Линьков Г.М.
Ровная Прикаспийская степь покрыта на возвышенностях редкими кустами жидовильника, лебеды, а в низинках — тростником и пыреем. Среди скудной растительности бродят стаи крупных белогрудых птиц: это дрофы. Охота на них здесь запрещена, и они почти не боятся человека.
Полуторка мчит нас по укатанной до глянца грунтовой дороге.
На сухих буграх остатки глиняных построек.
— Здесь размещались рыбаки, — говорит проводник, указывая на покинутое жилье. — А в этих вот долинках двенадцать лет назад плескались волны, плавали рыбацкие суда. Теперь до воды полтора десятка километров.
Только остатки зарослей тростника да груды ракушек на песчаной почве указывают, что стаи дудаков кормятся на угодьях, где лишь десятилетие назад кормились рыбы.
Впереди дорога залита водой и уходит в камыши. Но грунт под колесами твердый. Мы едем по воде среди маслянисто-желтого тростника.
Над нами крик гусей, а над прибрежной степью — нежные перезвоны казарок.
В двухметровых камышах, кроме неба, человек ничего не видит. Если охотники разбивают палатку на сухом берегу, а стрелять выходят на один из заливов, то тропу к морю они прокладывают по компасу. А когда несколько человек начинает блуждать в камышах, один из них взбирается на плечи другому, осматривает окрестность и намечает направление к ближайшему просвету.
Неопытный охотник будет ходить по кабаньим тропам, а тропы эти перепутаны, как подземные ходы в жилище у крота. Свиньи пасутся в зарослях днем и ночью, для них здесь много всякого корма, грязи и воды. В камышах остается немало мелкой рыбы, земноводных, и кабанам нет нужды выбираться на чистые места. Только при переходах с одного пастбища на другое свиньи идут по прямой, через морские заводи и проливы. В степь кабанов вытесняет вода, затопляющая камыши во время штормовой моряны.
Из кузова видно далеко вокруг. Водитель держит курс на гусиный гогот, к затону. Грузовик в камыше, залитом водой, заменяет сухой островок, а шест с пучком мочалки или с фонарем служит прекрасным ориентиром.
Поселок Каспийский расположен в ста пятидесяти километрах к западу от Астрахани. В поселке — большой консервный завод, две средних школы, кинотеатр, коптильни, холодильники, у пристани — буксиры и баркасы.
Жители занимаются рыболовством, переработкой рыбы, охотятся на гусей и уток, а когда встанет море — на кабана, тюленя и пушного зверя.
Здесь все — рыбаки и охотники.
Встречаясь, люди часто спрашивают друг друга:
— Ну, как дела?
Ответ:
— Ничего, стучим. В моряну подогнало малость.
Или:
— Дела плохие. Неделю целую норд-вест, много посудин пообсохло, а те, что отошли, — чертят впустую.
А то один другому крикнет или махнет рукой и, отойдя в сторонку, заговорит тихонько:
— Ну, как на Джильгите? За Чапурой?
— Гусек мотается. Вдвоем за три зари порядком набрали.
Моряной называют ветер, дующий с моря. Моряна гонит воду в камыши, на берег. Вместе с водой приходит к береговым зарослям рыба на кормежку. Рыбацкие байдарки с темна и до темна под парусами бороздят море и целый день стучат, стучат, стучат. Когда рыбацкая артель, обычно состоящая из пяти-семи баркасов, ищет косяки рыбы, на носу лодки сидит разведчик, в руках он держит тонкую доску. Нижний конец доски опущен в воду, и рыба, проходя мимо, задевает — стучит. Разведчик всякий раз извещает ловцов своей бригады возгласом:
— Стучит!
Когда встречается косяк, стук о доску повторяется очень часто, и «слухач» начинает выкрикивать:
— Стучит! Стучит! Стучит!
Срочно сбрасывается невод, наперед заскакивают одна-две реи и начинают бить цепями по настилу палуб, чтобы загнать в невод побольше рыбы; а из невода — в мотню.
Стук слышен далеко. И там, где больше стучат, там чаще забрасывают снасти и больше добывают рыбы. Когда рыбаки говорят: «Стучим», это означает — ловим.
Рыбаки и живут на лодках. В железных баках с песком на дне, называемых здесь таганцами, готовят пищу, в лодках — обедают и отдыхают. Некоторые выходят на промысел целыми семьями и проводят там все лето. На берег рыбаки сходят очень редко, только по необходимости. В море баркасы принимают рыбу и торгуют продуктами, в море на больших судах демонстрируются кинофильмы.
Морские рыбаки искусно управляют парусами. Они движутся против ветра, забрасывают неводы, окружают косяки рыбы, подруливают впритык, борт к борту, разворачиваются и уходят в нужном направлении.
В некоторых местах в море раскинуты ставные невода, и рыбаки дежурят около них целое лето, расположившись на барже, как в доме.
Северо-западное побережье Каспия мелководно. Здесь в тихую погоду в длинных резиновых сапогах можно пройти по воде десятки километров. Но море непостоянно. Ветры гонят воду к берегам, и уровень воды в сильную моряну повышается до метра. С водой приходят осетры, вобла, лещ, сазан и судак. За рыбой следует тюлень. Ее сопровождают бакланы, бабуры, чайки, гагары. Водой угоняет на тихие заводи в камыши диких гусей, уток, лебедей. Из камышей на высокие места вода вытесняет диких свиней, волков, лисиц и енотов.
Начинается страдная пора; рыбаки не спят ночами, круглые сутки на море слышен стук и грохот.
Особенно сильные моряны наблюдаются осенью. Тогда-то местные охотники берут отпуска, чтобы поохотиться и запасти на зиму гусятины, кабанятины, заготовить пушнину.
Ветры северо-западной четверти или норд-весты, как их называют моряки, гонят воду от берега, камыши обсыхают, пески оголяются на много километров. Рыба устремляется в море, чтобы не остаться на песке до следующей моряны, не обсохнуть. А такие случаи бывают.
Один паренек рассказывал:
— Шел я по пескам вдоль камышей. Вода была большая, но упала сразу. Воронья налетело, повсюду валяется рыба. В одном месте воды поверх песка осталось пальца на три, а четыре осетра вырыли ямки в грунте и улеглись. Один был пуда на два, а у меня с собой только веревка и ружье. Думаю, — привязать и волоком оттащить к воде, а водой подвести к лодке. Но сообразил, что этого делать нельзя: в воде их не удержишь, они меня утопят. За отцом идти — в день не обернешься, оставить нельзя: вороны распотрошат. А самый-то большой осетр — икряной. Пострелять всех, — соли мало: июль, жара — протухнут. Да и нельзя этого делать, запрещено, ведь красную рыбу разрешают ловить только красноловам, а мы должны ее выпускать в море. Все же трех, меньших, я привязал за веревку: бьют хвостами, не даются. Кое-как отволок с полкилометра, там воды с четверть, отвязал, уплыли. С большим ничего не мог поделать, пришлось застрелить, еле до лодки дотащил.
Соблазнительно было, конечно, половить рыбу на мелкой воде, но этого делать нельзя, и мы приехали не за рыбой. Нас больше всего привлекали гуси, утки, и мы стремились как можно быстрее добраться до места охоты.
Джильгита — областное охотхозяйство. Здесь камыши тянутся на двадцать километров к морю. В камышах много протоков и затонов. Здешние просторы — стойбища пернатых во время осенних перелетов. Тут бродят стада диких свиней, много волков, лис, енотов.
Получив разрешение на право охоты, мы подъезжаем к джильгитинскнм камышам с моря. Нас пятеро: Ефим Николаевич с сыном Юрием, старик Данилыч — лучший местный охотник, наш проводник, Николай — начинающий охотник и я.
Идем мы в море под парусами на баркасике, а на буксире тянется кулас. Ветер юго-восточный. Баркасик бежит со скоростью до двенадцати километров в час. Темная полоска берега скоро исчезает в морской синеве. Кругом, на сколько видит глаз, — водная рябь. Но море не пустынно. Всюду видны лодки. Одни проходят рядом, и Данилыч приветствует их рукой, другие далеко, но он почему-то их узнает и говорит: эти не наши, это астраханцы, а те вон — дагестанские.
Далеко на горизонте вырисовываются паруса. Одни поднимаются, растут, отделяются от воды, и под ними начинают чернеть лодчонки. Иные паруса уменьшаются в размерах, жмутся к воде, исчезают за волнами.
Невдалеке от лодок держатся бакланы. Это ведь тоже «рыбаки». Расположившись полукольцом и хлопая по воде крыльями, они гонят рыбу на мель. Часть птиц действует внутри полукольца. Они ныряют, проворно хватают рыбу под водой. Насытившись, заплывают снова в полукруг и начинают гнать, другие занимают их место.
Иногда бакланы объединяются с пеликанами, которых на море не много. Пеликаны плавают небольшими стайками и подпускают человека на выстрел. Охота на пеликанов запрещена. Их здесь зовут бабурами. Поднимая каскады брызг, тяжелые бабуры взлетают и удаляются белыми сверкающими пятнами.
Над отмелью кружатся чайки, альбатросы. Наевшись досыта, они плавают на волнах. Изредка пролетают стаи гусей и уток, кое-где белой пеной выделяются парочки лебедей. В общем, птицы не так уж много.
Юрий начинает говорить о неудаче. Опытный Данилыч улыбается в усы, и это нас успокаивает.
Иногда из воды бесшумно появляются серые гагары. Некоторое время они плывут рядом с лодкой, затем исчезают.
Справа темная полоска, — это юго-восточная оконечность острова Чепуренок. Отсюда мы повернем на норд-вест к берегу. У Данилыча в кармане компас, но старый охотник плывет, ориентируясь по солнцу и поминутно замеряя глубину, чтобы не взять «мористее» и не оторваться от берега. Компас он считает слишком «вертлявой штукой»: по магнитной стрелке Данилыч легко определяет страны света лишь тогда, когда лодка стоит на месте.
Ветер попутный. Мы движемся со скоростью пятнадцать километров, но берега еще не видно. На горизонте облаком поднимаются птицы.
— Видите, сколько гуся? — спрашивает старик.
— Что-то летает, а гуси это или галки — сказать трудно, — осторожно замечает Ефим Николаевич.
— Такими партиями летают только гуси, — настаивает Данилыч. — Уж вы поверьте мне!
— Вижу берег! — кричит Юрий; он самый молодой среди нас, будущий ихтиолог, был на практике в море и считает себя опытным моряком.
Скоро и мы видим серую полоску камышей. Теперь ни у кого нет сомнения, что над камышом время от времени облаком поднимаются гуси. Уже виден медлительный взмах их крыльев, а затем слышится какой-то отдаленный шум.
— Слышите, как орут? — говорит Данилыч.
Что-то подобное я слышал в Якутии во время валового перелета. Тогда там неожиданно похолодало, в первых числах сентября начался снегопад, и гуси повалили. Тайга тянется на сотни километров, нет места, где бы птицы могли присесть на отдых. Гуси крутились ночью над освещенным электричеством городком. Гусиный гогот был похож на шум водопада. Обычно крик этих птиц четкий, даже музыкальный. Когда летит одна или несколько стай, можно слышать окрик вожаков и даже нежный «разговор» старых гусынь с молодежью. А при большем скоплении гусей слышен какой-то рокот, напоминающий гортанное карканье грачей.
Осталось около часа пути до берега. В камышах видны заводи, просветы. Морянка небольшая, но заросли тростников залиты водой. Час дня, обычно в это время гуси отдыхают на воде. А тут их кто-то беспокоит. Птицы вздымаются, закрывая горизонт, и, сделав полукруг, спускаются снова.
— Это их волки тормошат, — говорит Данилыч. — Они, проклятые, подбираются камышами и стараются схватить добычу.
— А может быть охотники, только мы не слышим выстрелов? — высказываю я предположение.
— Э-э, нет! — возражает Данилыч. — От выстрелов гуси делятся на партии, разлетаются в разные места. А это волки или лисы. Да и откуда взяться охотникам? С берега сюда не дойдешь, а с моря мы одни плывем.
— Как одни? А те, что обогнали нас вчера?
— Те пошли на Даргу. У них куласик походчее, и они уже должны быть на месте.
До берега остается километра четыре. Ближе подходить опасно: затихнет ветерок — сядем на мель. Дунет норд-вест, конечно, обсохнем.
— Бросайте якорь вправо! — распоряжается наш боцман.
Юрий исполняет приказание. Делает это он умело и охотно.
— Берите ружья, — говорит старший, — и патронов побольше, дальше поедем на куласе.
Ефим Николаевич не раз охотился на гусей в Сибири, я же видел такие табуны впервые. Чувствую, что начинаю волноваться, боюсь, что буду стрелять плохо.
У каждого из нас по равному количеству патронов, и каждый хочет сбить больше, а патронов расстрелять поменьше. Это уже что-то вроде охотничьего соревнования. Что ж, как-либо потягаемся, зажмем цевье покрепче...
Кулас недалеко от берега, воды — ниже коленей, грунт твердый, но берег точно отодвигается: идем четверть часа, а до него еще далеко.
Гуси по-прежнему взмывают с сильным гоготом, из-за чего не слышно наших слов. На нас птицы не обращают внимания, они пролетают и садятся сравнительно недалеко.
Сходим в тростник, до птиц метров двести, не больше. Если они поднимутся, то налетят на верный выстрел. Решаем обойти партию с двух сторон: Юрий с Николаем отправляются налево, мы — направо. Но Николай стреляет по сидячим раньше, чем мы заходим. Гуси поднимаются, начинают разлетаться. Несколько партий идут над нами, вот они прямо над головой на высоте двадцати-тридцати метров. Завидев под собой охотников, они не кричат, а только убыстряют ход, набирая высоту.
Неровный шорох маховых перьев тяжелых птиц шелестит в ушах. Мы делаем одновременно три дуплета. Гуси разлетаются мелкими стайками. Один подранок Ефима Николаевича падает на чистую прогалину. Мы поймали его. Гуси издают тревожный крик и заворачивают в другую сторону.
Минут через пять от многотысячной стаи остаются единицы, пары, разрозненные стайки в несколько голов. Они кружат над знакомым стойбищем: почему же оно опустело? Завидев нас, и эти гуси набирают высоту и улетают.
Но вот Данилыч становится в кулигу тростника, и в тот же миг оттуда раздается крик гусыни: «Ка-га-га». Стая гусей десятка в два отзывается метров за триста и повертывает прямо на призыв.
Я — между стаей и Данилычем, птицы должны пройти надо мной. Стараюсь быть хладнокровным, но все же нервничаю.
А между тем Ефим Николаевич в стороне стреляет дуплетом, и как будто слышатся шлепки упавших птиц.
Гуси у меня над головой, чуть сбоку, но это еще удобнее. Вскидываю дробовик, нажимаю на гашетку — выстрел. Птица не падает: целюсь в угон из левого. Гусь тяжело плюхается на воду к ногам Данилыча, а он сам стреляет дуплетом и тоже подбивает одного.
Вздыхаю облегченно. Количество гусей на горизонте прибывает. Масса разлетевшихся птиц стайками возвращается к месту обжитых дневок. А из кулижки, справа от меня, по-прежнему слышится крик Данилыча: «Ка-га-га! Ка-га-га!»
На этот крик отзываются вожаки, несколько партий заворачивает к нам. Я уже ставлю перед собой задачу: дуплетом снять пару, как это обычно делают при стрельбе по уткам. Но на меня налетают только те, которые летят от моря на крик Данилыча.
Таких немного. Большая часть гусей идет от берега, и они попадают прямо на Данилыча или на Ефима Николаевича.
Мои соседи справа, кажется мне, стреляют больше, чем я, тоже бегают, ловят, тащат дичь в камыш и снова стреляют.
Несколько дальше, позади и влево, стреляют Николай и Юрий. А гуси идут, партия за партией, от берега — через нас, правее и левее. Большинство стай поворачивает на крик Данилыча. Но и через меня их проходит столько, что я не успеваю закладывать патроны. Те, что пролетают без выстрела, попадают на моих соседей.
Начинает смеркаться, а гуси все идут, идут. Я сбиваю еще несколько штук, но двух в потемках не нахожу. Плюхнулся гусь где-то рядом, даже брызги попали в лицо, а не нахожу. Брожу в камышах, уже не маскируясь. Гуси видят меня, слышат бульканье по воде и отворачивают в сторону. Бью по налетевшему селезню: он падает с подбитым крылом; с трудом ловлю его, позабыв про гусей.
Темнеет. Гуси еще летают, изредка перекликаясь с теми, что сидят на воде, стрелять уже нельзя. Сходимся в одном месте.
Юрий и Николай засветло должны были уехать на куласике к нашему баркасу и зажечь там фонарь, затем кто-то из них должен вернуться за нами.
Мы выходим на берег — огня не видно. Оказывается, Николай охотился до того времени, пока можно было стрелять. Юрий ждал его до темна на куласе. Теперь они в темноте не могут отыскать баркаса. Мы начинаем кричать, они отзываются где-то далеко справа.
А гуси, будь они не ладны, килограмма по четыре каждый. Я никогда не представлял себе, что дикие птицы могут весить больше домашних. Ефим Николаевич кряхтит под тяжестью птиц, а я своих буксирую по воде на веревке.
— Теперь баркаса не найти. Придется нам вернуться в камыши, собрать сено и переждать до рассвета, — говорит Данилыч.
Ефим Николаевич соглашается, я — нет:
— Как это — ждать до рассвета! Зачем же вы тогда возите с собой эту «вертлявую штучку?» А ну, давайте мне ее сюда.
Данилыч с недоверием подает мне в руки компас. Ефим Николаевич изо всех сил кричит. Ему из темноты откликаются еле слышно:
— Давай сюда! За нами!
Но кулас, по-моему, в стороне от баркаса, и молодежь наша ошибается.
Около нас была последняя кулига тростника, и я, идя с моря, на всякий случай засек направление на баркас и завязал два узелка в этом камыше. В потемках узелков не было видно, я их нашел ощупью. На том из них, что дальше к морю, я положил зажженную папиросу и точно засек направление по компасу.
Опыт охотника помогал мне действовать в тылу врага. Там я научился хорошо владеть компасом и картой, теперь я мог использовать опыт, накопленный на войне.
С моря время от времени доносился крик. Хлопцы в поисках баркаса очутились ближе к нам. Ефим Николаевич предложил добраться до куласика, всем вместе искать баркас. Но я прекрасно знал, что потерять ориентир легко, а найти лодку в непроглядной темноте очень трудно.
— Если не верите компасу, ступайте на кулас, я разыщу баркас один и засвечу на нем фонарь, только далеко вы не отплывайте.
Взяв компас, я тихонько зашагал по курсу. Спутники колебались. Они шли между мной и куласом. Юрий и Николай, потеряв всякую ориентировку, подплыли к нам. Усевшись в кулас, все стали двигаться за мной.
Воды было выше коленей, когда я, погрузив добычу, сел в кулас. Лодку погнал Данилыч: он на шесте мог идти строго по прямой. Я сидел на носу и подавал команду:
— Чуть правее, влево, прямо!
Время в таких случаях бежит, а тебе кажется, что ты стоишь на месте. А торопиться нельзя: мимо баркаса можно проехать в пятидесяти метрах и не увидеть его. Хотя по компасу можно было выбраться на берег, но это я считал скандалом. Главное, хотелось выйти к баркасу. Я был уверен, что пешком доберусь к нему гораздо точнее.
На лодке, конечно, точность может уменьшиться.
Поручаю Юрию с Николаем тщательно смотреть по сторонам, Данилычу приказываю в точности выполнять мою команду. Он идет отлично, хотя и мало верит в успех дела.
У меня рядом с компасом часы. Я с нетерпением поглядываю то на Юрия, то на Николая. Но они ничем не радуют и молчат, как рыбы.
Если баркаса не найдем, значит сбился в сторону один из узелков, когда я искал их на ощупь.
Прошло минуты две.
— Данилыч, чуть правее! — говорю я.
— У вас, Матвеич, большой уклон вправо, — отвечает старик.
— Приехали! — вдруг кричит Юрий.
Мы уклонились от баркаса вправо метров на пять.
На следующий день на меня посыпались неудачи. Мы передвинулись километра на три дальше. Затемно вышли на берег, ближе к сухой косе, заросшей крупным тростником, называющейся здесь доргой. В этих зарослях масса кабанов и волков. Дикие свиньи для защиты поросят от хищников держатся большими табунами.
Моряна затихла. Кулас остался далеко от берега. Когда входили в камыши, поднималось много птицы. Николай и Ефим Николаевич остановились на зорю в крайних кулигах. Мы втроем отошли дальше.
Несколько квадратных километров были сплошь покрыты гусями. Птицы рвали молодую поросль куги, недавно залитой метровым слоем воды. Эту массу птиц мы решили не спугивать. Я бросился за подранком, в которого стрелял раньше. Прикрываясь крайней кулижкой, второпях я обронил в воду заряженный патрон. Гильза только что коснулась воды и, несомненно, не успела размокнуть. Я выхватил ее и сунул в патронник. Подранок выплыл на открытую воду. Выстрелил, но гуся не добил. Попытался открыть ружье, чтобы перезарядить, но гильза прикипела к патроннику, и выбрасыватель не мог ее выкинуть. Мое ружье вышло из строя, и я не мог ничего сделать. Пошел разыскивать Данилыча, но он куда-то перешел на другое место. Все стреляли. Гуси время от времени пролетали и надо мной, а я возился с разряженным ружьем. Вокруг не было кустарников, чтоб вырезать шомпол, а тростник не годился. Идти к куласу — это добрых три километра.
Среди наноса я увидел обломок доски, решил вырезать из нее шомпол, уселся на кучу мусора. Сбоку послышалось бульканье. Повернул голову: метрах в тридцати от меня двигалось стадо свиней. Впереди крупные секачи, за ним около десятка поросят этого года, а сзади несколько свиней. Я мог бы выбить двух поросят картечью, даже нулевкой, но беспомощно сидел на кочке. Последняя свинья остановилась, скосив на меня длинную морду и шумно втягивая ноздрями воздух. Я потихоньку шикнул, зверь ухнул, и стадо с треском рванулось в заросли.
Не трудно представить, каково было мое огорчение.
Мы подошли к куласу засветло, но он лежал на сухом песке. Оставив птиц в лодке, бросились к баркасу, он тоже гребешком врезался в песок. С большим трудом нам удалось его сдвинуть и отогнать подальше в море.
Три дня мы ждали моряны. Птицы переместились дальше на воду.
Наконец, подула моряна, стала прибывать вода, мы снялись и двинулись в обратный путь.
Ветер сопутствовал нам. Мы двигались ночью, Данилыч сидел за рулем, перед ним лежал компас. Я устроился рядом с ним и следил за курсом. Когда дремота смежала мне веки, в ушах возникал гогот гусей. Казалось, будто я полулежу на кочке с заряженным яканами ружьем и поджидаю стадо диких свиней. Они идут на меня, хлюпая по воде копытами. Рядом с кулижкой ухает кабан.
Я вздрогнул и открыл глаза. Свежая волна плескалась за бортом баркасика. Ефим Николаевич возился в кубрике. Данилыч, не спуская глаз с компаса, ловко вел суденышко по курсу.
