Шахов А.А.
Пегаш, большой, с белыми пятнами пес, прыгавший по зарослям гребенщика слева от нас, вдруг истошно залаял. Мурзик и Черный, бежавшие справа, галопом помчались к нему и, захлебываясь, тоже завопили.
— Погнали кабана, — заявил Кожемякин и, сбросив с плеча штуцер, бросился наперерез собакам.
Я — за ним.
На прогалине, заросшей сочными солянками, мы остановились. Впереди — невысокая стена мелкого, неподвижного камыша. Вдали, словно от ветра, длинной узкой полосой качались его верхушки. Полоса приближалась к нам. Это бежал зверь. За ним на большом расстоянии с лаем гнались собаки.
Курки взведены. Взгляд направлен к линии шевелящегося камыша. Эта линия подходит к нам все ближе, ближе. Вот до нее остается несколько десятков шагов. Сердце бьется гулко, стук его отдается в ушах. От волнения я переступаю с ноги на ногу, искоса смотрю на своего проводника Кожемякина. Он спокоен, в правой руке держит ружье, левой изредка поглаживает пушистые, наполовину седые усы и тоже не отрывает взгляда от камыша. Я прикладываю ружье к плечу. Палец ощущает спуск. Вот-вот покажется темно-бурый с длинной мордой кабан.
Но полоса качающегося камыша на мгновение замирает, а потом круто поворачивает в сторону. Почуяв нас, зверь изменил направление. В угон ему я выстрелил наугад два раза.
— Бесполезная стрельба, — с неудовольствием заметил Кожемякин, спуская курки. — Стрелять полагается, когда видишь зверя, а то, неровен час, можно угодить и в собаку.
Кабан устремился к зарослям камыша, казавшегося среди серого гребенщика зеленым островом. Собаки с лаем и визгом пробежали мимо нас. Идя вслед за ними, мы вскоре остановились перед зеленым «островом». Высокие, в два человеческих роста, камыши оказались настолько густыми, что даже кабан повернул и побежал краем их по невысокому бобовому растению — солодке.
Будет ли зверь огибать «остров» или удалится от него? Кожемякин остановился в раздумье. Лай собак слышался слева.
— Пожалуй, лучше идти направо, — нерешительно сказал мой спутник и, закурив, пошел вдоль «острова», по правой его стороне.
Нерешительность Кожемякина меня смутила, и я, надеясь, что собаки рано или поздно повернут кабана в обратную сторону, сказал, что пойду налево, по следу зверя.
— Вместе бы сподручнее идти, — заметил охотник.
Но я заупрямился.
— Если так, то не будем далеко расходиться и встретимся вон у того тополька, — и Кожемякин показал на одинокий тополь за камышами.
Я согласился.
Вскоре его широкие плечи и узорчатая тюбетейка скрылись в тугаях.
Зашагал и я. Солодка сменилась чием — высоким злаком, за ним потянулось осоковое болото. След кабана потерялся. За болотом, на пухлых, голых солончаках, снова показались глубокие отпечатки кабаньих ног. Но солончаки скоро кончились, и пошли кустарники: мелкая ива, джида, чингил и облепиха. Среди них иногда возвышалась туранга — особый вид тополя, с узкими, как у ивы, листьями.
Некоторые из кустарников были с колючками. Обвитые ломоносом, они оказались непроходимыми. По краю этих джунглей я подошел к камышовому «острову». Из середины его доносился плеск уток и крики лисух — там было озеро. Над моей головой безмолвно носились чайки. Стороной пролетел баклан, за ним, сверкая на солнце пером, потянулась белая цапля.
Пробираться густыми камышами было трудно, оставалась одна дорога — через кустарники. Сделав несколько шагов между кустами облепихи, я от неожиданности вздрогнул: из-под самых ног с необыкновенным шумом вылетел «свечой» разноцветный, длиннохвостый фазан. Я вскинул было ружье, но, вспомнив, что оно заряжено пулями, опустил его.
Колючки облепихи впивались в мою одежду, царапали руки; плети ломоноса, раскинувшиеся сетью по кустам, не пускали меня вперед. На мое счастье, вскоре встретилась звериная тропа. На ней виднелись следы кабанов, шакалов и диких кошек.
Пока кустарники были низкими и редкими, я шел по тропе свободно, но вскоре облепиха и джида оказались выше меня. Колючки царапали уже не только руки, но и лицо. Следовало возвратиться обратно, но собаки, замолкнувшие на некоторое время, снова залаяли впереди. Лай приближался ко мне. Я опустился на четвереньки и пополз по тропе. Неподалеку, по моим расчетам, должна была быть поляна, по которой мог пробежать кабан.
Кустарники, в самом деле, скоро кончились, я поднялся. Но вместо ожидаемой низкой травы, вокруг стоял густой камыш. Собаки лаяли близко. В надежде, что камыш скоро кончится, я опять по той же тропе бросился на лай. Однако минуты через две лай оборвался: псы потеряли след.
С каждым шагом камыш становился выше и гуще. Он уже закрывал солнце. Было начало октября, и день клонился к вечеру, но жара, даже на полянах, стояла невыносимая. В камышах же было, как в бане.
От застоявшегося воздуха, пропитанного испарениями гниющих растений и запахом болотной воды, мне стало не по себе. По лицу ручьями струился пот, ноги с трудом передвигались по топи. Тропа сужалась. Вытянув вперед руки, я разгребал камыш, а там, где он спутался, разрывал его. Чем дальше, тем чаще я останавливался: дышать было нечем. В надежде поймать свежую струю воздуха, я часто запрокидывал голову, но слабый ветер, тихо качавший вверху метелки камыша, не долетал до меня. Думать о возвращении не приходилось: лезть по кустарникам на четвереньках тоже было нелегко. Я сел отдохнуть, и вдруг живо представил себе не совсем обычную встречу с охотником Кожемякиным.
Охота в незнакомых местах без проводника, как известно, малоинтересна, и я принялся за поиски человека, хорошо знающего местные угодья. Мне указали Кожемякина, одинокого, нелюдимого человека. Жил он в ауле, близ тугаев.
В полдень я подошел к его саманному домику с плоской крышей, огороженному высоким серым дувалом, и постучал в калитку. Залаяли собаки, затем послышались неторопливые шаги, калитка наполовину открылась, и передо мной появился кряжистый, босой старик лет за шестьдесят пять. Лицо его, обросшее черной с проседью круглой бородой, было сонное и неприветливое. Из-под нависших, лохматых бровей пытливо смотрели карие, острые глаза.
— Здравствуйте! — сказал я. — Вы товарищ Кожемякин?
— Я, — ответил он, застегивая ворот серой, без пояса, рубахи. Придерживая рукой калитку и не приглашая войти во двор, Кожемякин осмотрел меня с ног до головы и, задержав на секунду глаза на моем ружье, отвел их в сторону.
— Я приезжий. Мне очень хочется поохотиться на кабанов. Не сможете ли вы пойти вместе со мной в тугай?
Охотник молчал.
— Об условиях договоримся.
— Не нужно.
— Мне хотелось бы пойти с вами. Говорят, вы опытный охотник, и на своем веку убили много кабанов.
— Немало.
— Вероятно, вы и тигров убивали?
— Не приходилось.
— Должно быть, в этих тугаях много всякого зверя?
— Есть.
— Под боком такая богатая охота, счастливый вы человек.
— На судьбу не жалуюсь.
— И собаки у вас, видно, неплохие?
— Ничего собаки.
— Рассказывают, что вы однажды выручили охотника — вашего недруга. На него наскочил раненый кабан, а вы без ружья бросились к зверю и ударили его кинжалом. Это правда?
— Был такой случай.
Несмотря на все мои усилия, разговор не завязывался. Помолчав, я предложил Кожемякину папиросу. Он отказался и вынул кисет с махоркой. Чтобы калитка не распахнулась, он подставил под нее ногу.
— Так пойдем на охоту?
— Не знаю, как сложатся дела. Вряд ли удастся.
Не теряя надежды, я стал рассказывать интересные охотничьи случаи из своей жизни. Такие разговоры всегда разжигают страсть охотника. Старик слушал, но молчал. Лицо его было бесстрастным. Убедившись, что Кожемякина ничем не проймешь, я протянул ему руку.
— Прощайте! Жаль, что не хотите оказать мне услугу. Без вас у меня ничего не выйдет. А мне так хотелось убить амударьинского кабана!
Вероятно, в моих словах было столько огорчения, что в глазах старика невольно появилось участие.
— Неужто ни одного не убили?
— Ни одного.
— Как же так? — удивился он. — И лосей и других зверей убивали, а кабанов нет?
— Так вышло.
— А я думал, вы будете хвастаться: мол, не лыком шит — сотнями убивал. Бывают такие охотники. По совести сказать — не по сердцу они мне. Пустые люди — плохие охотники. Ну, ладно. Покажу вам кабанье царство. Не знаю, убьете или нет, а стрелять будете.
Кожемякин смотрел на меня уже теплее. Он отодвинул ногу, калитка распахнулась.
— Пойдемте в дом. Пока соберусь, вы отдохнете.
Старик повел меня в свой опрятный домик, посадил за стол, и предложив отведать пахучей дыни, стал собираться на охоту.
По дороге в тугай я попросил его рассказать что-нибудь из своей охотничьей жизни.
— Много кой-чего было, да рассказчик я неумелый. Лучше вы расскажите о Москве.
Я уступил просьбе старика. Слушал он меня с большим вниманием. Затем оживленно воскликнул:
— Москва мне даже по ночам снится! Стыдно, век прожил, а столицы не видал! Эх, посмотреть бы ее, а на обратном пути заехать в Мичуринск, погостить там! Мичуринск хороший город?
— Не знаю, не был там.
— Как же так? Яблоки, небось, любите, а в Мичуринске не бывали? Ведь он рядом с вами.
— Необходимости не было. Я не садовод. А зачем вы хотите заехать в Мичуринск?
— Хочу заглянуть в мичуринский институт, плодовому делу подучиться.
— Разве вы садовник?
— Видите, какое дело... Я, конечно, не садовник. Я сторож, но по нужде. Весной у меня левая рука отказала. Ревматизм что ли — толком не знаю. Ну и пришлось определиться в сторожа. А сейчас рука наладилась. Оставаться сторожем — работа эта совсем не по мне, а идти сызнова на полевые работы уже силы не те. Я бы, конечно, нашел работу по душе, да специальности у меня нет. На каждом деле могу быть, понемногу все умею, а чтобы быть докой — не выходит. Потому и проку от меня немного. Вот и обидно мне. Выходит, зря век прожил. Всю жизнь гонялся я не за наукой, а за заработком. И в эти места приехал в двадцать шестом году тоже за длинным рублем: плотничал, сеялки налаживал, плуги чинил. Потом в колхоз вступил, работал много, жил в достатке, и все было бы хорошо, да старуха моя померла. Похоронил я ее и затосковал. Работа стала из рук валиться, начал похварывать, жизнь не в жизнь пошла. Спасибо, что к охоте пристрастился. Но охотиться один день в неделю — милое дело, а чтобы из камышей вылезать раз в неделю — плохо. А раз такое дело, то кому я нужен? Стало быть хоть и поздно, а надо жизнь менять. И не как-нибудь, а с толком: чтобы другим от тебя что-нибудь доставалось. А что сейчас я могу дать, если сам нищий?
— Как это — нищий?
— Не в прямом смысле, конечно. По нынешним временам нищий тот, у кого знаний нет. А раз у меня нет никакой специальности, богачом не назовешь. Хожу я по тугаям и все думаю об этом думаю. Ну недавно и надумал стать садоводом, да не таким, чтобы тяп-ляп и в сторону, а настоящим.
— Значит, хотите завести свой сад?
— Не обо мне речь. Я одинокий, старый. Мне много не надо. Колхозный сад у меня в мыслях, вот что! Никак он у нас не наладится. Не пойму — то ли сорта никудышные, то ли земля не подходящая. Скорее всего руки неумелые. Думка у меня одна...
Кожемякин опустил голову, замолчал.
— Какая же?
— В колхозные садовники определиться.
— Так в чем же дело? Попросите об этом председателя колхоза.
— Как же просить его, если он знает, что в этом деле я не мастак. Вот и желательно мне поехать в Москву и в Мичуринск. Вычитал я в книжках, что в нашем климате можно разводить не только плодовые деревья, но хорошо пойдут и субтропические культуры: маслины, хурма, инжир и прочее. Это очень интересно. Да и вырастить хорошие яблоки или урюк тоже неплохо. Но для этого надо в сортах разбираться да и знать, как за ними ухаживать. В мичуринском институте меня всему этому обучили бы. Оттуда я прихватил бы и саженцев. Тогда с председателем и разговор был бы другой.
— А почему вы не попросите в колхозе командировку?
— Смешной человек! Кто же мне даст ее? Скажут — тебе помирать пора, а не заново учиться. И — ни-ни! О командировке даже не заикнусь. Прежде надо доказать, что к садоводству приспособлен, а потом можно и требовать...
Мой спутник замолк и стал следить за Пегашом, который оживился, замахал хвостом и полез в ивовый куст. Из ивняков взвился фазан и полетел по прямой линии. Проводив его глазами, старик продолжал:
— И о другом думаю. В Самарканде мой внук проживает, тоже Кожемякин. Отец его, значит, сын мой, в столярной артели работает. Внуку шестнадцатый год. Зимой в школе учится, а летом лоботрясничает — голубей гоняет. Когда стану садовником, буду выписывать его к себе на лето. К садоводству приучу. Пускай из него с малых лет выходит специалист. Вместе с ним и кой-кого из колхозных ребят стану приучать. Глядишь, из них получатся толковые люди. И моя жизнь даром не пройдет.
Мы разговорились. Я дал ему кое-какие советы и, между прочим, сказал, что знания по плодоводству и субтропическим культурам можно приобрести, помимо Мичуринска, например в Самарканде или в Ташкенте.
— Это правильно, до Самарканда рукой подать, — ответил мне старик, — а все-таки желательно поехать в Мичуринск. Ведь Мичурин работал там, а не в Самарканде. Да и Москву хочется посмотреть.
— Кому что, — сказал я. — Вам хочется побывать в Москве, а мне, москвичу, — побродить по тугаям и убить кабана.
— Не беспокойтесь! Кабана убьете. Если же днем случится неудача, ступайте на ночь вон туда, — старик указал на поля за тугаями. — Там, рядом с хлопком, бахчи. Нынче мне колхозники жаловались, что вчерашней ночью кабан попортил много арбузов. Сядьте там и дожидайтесь; свиньи обязательно придут.
Мы уже давно шли по тугаям. Собаки рыскали по сторонам и впереди. Увидев, что Пегаш, долго пропадавший в камышах, появился вновь, Кожемякин продолжал:
— Да, вы правильно сказали: что кому нужно. Вот, к примеру, мне хочется поехать в Москву и Мичуринск, а еще... убить зверюгу.
— Какую?
Старик собрался ответить, но тут раздался лай Пегаша. Дальнейшие события известны.
Отдохнув, я начал снова пробираться в камышах. Им не было конца. Порой казалось, что мне никогда отсюда не выбраться. Во рту пересохло, замучила жажда. Хотя вода и доходила мне до коленей, но пить ее было невозможно. Наконец, камыш поредел и я вышел на сухую полянку с солянками. Налетел свежий ветер, я с блаженством вздохнул раз, другой, обтер рукавом мокрое лицо и собрался идти к тополю, но в это время до меня донесся чуть слышный выстрел, следом за ним второй. Меня охватила досада, почему не пошел вместе с Кожемякиным.
Дуплет в большинстве случаев означает промах: если первый выстрел неудачен, вторым далеко не всегда поправишь дело. «Кабан или не убит, или только ранен, и его можно встретить», — подумал я и поспешил к старику.
Спустя несколько минут послышался шелест. Я остановился, прислушался, шуршание продолжалось. Я пошел на него и скоро вышел к высокому обрыву. Предо мной с легким шумом, похожим на шелест, катилась широкая Амударья. Спустившись с обрыва, я всласть напился мутной воды.
До того места, где слышались выстрелы, теперь было далеко. Поразмыслив, я решил, что разумнее всего идти к одинокому тополю, находившемуся невдалеке, и там дожидаться Кожемякина.
Больше часа я ждал охотника у тополя. Ослепительное солнце склонилось к тугаям, потускнело. Ветер перестал шевелить камыши, все затихло. С озера на озеро потянули утки. Из травы поднялись тучи комаров. Ждать Кожемякина больше не было смысла, и я, отмахиваясь веткой от комаров, пошел на бахчи.
До них я добрался уже в густых сумерках и, найдя сухой арык, спрятался в нем.
Поодиночке, а затем десятками и сотнями зажигались звезды. Поля, тугайные камыши, далекий аул тонули в густом мраке. Где-то далеко, вероятно возвращаясь с полевых работ, тягуче пел туркмен.
Но темнота продолжалась недолго. Из тугаев вылезла большая рубиновая луна, и, когда она, поднявшись на четверть неба, побледнела, арбузы заблестели, тополя в ауле резко очертились, стало удивительно светло: можно было читать книгу с крупным шрифтом.
Зная, что кабаны ходят бесшумно, я с напряжением смотрел в сторону тугаев. В мерцающем, лунном свете кусты травы и все предметы казались иными, чем днем. Вокруг ни движения, ни шелеста. Так прошел час, может быть больше.
За хлопковым полем послышался неясный шум. Я насторожился. Шум нарастал. Еще минута — и можно было различить торопливый топот многочисленных ног. Кто бежит? Лошади? Овцы? Не похоже. Вдруг раздался тонкий визг поросенка, и тотчас недовольно хрюкнула свинья. Спустя некоторое время завизжали уже не один поросенок, а несколько. Так вот оно какое стадо!
С трудом я подавил радостное волнение. Свиньи приближались. Уже можно было видеть на хлопковом поле большое движущееся пятно.
Все чаще раздавался визг: поросята веселились. Резвились и подсвинки: по тону их хрюканья можно было понять, что они толкают друг друга в бока. Словом, свиньи потеряли всякую осторожность. Кабанов услышали в ауле собаки и подняли истошный лай. Свиньи не обращали на него внимания.
Прошло несколько минут, которые показались мне часами. Мучила мысль: на меня пойдут кабаны или мимо?
И вот стадо близко. Уже вырисовывается силуэт вожака. В лунном, обманчивом свете он кажется громадиной.
За вожаком, несколько отступя от него, бежали кабаны поменьше, за ними свиньи и подсвинки.
На ощупь проверил курки — взведены. Взгляд следует за вожаком. Вот минует он высокий куст полыни на меже, и можно будет стрелять. Но секач не добежал до полыни и повернул наискось от меня. Охотники поймут, каково было мое огорчение. Но еще не все было потеряно: сухим арыком можно незаметно побежать наперерез стаду и встретить его на углу бахчей.
Согнувшись, я побежал. В полсотни метрах от угла бахчей арык круто повернул в сторону. Пришлось из него выбраться. Держа ружье в руке, я быстро пополз между арбузами. Головы не поднимал, следил, чтобы в стволы не набралась земля. Но разве можно утерпеть, чтобы не взглянуть на кабанов, когда топот их ног раздается совсем близко, когда от них гудит земля? И я поднял голову. И тут же окаменел от страха.
Следовало бы тотчас попятиться назад, но я словно прирос к земле. Перед самым моим носом, подобно тонкому пруту, стояла... змея. Я неотрывно смотрел на ее наклоненную голову, на раскрытую пасть.
Змея приготовилась к прыжку, я понимал это и все-таки не мог отскочить или придавить ее ружьем.
Не помню, сколько времени продолжалось мое оцепенение. Вероятно, оно исчислялось секундами. Овладев собой, я вскочил и попятился. Тоненькая змея, должно быть змея-стрела, опустилась и поползла между ажурными ветвями тоже назад.
Свиньи, увидев меня, заухали и бросились прочь от бахчей. От меня они находились довольно близко, можно было стрелять, но руки тряслись, как при сильном ознобе, сердце бушевало. Когда я пришел в себя, кабаны уже подбегали к тугаям. Постояв немного, усталый и расстроенный, я побрел домой.
Утром, перед тем как уехать в Москву, я пошел к Кожемякину попрощаться и справиться о результатах его охоты.
Открывая мне калитку, старик приветливо спросил:
— С удачей или впустую?
Я рассказал ему о своих приключениях и в свою очередь поинтересовался:
— А вы убили кабана? Я слышал выстрелы и после долго ждал вас у тополя.
— Не мог прийти. Вы уж меня извините. Не мог. Такое вышло дело... Ну, как вам сказать... журавля в небе поймал.
Кожемякин закрыл калитку и повернулся ко мне с такой радостной улыбкой, которой нельзя было ожидать от этого сурового, замкнутого человека. Думалось, что он тотчас приступит к рассказу, но вместо этого охотник, продолжая улыбаться, наклонил голову и полез в карман за табаком.
— Ну, рассказывайте, рассказывайте...
— И не знаю с чего начать... Помните, мы разошлись с вами у камыша? Ну, так вот, я пошел, значит, один. Собак не слышно и не видно. Прибежали они ко мне не скоро. Языки вывалились. Пегаш на меня смотрит, сзади тащится. Ясное дело — прозевали зверя. Поругал их маленько, больше для порядка: знаю — трудно в жару гонять в тугаях кабана, — и пошел к топольку. Думаю, покуда дойду до него и покуда с вами посижу, там собаки отдохнут и тогда их можно опять послать в камыши.
Но они и без этого скоро отдышались и трусцой побежали вперед. Иду я за ними, поглядываю по сторонам. Вдруг Пегаш молчком как прыгнет в сторону! Мурзик и Черный — за ним. Пробежали они реденьким камышком шагов с полсотни да как шарахнутся назад и давай около моих ног крутиться. «Что-то, — думаю, — неладно». Взвел курки и пошел в камышок. Сделал шагов двадцать, ничего особенного незаметно. Пригляделся — из гущины желтые глаза на меня смотрят. Морда вроде как небольшая круглая. «Стало быть, — думаю, — это дикий кот». Собаки не любят с котами связываться, царапаются они, бывает, что без глаз оставляют. Кот мне был не нужен, я вернулся назад и пошел своим путем. Смотрю, Пегаша нет. Оглянулся — он стоит сзади, рычит тихонько и смотрит на камыши, где кот. Позвал — не идет. Шерсть на загривке дыбом. Остальные собаки подбежали к Пегашу и тоже ощетинились. «Э, — думаю, — неспроста, там не только кот. Так дело нельзя оставлять. Надо выяснить».
Пошел я туда, а собаки не идут. Я остановился: не хотелось мне соваться без них в камыши, мало ли чего ни бывает на свете? Таким манером, давно это было, напоролся я один раз на басмачей, еле ноги унес. Ну, постоял немного, вижу, ничего подозрительного нету, и опять направился к топольку. Собаки обогнали меня. Не успел я сделать и десяток шагов, как слышу сзади шорох. И только что повернулся, глядь — какая-то длинная зверюга в камыше пролетела. Припала к земле по моему следу и приготовилась к новому прыжку. Что за зверь в камышах — не видно, одна только морда чуть виднеется. Нацелился я в нее и спустил курок. И кот, думаю, пригодится, он уже вылинял. Подхожу ближе, смотрю, морда большая. Зверь хоть и не шевелился, но на всякий случаи пустил ему вторую пулю. Перезарядил ружье, подошел к нему еще ближе и как глянул, так от радости сердце заиграло. Вот так кот!
Кожемякин торопливо подвел меня к маленькому сарайчику и, открывая дверь, с радостным придыханием сказал:
— Поглядите-ка!
На жерди висела шкура камышового красавца. На желтом поле резко выделялись резкие поперечные полосы. Сначала я смотрел на нее с восхищением, затем вслух пожалел, что не пошел вместе с ним: может быть, тигр попал бы под мою пулю.
— Может быть, вы хотите купить шкуру? Берите ее, — предложил Кожемякин.
Мне не хотелось украшать квартиру чужими трофеями, и я отказался.
Кожемякин помолчал, потом, закуривая, спросил:
— Может, так возьмете? Как-то неловко брать с вас деньги.
— Почему неловко?
— Ну, как же! Если бы не вы, мне этой зверюги не убить. Это вы меня потащили на охоту. Признаться, мне не хотелось с вами идти: привык ходить в одиночку. Смотрел я на вас, когда вы стояли в калитке, и думал: «Какой мне толк водить этого человека по тугаям», — да и жалко было собак гонять по жаре. А дело, видишь, по другому обернулось. Выходит, что человеку надо всегда помогать. Помощь сторицей окупается. Так что по справедливости шкуру должен отдать вам.
Я снова отказался.
— Дело, конечно, ваше, — с обидой сказал Кожемякин, закрывая сарай. — Пойду за солью. Шкуру надо перевернуть мездрой наружу и посыпать, а то черви заведутся.
В это время с шумом раскрылась калитка и во двор влетел запыхавшийся невысокий молодой человек в шляпе и больших роговых очках. Держа руку на фотоаппарате, висевшем на боку, он быстро заговорил:
— Здравствуйте! Где тут товарищ Кожемякин? — и, обращаясь к охотнику, спросил: — Вы? Это очень хорошо. Говорят, вы подстрелили тигра. Правда? Это замечательно! Редкий случай! Я фотограф из Ташкента. Разрешите снять тигра. Какой вы герой! И ничего, не покусал?
— Я, знаете ли, не охотник, — говорил словоохотливый фотограф, — убил на своем веку уток десять, а может быть и больше. Если бы мне встретился тигр, может быть я тоже его ухлопал бы. Как вы думаете? Вы его сразу убили или сначала ранили? Где он?
Фотограф явно не понравился Кожемякину. Не отвечая на вопросы и хмуря брови, старик открыл дверь сарайчика. Шкура касалась земли. В сарайчике было темно. Фотограф отпрянул и, переводя дыхание, чистосердечно сознался:
— Я думал, что он еще живой.
Потом, обойдя шкуру вокруг, молодой человек воскликнул:
— Прекрасный экземпляр! — и попросил Кожемякина вынести шкуру на свет.
На дворе фотограф принялся снимать ее в разных видах. После четвертого снимка его осенила какая-то мысль. Подойдя к охотнику вплотную, он спросил:
— Случайно, не продадите ли вы ее мне?
— Отчего же не продать? Можно и продать.
— Правда? — обрадовался молодой человек. — Вот хорошо! Завтра приду — договоримся о цене. Ладно?
Когда за фотографом закрылась калитка, Кожемякин, качая головой, сказал:
— Не хотелось бы ему продавать. Приедет домой, будет хвастаться — убил, мол, тигра. Но придется отдать — договорились, отступать нельзя. Да и по совести сказать, мне деньги пригодятся: приложу к ним свои сбережения и весной поеду в Москву и Мичуринск. Выходит — повезло мне: две удачи! Может и третья будет — внука приспособлю к садовому делу. Вот и спасибо вам, что вчера пришли. Пойдемте завтракать.
За столом старик был весел и даже подтрунивал надо мной:
— Вот охотник — жалеет, что с тигром не встретился, а змеи испугался.
...Прошло много лет. С тех пор мне пришлось охотиться во многих районах нашей необъятной Родины. Но охоту на берегу Амударьи мне никогда не забыть.
