собака клубочком и закрыла мордочку хвостом. Тепло и уютно собаке в снежной ямке, хорошо защищает ее пушистый, густой мех.
Полярные собаки зимой всегда чисты, от них даже не пахнет псиной. Весной, во время линьки, они нередко купаются в ручьях или в море, катаются по мокрому мху.
Кормят полярных собак различно. На Камчатке, на Новой Земле, в Анадыре, в Якутии и в других местах — вяленой или квашеной рыбой, иногда и свежей, мороженой. На Диксоне, на островах Новой Сибири, Чукотке, Островах Врангеля — мясом морского зверя: моржа, тюленя, медведя, оленя. Но никогда не кормят собак чем-либо соленым, чтобы они не испытывали жажды. Зимой воды нет, собака начинает поедать снег, остужает горло, желудок, у нее поднимается температура, появляется кашель. Она перестает есть, худеет и, если вовремя не прийти ей на помощь, гибнет. Нельзя собак и перекармливать: они жиреют, в езде быстро утомляются. Нельзя кормить их и перед самой поездкой: в работе от натуги их начинает тошнить.
В Арктике круглый год ездят на нартах. Наиболее удобны нарты камчатского типа; бывают они большие и малые, изготовляются из молодой березы. Части нарт скрепляются ремнями из шкуры лахтака: это делает нарту гибкой, прочной; крепление и связки из ремня на неровностях пути амортизируют, что особенно важно при езде в торосистом льду или по застругам снега в тундре.
Запрягаются собаки веером и цугом. Наиболее удобна запряжка — цугом попарно. Она и более подвижна. Упряжку ведет передовик, вожак, — это наиболее сильная и умная собака, которая понимает команды: вправо, влево, быстрей, стой, внимание! В нарты запрягают от шести до двенадцати-шестнадцати собак в зависимости от груза и дальности пути. В среднем на каждую собаку приходится по двадцать-двадцать пять килограммов нагрузки, и пробегает она в день до ста километров.
Обычно, живя на Большой земле не очень-то приглядываешься к собакам. Совсем другое дело в Арктике, там жизнь проходит в теснейшем общении с собаками.
Живя в Арктике год, два, три, а то и больше, вы убеждаетесь, что собаки отличаются не только шерстью, мастью, ростом, но у каждой из них — свой характер. Есть собаки спокойные, есть нервные, есть злые, есть добрые, общительные и угрюмые, веселые и печальные...
На Ледяном острове я прожил три с лишним года. Мои друзья-эскимосы дали мне несколько собак, некоторых я купил. Вскоре у меня собралась упряжка в десять собак, которых я стал приводить в форму. Через год у меня уже была самая настоящая запряжка: собаки ко мне привыкли, появились щенки.
Кормил я собак хорошо, ухаживал, следил, объезжал и мог быть вполне уверен, что они меня не подведут ни в поездках, ни на охоте на медведя. Но особенно большой гордостью для меня был мой передовик (вожак) молодой кобель Волк. Это был рослый пес, помесь овчарки и колымчанки.
Волк был не только вынослив, но и умен. Привязались мы друг к другу очень сильно. Остальная свора даже ревновала: стоило мне погладить Волка, как поднимался невероятный переполох. Нервная сука Чичака (Лукавая) взвизгивала, начинала рваться на цепи и лаять на меня. Нордик — трудолюбивый пес с грустными глазами — смотрел на меня умоляюще. Екаури (Грязный хвост) — подхалим, лентяй и обжора — льстиво вилял хвостом и поглядывал на недоеденное мясо у ног Волка. Нанук (Медведь) — большой, неуклюжий и флегматичный — тяжело ворочался, вздыхал и отворачивался. Ослепительно белый комок шелковистого меха — Айсберг — становился презрительно холоден и равнодушен: зевая, он демонстративно потягивался. Свирепый Корсар молча прыгал на цепи и щелкал зубами, стремясь ухватить меня или Волка. Молодые суки Заря и Стелла задавали такой концерт, хоть уши затыкай: так жалобно они завывали, когда я гладил Волка. Лохматый Нанивгак (Старина) по привычке выражал свое недовольство тем, что качал головой, как бы говоря: «Ну и ну! Где же справедливость?»
Чтобы их всех успокоить, приходилось погладить каждого. Чичака моментально валилась на спину, извивалась и скулила, пока я ее гладил. К Корсару подходить было бесполезно, ему я бросал кусочек сахару: этот мрачный, свирепый пес очень любил сладости. Екаури получал легкий щелчок по носу за украденное в суматохе мясо у Волка. Он слегка жмурился, давился и спешно дожирал похищенное. Нанук, не поднимая головы, постукивал по снегу хвостом, когда я, наклонившись над ним, тихонько почесывал у него за ухом. Айсберг, теряя свое напускное равнодушие, следил с тревогой, поглажу я его или нет. Мне хотелось наказать этого актера, я проходил мимо него, будто не замечая, и, повернувшись к нему спиной, гладил двух друзей — ласковых и добрых Зореньку и Стеллу. А Нанивгак все стоял и качал головой. «Ну и ну! Достукался, Айсберг, обошли, брат, тебя!» — казалось, говорили его глаза.
Айсберг тихонько, виновато хватал меня за меховые сапоги и тянул к себе. Ага! Растаял холодный Айсберг! И, обернувшись, я гладил притихшего красивого пса с виноватыми глазами. Потом я подходил к грустному Нордику, к мудрому Нанивгаку. Обнимал их и целовал в морды. Псы обхватывали меня с двух сторон передними лапами, посапывая, терлись о меховую рубашку, потом ложились, Нордик вздыхая, и Нанивгак почесываясь, как замшелый таежный дед. Шум прекращался. На всю эту картину смотрел Волк умными, понимающими глазами, не издавая ни одного звука.
Но однажды случилось так. Вечером я покормил собак. Они были спущены с цепей, так как ожидалась сильная пурга, барометр резко падал. Пока собаки ели, каждая свой кусок мяса и около своей ямки, я стоял и следил, чтобы они не разодрались из-за кости. Стоя, машинально гладил Волка. Свора искоса поглядывала на нас. Тот или другой пес коротко хрипло взлаивал, но в основном они были заняты едой, и только Нанивгак стоял над куском мяса и глядел на меня, как будто хотел сказать: «Эх, что ты делаешь, ведь они видят!»
Когда собаки съели все мясо, я повернулся и пошел в зимовье. Только захлопнулась за мной дверь, как раздалось многоголосое рычание, вой, визг. Я услышал голос Корсара, вой Айсберга, Нордика, Нанука, визг Чичаки. Драка!
Опрометью я кинулся назад: я знал, что такое драка полярных собак, она часто кончается смертельным исходом. Вся стая загрызает одну собаку, ослабевшую в схватке с более сильным противником.
Выскочив, я увидел, что сцепились Корсар и Волк. Они никогда не дружили: Корсар до Волка был передовиком в упряжке.
Остальные собаки стояли и сидели кругом, следили за схваткой и по-своему реагировали. Нанивгак качал головой, Нанук и Нордик горестно выли, Айсберг судорожно, с повизгиванием, зевал, а Чичака, Зорька и Стелла истерично визжали. Только Екаури под шумок спешил дожрать мясо, опять у кого-то украденное.
Собаки ждали, кто первый упадет, чтобы броситься на него всей стаей. Ревность и звериная волчья повадка полярных собак бросаться всей стаей на упавшую в поединке грозили жизни моих самых лучших псов: и Волка, и Корсара.
Подбежав, я увидел, что Корсар слабеет: снег под ним был утоптан и залит кровью. Псы были сильно истерзаны, яростно бросались друг на друга и рвали острыми клыками. Волк схватил Корсара за горло и сжал челюсти. Корсар захрипел. Я схватил Волка и заставил его отпустить Корсара. Но в этот момент разъяренный Корсар до крови прохватил мне руку. Я невольно вскрикнул. Волк вырвался и снова бросился на Корсара. Стая охватила нас кольцом. Я случайно посмотрел на собак и заметил их оскаленные клыки, взъерошенную шерсть, сверкающие при лунном свете глаза.
Напряжение достигло высшей точки. Нужно было спешить. Я схватил обоих псов за ошейники, напрягая все силы, растащил, а затем, сквозь нехотя расступившийся круг своры, поволок их, упирающихся и рычащих, к себе в хижину. Остальные собаки молчали. Едва втащил я Волка и Корсара в непривычную для них обстановку, как они разошлись по углам и стали зализывать раны, стараясь не смотреть друг на друга.
Ночью поднялась пурга, свирепствовала она пять дней. И все это время жили у меня в комнате Волк и Корсар. Вначале я опасался выходить из хижины один и брал кого-нибудь из них с собой. Так же и гулять выпускал их в снежный коридор по очереди.
Через три-четыре дня я проснулся ночью от тяжести на ногах. Пурга понемногу затихла, в окно, украшенное морозными цветами, светила луна. Я поднял голову и с удивлением заметил, что у меня на спальном мешке рядышком лежат Волк и Корсар, мирно прижавшись друг к другу. От моего движения оба они одновременно подняли головы и посмотрели на меня: Корсар зевнул и потянулся, Волк вильнул хвостом. Я улыбнулся и вскоре уснул. Уснули и мои псы.
С тех пор у них началась настоящая дружба. Я никогда больше не гладил и не ласкал одной собаки на глазах у других. Корсар стал ходить в упряжке впереди, рядом с Волком, и характер у Корсара стал после этого лучше.
Во время далеких поездок хорошо иметь сработавшуюся упряжку опытных ездовых собак, и особенно вожаков упряжки. В длинном пути, на охоте, на морском льду благополучие зависит не только от себя, но в значительной степени от собак, от их здоровья, выносливости, опыта, смелости и преданности.
Был со мной такой случай: в начале марта я отправился на медвежью охоту. Со мною была вся упряжка, вожаками шли Волк и Корсар.
Палатка у меня была поставлена в Лунной долине. Это место, окруженное горами, распадками, с пологим спуском к морю. На востоке — на Ледяном острове — оно изобиловало белыми медведями. Здесь была Вахлюк Карваям, или Медвежья деревня, как говорили охотники-эскимосы. Мой друг и спутник эскимос Ноко, или Никола, в этот день уехал на факторию, повез живых медвежат, медвежьи шкуры, свежее мясо для товарищей. Охота шла успешно, и я, чтобы не терять времени, остался один продолжать охоту на белых медведей.
Как-то возвращался я в свою палатку. Взошла луна, светло было, как днем, вот еще одно последнее ущелье, — и мы в Лунной долине. Вдруг собаки взвизгнули и понесли; они хватили на снегу запах горячего медвежьего следа.
Неслись по следу очень быстро. Уже остались позади и Лунная долина, и палатка. Выскочили мы на берег моря, опустились на гладкий морской лед.
Видимость была хорошая, собаки бежали, не сбавляя хода, и я решил догонять зверя. Собаки бегут во всю прыть по следу, значит, зверь близко. Приготовил винтовку.
Так с небольшими передышками мчались мы около часа. Пошли невысокие торосы, потом опять ровное поле льда. За торосами собаки потеряли след, стали быстро уставать. Медведь, очевидно, услышал погоню и ушел в торосы. Я решил передохнуть немного и дать отдых собакам: день переездов и поисков сильно сказывался.
Подъехали к небольшому торосу на ледяном поле, я отпряг Волка и Корсара, дал всем по небольшому куску мяса моржа, себе взял кусок вареной медвежатины. Собаки жадно съели мясо, тотчас же свернулись клубками и уснули. Я тоже лег слегка вздремнуть прямо на нарте. С обеих сторон на снегу около меня легли Волк и Корсар.
Проснулся я от какой-то неясной тревоги. Небо было задернуто тусклыми облаками. Серело перед рассветом. С берега дул ветер, видимость была плохой, собаки спали, только Волк сидел и, поскуливая, держал лапу у меня на груди. Это он меня и разбудил своей тревогой. «Эге, погода портится, нужно скорее к берегу. Здорово заспались», — подумал я.
У меня был еще небольшой опыт полярника, и я не представлял себе той большой опасности, которой подвергался тогда. Однако быстро запряг Волка и Корсара. Отдохнувшие собаки ровно понесли меня обратно. Пошел снег, ветер кружил хлопья, видимость становилась все хуже и хуже, глаза слепил снег, кругом стояла белая мгла. Собаки бежали против ветра к Ледяному острову, на бегу протирая глаза, залепленные падающим снегом. Собаки спешили, начинал понимать обстановку и я.
Минут через двадцать бега упряжка резко свернула в сторону, разбежавшаяся нарта едва не слетела со льда в воду, у края льдины плескалась черная вода. «Оторвало от берегового припая — унесет в море», — понял я.
Оставаться у края льдины было опасно, она станет разрушаться — это грозит гибелью. Что делать? Решил ехать по кромке льда. Может быть, она где-нибудь подходит краем к припаю.
Ехал-ехал, но все напрасно, везде противно хлюпающая, черная вода. В одном месте едва не свалились в воду с отколовшейся внезапно кромки.
Решил ехать к центру ледяного поля, где так беспечно проспал несколько часов. Ругал себя на чем свет стоит за легкомыслие. Да, полярный опыт нелегко дается!
Подъехав к торосику, я опять отпряг Волка и Корсара, накормил экономно собак, сам поел тоже очень экономно. Кто знает, сколько дней будет нас носить по открытой воде, пока не прибьет к краю этой огромной полыньи или не сбросит в студеную воду? Невеселые были мысли, безрадостная обстановка.
Собаки, точно понимая всю опасность положения, ели вяло, затем выкопали себе новые ямки в снегу и улеглись. Корсар убежал в один край льдины, Волк — в другой. Умные вожаки, очевидно, хотели разведкой проверить, действительно ли мы окружены водой. Вскоре они вернулись и тоже легли: видно, окружение было полное.
Три дня и три ночи нас носило по воле ветра. Потом ветер стих. Сутки мы уже были голодные, настала четвертая ночь. После очередной разведки в поисках спасения мы вернулись к центру нашей льдины, которая значительно уменьшилась и, сталкиваясь с другими, более мощными, торосами, плавающими на воде, разрушалась. Я изрезал мешок из нерпичьей шкуры, в котором хранил для собак мясо, роздал по куску жирной кожи стае и с тоской, сидя на нартах, смотрел, как жадно жуют кожу мои друзья.
Волк от кожи отказался. Он сидел рядом со мной, положив голову мне на колени. Корсар не доел кожу, остатки которой моментально сожрал Екаури. Вот все съедено, стая улеглась в своих ямках, лег и я на нартах голодный, измученный ожиданием, по бокам от меня легли Волк и Корсар. Было совсем тихо. В небе полная луна. В голубом прозрачном воздухе далеко видно вокруг. Слева на горизонте высились черно-голубые горы Ледяного острова, у подножья белели торосы берегового припая, справа, сзади и спереди чернела и плескалась вода. Мы медленно плыли в огромной полынье, льдина шла по воле приливо-отливных течений. Сердце сжала тоска, охватила досада на собственную беспомощность. Я закрыл глаза, чтобы не видеть этой красивой, величественной картины, и незаметно уснул.
Проснулся я ночью: кто-то меня дергал за рукав. Подняв голову, я увидел, что это Волк тормошит меня. Собаки проснулись и, потягиваясь, зевали. Откуда-то прибежал Корсар. Он понюхал в ухо Волка, точно что-то ему сказал, и опять убежал. Волк залаял ему вслед.
Со сна я не мог понять, что со мной. Опомнившись, я начал припоминать события последних дней. Волнение собак не случайно. Осмотревшись, я едва не закричал от радости: черно-голубые горы Ледяного острова совсем близко; наша льдина, ставшая много меньше, вклинилась в выемку в торосах берегового припая и стояла, медленно разворачиваясь.
Около торосов бегал Корсар и, как бы торопя нас, лаял. Спасение!
Я поднял собак, впряг Волка, вскочил в нарты, миг — и мы на береговом припае, перебрались через торосы и помчались по гладкому льду к берегу. А наша льдина развернулась и снова медленно поплыла вдоль берегового припая.
К полудню мы доехали до нашего лагеря, где вторые сутки ждал меня встревоженный эскимос Никола.
Я ему за едой рассказал все, что с нами было. Выслушав, мудрый Никола сказал два слова: «Идет ветер». Он встал, взял два куска медвежьего мяса, вышел, подозвал Волка и Корсара и, гладя, накормил их в первую очередь.
Ночью мы проснулись от воя и свиста ветра — бушевала пурга. В море скрипел и грохотал торосящий лед. Я с головой залез в спальный меховой мешок и уснул счастливый...
Нет цены полярным собакам. Они играют огромную роль и в изучении, и в освоении полярных стран. На полярных станциях собаки приносят огромную пользу: возят дрова на кухню, уголь для топки печей, лед и снег для таяния на пресную воду. А когда геолог или гидролог собираются в тундру или в море для научной работы, собаки везут на себе грузы, научные инструменты, продовольствие.
Если где-нибудь на далеком тундровом кочевье или на побережье в промысловой избе-зимовке опасно заболел кочевник или охотник, к нему на помощь мчится с ближайшего северного поселка или зимовки врач с лекарствами. Врача, конечно, везут собаки. Юных школьников и пионеров на слет, на костер, с зимовки и полярных станций везут на собачьих упряжках отцы и старшие братья-охотники.
Так полярная ездовая собака является лучшим другом и спутником человека в Арктике. Сурова и тяжела трудовая жизнь человека и собаки в Арктике, но крепка их дружба и взаимная любовь...
