Володин Г.Г.
Сотнями дворов легло рыбацкое село на крутом берегу Каспия. Дома деревянные, рубленные из пластин. Наличники, карнизы, калитки, ворота — резные
У берега ватаги рыбниц, подчалков, прорезей, стоек, куласов, бударок. Названия у них — «Чайка», «Осетр», «Альбатрос», «Белуга».
Пароходный дымок вьется из широкой трубы, яркие огни иллюминаторов ложатся бликами света на воде. На палубе гармонист задорно вьет морские припевы, где-то бренчит балалайка, ей аккомпанирует гитара. На берегу девичьи голоса ведут песню.
Слышится речь плотового сторожа:
— Чего здесь стал? Сказано нельзя, значит нельзя.
— Слыхал, слыхал... Нельзя, нельзя... — отзывается рыбак с подчалка.
— А если пароход придет?
— Дядя Евсей, аль забыл, что он только ушел!
— Ну и что ж, — не сдается сторож, — а вдруг, другой?..
Спор решается за общим кисетом, и на баке подчалка светятся два жарких огонька самокруток, плывет дымок терпкого самосада.
Над берегом высится маяк, или, как говорят рыбаки, вышка. Вышкой также называется и село, которое раскинулось на крутом берегу, неподалеку от маяка.
Огненный сноп маяка ударяет поверх села, береговых причалов, рыбачьих ватаг, далеко в море бросает яркую полосу света. Разбушуется седой Каспий, тяжело людям в бурю, но мелькнет огненный луч маяка, прорежет тьму штормовой ночи, подаст руку помощи рыбакам.
Давно это было, теперь маяк не светит.
Обмелел Каспий, от крутых берегов вода ушла на два километра и даже в норд-вест не видать блеска моря с Вышкинских бугров. На смену вышке зоркими часовыми стали плавучие маяки по Главному Банку.
Но старый маяк стоит. Стрельчатая его башня гордо возвышается над всей окрестностью, далеко видна она и с моря и с суши.
По бывшим морским просторам раскинулись необозримые заросли камышей, чаканов, мальников. Некошеные заросли трехметрового камыша непролазны. Приволье здесь зверю. Дикие свиньи с визгливыми поросятами, одиночки — злые старые кабаны со следами черных клыков в броне, секачи-трехлетки, отбившиеся от стада. Кабаньи тропы от моря уходят в крепь на бугры, в тальники.
Ранним январским утром мы въехали в Вышку.
Вислоухий, длинномордый Каро с облезлой шерстью на спине привязан к арбе. Остальные собаки скачут по обочине дороги.
Подняв зайца, заливаются, начинают гон. Глухо тявкает Гудок — длинный, высокий на ногах кобель. Изредка подает голос костромич Пират. Зарываясь носом в снег, он сбивает широкой грудью перекати-поле, переворачивается через голову при поворотах зайца. Звенит небольшая молодая сученка Дамка. Рыжая, с острым носиком, она похожа на лису.
Заяц, прижав уши, оставляет собак далеко позади, и они возвращаются к нам, виновато опустив головы.
Каро при начале гона натягивает веревку, смотрит и снова, опустив голову, шагает лапа в лапу. Не любит он зайцев. Если при гоне на лисиц наткнется на зайца, даже голос перестанет подавать, молча будет идти. А по лисице он незаменим: до тех пор будет гонять, пока не ляжет она под выстрелом охотника.
Костромич Пират, приобретенный Филипповым уже в двухлетнем возрасте у кого-то из жителей поселка, имел тяжелый характер. Иногда он искал хорошо, подавал голос, гнал и тогда не знал устали. А то ляжет перед охотником на тропе и водит головой, слушая гон. Когда гон идет на тебя, Пират вскочит и устремится навстречу гону.
Много бед натерпелся с ним на охоте Иван Степанович Филиппов, но держал его:
— По всем статьям должен гонять... Ко-стро-мич!
Мы посмеивались над старым охотником. Однажды убили лисицу. Гон был долгий, сели отдыхать. Пират не гонял. Глядя на него, Петр Осетров обратился к Филиппову:
— Иван Степанович, ты его лисой в морду, чтоб он злой на нее был. Помогает...
Филиппов хмыкнул, но поверил. Осетров славился знанием охоты на лисиц и был хороший стрелок.
Взял Филиппов лисицу, позвал Пирата. Тот, помахивая хвостом подошел к нему. Ткнул охотник лисицу в морду Пирата: пес зарычал и отскочил. Мы засмеялись.
В следующую минуту Пират исчез. Ушел с охоты, два дня домой не являлся. Иван Степанович искать его ходил по поселку. Хоть и собака, а с характером.
Гудок — молодой щенок, рослый, с первого раза пошел за Каро, но был очень тихоходен.
— Разбегается, — говорил Иван Степанович. — Молодой еще.
Уже стемнело, пока мы переправились через проток Мечетный, а часа через два были в Вышке. Узнав о нашем приезде, пришел председатель колхоза, собрались сельские охотники. Поговорили, обменялись новостями.
— Спасибо, Иван Степанович, — сказал председатель. — После твоей охоты перестали волки шкодить.
Утром, взяв на поводки собак, стали мы отыскивать кабаньи следы. Их много, но Филиппов хотел найти свежие.
Каро вдруг поднял голову, потянул воздух и попросил поводок.
— Пускаю, — прошептал Филиппов. — На шорох не бить, — сердито предупредил он нас.
Каро ушел в камыш, за ним полезли Пират и Гудок.
— Иди, иди. Дамочка, ну, иди, — попросил Петро.
Дамка, повизгивая, закрутилась у его ног. Где-то недалеко глухо подал голос Каро, а вскоре Гудок и Пират. Дамка, звеня, кинулась туда. Мы — следом за ней.
На небольшой поляне, поднявшись с лежки, кабан отбивался клыкастой мордой от злобно наседающих собак. Разъяренный зверь кинулся на Пирата, тот извернулся и удрал. Сзади Каро взял кабана за ляжки, кабан сел, обернувшись к Каро. Первым прибежал Петро и поднял ружье. Выстрел! Кабан, обожженный пулей, кинулся бежать, но сразу прогремели два выстрела — Филиппова и Сидорова. Кабан упал, но тут же вскочил и исчез в камыше. Гавкая, унеслась вслед за ним свора.
Лай затих, но где-то рядом послышалось злое рычание собак. Подогнув морду, вздыбив серую щетину, лежал кабан. Собаки кусали его. Гудок тянул за ухо. Кабан поднялся, занес голову и ударил клыком Гудка, тот отскочил, из ляжки у него полилась кровь. Клацая челюстями, срезая камыш, кабан пошел.
— Бей, бей в ухо! — заорал Филиппов.
Петро подбежал и выстрелом в ухо повалил его. Собаки снова набросились на кабана.
Филиппов, зашивая рану у Гудка, пробормотал:
— Окрестил он тебя, Гудок. Вот теперь ты битый, теперь ты кабанщик... Заживет... Как на собаке...
Петро быстро закончил разделку кабана, накормил собак, уложил в рюкзак охотничьи деликатесы: печень, легкие, сердце. Сидоров посыпал порохом кабана, а вокруг него обломал камышинки и повесил на них стреляные гильзы.
— Предосторожности не лишние — все это должно отпугнуть волков...
На другой день Сидоров, взяв лошадь, поехал за тушей, а мы снова начали поиски свежих следов. Все они шли на юг. Свиньи ушли. И всегда вот так: убил — на другой день в этом месте ни одного кабана нет. Иногда километров на двадцать уходят. Однако на этот раз нам посчастливилось: мы прошли не более пяти километров и наткнулись на рытвины — стадо кормилось перед лежкой.
— Вот это да-а-а!
Мы подошли к Петро. Он с восхищением разглядывал след: копыта большого кабана были ясно видны на снегу. Каро натянул поводок, недовольно поглядывая на Сидорова.
— Пускать?
— Пускай, — разрешил Филиппов.
Не прошло и пяти минут, как начался гон, но голоса собак скоро затихли.
— Матка, — огорченно вздохнул Иван Степанович. — Эта на ноги надеется, клыков у нее нет.
Филиппов резко свистнул. Затрещал камыш, под ноги выкатился Пират. Недалеко послышался бас Каро, взвизги Дамки, потом Гудка.
— Кабан!
Филиппов первый выскочил на поляну. Собаки обложили кабана. Громадный зверь не оборонялся от собак, а нападал, гоняясь за ними по поляне. Белые клыки далеко торчали по краям пасти. При каждом броске было слышно клацанье челюстей. С пропоротой брюшиной, втоптанный в снег, валялся Гудок. Каро, злобно лая, брал зверя сзади, стараясь его посадить, но кабан так быстро бросался из стороны в сторону, что даже маленькая Дамка не успевала увернуться в сторону.
Филиппов стал водить ружьем, но никак не мог поймать на мушку мечущегося по поляне зверя. Мешали собаки. Раза два удирая от зверя, Пират подкатывался нам под ноги. Наконец, Филиппов выстрелил. Раненый зверь стремительно кинулся на охотника. Не подпустив его, Филиппов спокойно спустил курок. Кабан прыгнул и очутился рядом с охотником... Волоча зад, раскрывая пасть, он полз к Филиппову, злобно сверкая маленькими глазами. Ивана Степановича обожгло горячее дыхание зверя. Он судорожно выхватывал патроны из патронташа, пятясь спиной к крепи и кричал:
— Заряды, заряды!
Собаки вцепились в зверя, но он продолжал ползти, и расстояние между ним и Филипповым резко сокращалось. Ни одному из нас нельзя было стрелять из опасения ранить Ивана Степановича, а ему уже некуда отступать. Зверь заносил голову для удара.
Я поднял ружье, прицелился в лохматую шею и, закрыв глаза, нажал спуск. Послышались крик Филиппова и тяжелый вздох зверя. Я глянул. Верхом на кабане, всадив по рукоять кинжал, сидел Петро. Иван Степанович лежал метрах в трех и охал. Пуля и удар кинжала свалили зверя, но кабан успел сбить Филиппова. Хромая и охая, поднялся Иван Степанович и подошел к нам.
— Клык мне... На память... Ишь, какой... — посмотрел на Петро и улыбнулся благодарно: — Молодец!.. Ну, пори его... А я пока щетинки надеру. Присев на корточки, он начал дергать щетину.
