Васильев А. Б.
Смекалка в охоте — половина успеха, а главное в смекалке — наблюдательность.
Сработала смекалка — удача, не сработала — тоже не плохо: извлеки из этого урок на будущее, не извлечешь — пеняй на себя.
На подмосковной охоте дичь на ружье не садится, но и в наших подмосковных лесах, на заливах Московского моря и болотах охотник может насладиться настоящей охотой и вернуться домой с немалыми трофеями в сумке и с великой бодростью в душе, если вооружиться не только ружьем, но и смекалкой.
Около подсадной утки
Солнце напитало теплом острый, как уксус, весенний воздух. На опушке леса поднялись с земли запахи сырости и прели, такие густые, что они кажутся видимыми, словно дым. Повеет ветерком — и сразу пахнёт, как из открытого погреба в жаркий летний день.
На солнцепеке, защищенном от ветра, почти жарко. Приходится снять шапку, распахнуть теплую куртку и расстегнуть ворот рубахи. Под ногами шелестят половики из сухих листьев.
На маленьких пригорках, где лысинками обнажилась земля, голубеют пучочки подснежников. Чудесные это цветы — не успеет сойти снег, по ночам еще морозец хозяйничает, запирая природу на ледяной засов, а крохотные букетики уже украшают затейливой вышивкой оживающую землю.
Идешь и не нарадуешься, не надышишься. А по сторонам смотришь зорко — ружье может понадобиться каждую секунду.
Вот над лесом пролетел кряковый селезень, направляясь к болоту. И сейчас же надрывно закрякала где-то утка... Еще откуда-то появился селезень и стал кружить над болотом; утка заливается все сильнее... Где же она так близко?
Пошел напрямик к болоту через лес.
На берегу болота — шалаш из сосновых ветвей, а шагах в пятнадцати от него плавает и надсаживается от крика подсадная утка. Привязали ее к концу срубленной молодой березки и положили березку в воду, как удилище с леской; вот и кружится она на одном месте, хлопает крыльями и зовет, неистово зовет селезня.
В шалаше — парнишка; он вцепился обеими руками в ружье и неотрывно смотрит в отверстие между ветками, прижавшись лицом к колючей хвое. Мне кажется, я даже вижу, как его плечи трясутся в лихорадке ожидания.
На шум моих шагов он повернулся нехотя и не сразу, а повернувшись, сделал предостерегающее лицо и зашикал:
— Тссс... могут сесть.
— А садятся? — спросил я в тон его голосу.
— Нет, — вздохнул он с сожалением. — С утра сижу и ничего нет. Летают кругом, а не садятся.
— Ты уж очень близко от берега расположился, — говорю ему. — И утку надо бы подальше.
— Везде глубоко, — сокрушался мальчик. — Отец меня посадил здесь, вот и сижу.
Отошел от него, наблюдаю. Кружатся селезни, как беззвучные планеры, но не только не садятся к утке, но и не долетают до нее шагов на сто. Очень уж она близко к берегу — у самого леса. Любовь, видимо, любовью, а жизнь — дороже... Я подумал: «А что если забраться поглубже в болото? Тогда селезни, пожалуй, летать будут через меня — глядишь и подвернутся под выстрел».
Болото — торфяное, когда-то разработки были, бровки кое-где над водой обозначаются. Выбрал бровку, которая повыше, и полез в воду. Не так глубоко, двигаться в сапогах можно. Отошел от берега шагов на сотню, пристроился около березки.
Время — близко к двенадцати: день сияет нестерпимо для глаз.
Вот два селезня стремительно снижаются с большой высоты, делая широкий круг. Один селезень летит на меня. Далековато, но для первого выстрела в эту весну ружье не имеет права не сработать.
Где слова, которые могли бы передать подлинное чувство охотника, когда ружье приятно, по-дружески, отдает в плечо, а птица падает в воду, разбрасывая брызги? Поворочался на воде сбитый выстрелом селезень, да и пошел боком в камыш. Ударил из второго ствола. Достал.
Постоял с четверть часа. Другой селезень делает низкие круги почти над серединой болота, далеко не долетая до меня. Застыл у березы, жду. Вот, кажется, селезень садится где-то у противоположного берега, а я почти кричу ему: «Не садись, не садись». Да и утка в это время на мое счастье закрякала. Не сел селезень, снова кружится; то выше поднимается, то спустится почти до воды. А вот боком летит мимо, пожалуй, уже на выстрел от меня. Только появился он из-за стоящего впереди дерева, я бью. Селезень падает в воду.
Постоял с полчаса. Опять несется кряковый селезень из-за леса на зов утки. Покружился, покружился — и тоже попал ко мне в сетку.
Утка замолкла, видимо, устала или отчаялась в своих неудовлетворенных желаниях. Селезни перестали появляться. Можно, значит, спокойно возвращаться домой с добычей — выручила смекалка.
Это была охота не с подсадной, а около подсадной.
Перехитрил
Две чернушки плавали двумя живыми кляксами на светлой и тихой воде, метрах в тридцати от берега. Чувствуя себя в безопасности, они кормились, добывая пищу со дна залива: нырнут, затем вынырнут, осмотрятся — опасность не угрожает, и снова скроются под водой.
Чернушки — добыча не весьма знатная, но все же дичь, которой пренебрегать не следует, особенно если охота не очень богатая.
Попробовал красться — не получается. Кусты, по которым можно приблизиться к берегу, находятся друг от друга шагах в пятнадцати, а между ними низенькая трава. Только показался из-за первого же куста, чернушки насторожились и отплыли метров на пятьдесят дальше. Того и гляди совсем улетят.
Как бы их перехитрить? Спрятался в куст, сижу, наблюдаю. Подплыли чернушки опять близко к берегу, покружились на месте, проверили, не угрожает ли что-нибудь, и снова принялись нырять на дно.
Сколько же времени они находятся под водой? Успеваю сосчитать, не торопясь, до двадцати. «А если в это время пробегать расстояние от куста до куста?» — мелькнула мысль в голове. Беда, что утки ныряют иногда врозь — одна под водой, другая наверху. Значит, надо подогнать свою перебежку к моменту, когда обе нырнут вместе.
Приготовился к старту. Вот нырнули обе вместе. Бегу. Успеваю добежать до следующего куста и сразмаху броситься на землю. Смотрю: появились чернушки на поверхности воды и снуют туда-сюда. Видимо, ничего не заметили и снова нырнули. Еще одна пробежка. Успел. Жду. И еще раз пробежал. Теперь только одна дистанция, и можно стрелять.
Как нарочно, птицы стали нырять врозь. Но вот нырнули вместе. Бегу...
Лежу за последним кустом, дышу, как загнанная лошадь. И отдышаться надо, и посмотреть не терпится. Раздвигаю осторожно кусты. Плавают чернушки, ничего не подозревая. Вот нырнули обе. Прицеливаюсь в то место, где должны вынырнуть. Одна вынырнула и озирается. Мушку под нее — загремел выстрел. Другая вынырнула в момент выстрела и сразу же полетела, — наверное, еще под водой услышала выстрел. Дал ей вдогонку из второго ствола. Оборвался ее полет, и закачались на воде две черные неподвижные кляксы.
Если бы случайно налетела на меня стая чернушек и вышиб бы я из нее дублетом штуки три-четыре, то не получил бы и половины того охотничьего удовлетворения, которым насладился от соревнования в хитрости с этой парой чернушек.
Насиженное место подвело
Однажды утром шел я с ружьем по берегу одного из заливов Московского моря. Шел по самому краю, испещренному бесчисленными иероглифами всевозможных птичьих лапок и усеянному хрустящими под ногами ракушками.
Изредка попадались небольшие кусты все еще ярко-зеленой куги и чакана.
Налетела откуда-то ворона, с пронзительным карканьем стала делать надо мной круги. Чем я привлек ее внимание — не знаю. Ворона все-таки вредитель, поэтому я решил, как говорится, попробовать на ней свое ружье. Ударил из правого ствола. Вижу, что попал, но птица еще болтается в воздухе. Дал ей еще из левого ствола. Совсем разлохматилась моя ворона и шлепнулась на землю у самой воды. И вдруг... из ближайшего куста чакана, шагах в тридцати от меня, вылетает с шумом и кряканьем здоровенная кряковая утка. А мне стрелять-то и нечем...
Пожалел, что не обследовал этот куст раньше, и дальше пошел. Тем не менее другие кусты, попадающиеся на дороге, стал обшаривать, но безрезультатно.
Через час пошел по этому же берегу в обратном направлении. Вижу — лежит на берегу убитая ворона. Вспомнил это место. Куст рядом — половина его в воде, а половина на сухом.
«Дай, — думаю, — проверю». Приготовил ружье, шагнул в куст. Шаркнули стебли чакана о сапоги. Ничего нет. Ступил в воду, чавкнул жидкий ил. И... с яростным кряканьем из того же места стремглав вырвалась утка. Ей было чем возмущаться — второй раз потревожили за короткое время.
Отпустил ее шагов на тридцать и послал заряд вдогонку. Целая пригоршня пуха разлетелась по воздуху, и кряковая шлепнулась в воду. Пострадала за свою приверженность к насиженному месту.
Ветер помог
На Московском море ходили волны...
Обдуваемые злым ветром, мы рассуждали, где поохотиться утром — идти ли в лес вытаптывать тетеревов или бродить по заливу за утками. Мои приятели были за то, чтобы отправиться в лес — подальше от ветра. Они и меня уговаривали:
— Ну, что делать в заливе? В такую ветрину утки летать не станут. Забьются в густой камыш и будут там отсиживаться.
Послушал я их и... решил остаться на заливе.
Хотя берег был в этом месте прибойный и песчаный, но на кромке росли трава и кусты. Мне казалось, что утки, покинувшие свои ночные пастбища и прилетевшие дневать на широкую воду, не удержатся на ней при таком сильном волнении и будут искать убежища на берегу. В обычные-то дни они не приблизятся к берегу и на двести шагов, но сейчас ветер...
Шел я не по самому берегу, а шагах в пятидесяти от воды, за кустами; время от времени выходил на берег.
Сделал один заход — нет ничего, сделал другой — тоже нет.
А ветер все разъярялся: волны обдавали меня брызгами по крайней мере за десяток шагов.
Вышел в третий раз на берег. Две кряковые бесшумно сорвались у моих ног и низко устремились, против ветра, к середине моря.
Я выстрелил, но второпях и на слишком близком расстоянии, а поэтому не попал. Утки, словно листья, подхваченные порывом ветра, взметнулись после выстрела кверху. Второй выстрел. Одна кряковая упала. Волны быстро прибили ее к берегу.
Иду дальше. Заход. Еще заход. Вылетает одна утка. Выстрел, и волны деловито доставляют птицу прямо в руки.
...Утки оказывались или в сравнительно тихой заводинке за каким-нибудь кустом, или в густой траве у самого берега, или прямо на песке. Из-за шума ветра не слышно было хлопанья крыльев, когда птицы поднимались. Некоторые, взлетев, стелились над волнами, чуть не касаясь воды, другие сразу же взмывали кверху, как подброшенные пружиной, и, встретив сопротивление ветра, несколько мгновений трепыхались на месте.
Раздулась моя сетка, а я хожу и хожу, заход за заходом — то вперед, то обратно.
Когда вернулся на стан, мои друзья давно уже сидели там. Не надо было расспрашивать их, чтобы убедиться, что они «пустые» — об этом говорил их унылый вид и пустые сетки.
Оказывается, и ветер помогает охотнику, если его правильно учесть.
Утки на льду
В ночь ударил мороз — неожиданно, как колокол в набат. Накануне был теплый осенний день, вдруг подул северный ветер, и вот настоящий мороз, вместе с ветром, кусает уши и выбивает слезы из глаз.
Подошли мы на рассвете к заливу, а он неподвижно отсвечивает матовым стеклом — значит, лед затянул всю поверхность воды.
Но надо было приспосабливаться — ведь утки так сразу не улетят.
Уток мы вскоре разыскали — они сбились в кучу у противоположного, более глубокого, берега, где вода еще не застыла.
С вечера они садились на мелкие травянистые места, кормились там ночью, но мороз постепенно оттеснял их, отвоевывая воду, и пришлось уткам переместиться к утру на еще не замерзшую глубину.
Днем мы охотились, укрывшись в кустах и выставив чучела. Но вот солнце на закате. Куда же полетят утки на кормежку? Мелкие травянистые места так и остались замерзшими. На чистой же воде глубоко — там утки не найдут корма.
Пристроился я все же на берегу, где было поглубже и плескалась чистая вода. Засесть перед льдом на кормных, но замерзших местах казалось нелепым.
Мой же товарищ расположился в кустах, на мелком месте, в нескольких сотнях шагов от меня. Перед ним был чистый лед.
На востоке замерцала первая звезда. Значит, или сейчас полетят, или вообще ничего не будет. Смотрю во все стороны, ружье — наготове.
Неожиданно со стороны товарища донесся дублет...
Прошло несколько минут, и снова весело разнесся дублет, а вслед за ним — одиночный выстрел.
«Значит, достреливает подранка», — не без зависти подумал я.
Пахнуло ветром с воды, и холодок заструился по спине. Вглядываюсь в темноту, напрягая зрение, и все-таки ничего не вижу.
Еще выстрел, и еще выстрел. И мне стало ясно, что в эту вечерянку я останусь «пустым»...
Плюнул с досады и зашагал на выстрелы. Прошел сотню шагов, а навстречу шлепает мой товарищ, пробираясь через кусты. Рапортует запыхавшимся голосом, не дожидаясь вопроса:
— Все патроны расстрелял. Садятся с размаху на лед и катятся, как на коньках, прямо на берег, в траву... Штук пять кряковых валяется там, — надо доставать на лодке, пробиваться через лед...
Затрещал лед, ломаясь под носом лодки, — поплыл счастливец за добычей, а я уныло поплелся в деревню... Не учел обстановку.
Тетерева на березах
I
В весеннюю пору тетерева токуют и по вечерам, но только не так дружно, как утром, — они слишком разбредаются по токовищу и ведут себя более осторожно. Поэтому из шалаша взять их труднее.
Вот солнце близится к закату, тускнеет, наливается красной медью и, будто обессилев за долгий хлопотливый день, скатывается за верхушки деревьев. Тянет резкой свежестью от пахоты, пропитанной снеговой водой, от набухших прелых листьев в лесу, от ручейков с еле журчащими струйками...
На высоких, пока еще голых березах, окаймляющих опушку леса, появляются черные фигурки — словно на разграфленную белую бумагу нанесли жирной тушью нотные знаки.
Это тетерева подтягиваются из глубины леса на поля, к токам.
Сперва они сидят неподвижно и безмолвно, как неживые, — присматриваются. Затем слышится их воркование, сперва несмелое, осторожное, потом все более дружное и громкое...
Проходит еще несколько минут, и стая веером разлетается по полю. Опустившись на землю, тетерева опять застывают, будто это не птицы, а черные камни. Надо же осмотреться, нет ли опасности?
Но вот раздается азартное чуфыканье, начинаются горячие поединки самцов, их горделивое красование перед тетерками, скромно высовывающими свои головки из травы и издающими нежное «ко-ко-ко». Однако от шалаша и всяких других заметных предметов тетерева держатся на всякий случай подальше.
«А нельзя ли подкараулить тетеревов в тот момент, когда они занимают свои позиции на березах?» — подумал я однажды. Подумал — и сделал: выбрал небольшую раскидистую елочку, приютившуюся среди нескольких высоких берез, закрыл ее с боков несколькими еловыми ветками и уселся спиной к стволу. Стал ждать.
Вечером кругом все стихло, а у меня нервы ходуном ходили — сейчас должны прилететь. А прилетят ли? И здесь ли сядут? Мало ли берез на опушке...
Вот что-то черное промелькнуло, как тень, над лесом по самым верхушкам и превратилось в краснобрового тетерева-косача, застывшего «свечкой» на сучке березы. Осторожно раздвинул ветки, просунул стволы, подвел мушку под тетерева... Грохнул выстрел, и птица, с шумом задевая ветки, шлепнулась на землю.
Прошло еще несколько минут. За спиной неожиданно раздалось тетеревиное воркование. Даже вздрогнул: когда же он подлетел?
Выстрелил в полуоборот, и еще один черныш стукнулся о землю.
Через четверть часа сразу два тетерева сели на дальнюю березу. Послал заряд третьего номера. Тетерев упал, но не сразу, сначала цеплялся крыльями, — видимо, подранок.
Жалко терять птицу, да и поздно становится — вряд ли прилетят еще. Выскочил из засады и успел поймать петуха, прежде чем ему удалось скрыться в кустах.
Три тетерева — это уже совсем не плохой результат вечернего тока.
II
— Вот вам и шалаш, — егерь подвел меня к какой-то бесформенной груде на большой вырубке у опушки леса. Было еще темно, но на фоне светлеющей зари различались громадные поленья дров, сложенные колодцем.
— Какой же это шалаш? — удивился я, — это самые настоящие дрова.
— Поленница, — согласился мой спутник, — а в середине пустота. — Значит, там и сидеть нужно. Тетерева будут токовать вокруг. Ни пуха ни пера, — пожелал мне егерь и исчез в темноте.
Только успел я залезть в поленницу, как со всех сторон донеслось пронзительное и хриплое шипение косачей.
Заря разгорается пожаром; предутренний ветерок набегает легкими порывами, будто он торопится к наступлению дня доделать какую-то ночную работу. Тетерева токуют азартнее и ближе, и хотя я их не вижу, но явственно представляю эти великолепные бутоны распушенных перьев, эти медленные и равномерные движения прекрасных лесных птиц...
Совсем близко ударили крылья, словно кто-то хлопнул ладонями о голенища сапог. Осторожно высовываюсь из поленницы — ничего не видно, хотя уже достаточно светло. И это «не видно» преследовало меня весь ток. Все токовище на вырубке было покрыто пнями и густой прошлогодней травой. Играют в ней свою свадьбу тетерева, а их не видно, — только трава в этих местах покачивается...
Высунулся побольше из своего укрытия — вылетел один тетерев шагах в двадцати от поленницы и заторопился в лес. Ударил его вдогонку. Он упал.
Больше стрелять не пришлось: тетерева, как я заметил, то и дело садились шагах в двухстах от меня, на две тощие березки, сохранившиеся каким-то образом на вырубке.
Сядет черныш на ветку, осмотрится по сторонам и зальется своим монотонным воркованьем, а потом начнет ходить по ветке взад и вперед, распушив свой черно-белый бархатный хвост.
«Вот бы там устроить шалаш», — подумал я.
Когда кончился ток, пошел туда и стал соображать, но соорудить шалаш было трудно — заболоченная низина, а если гатить, то слишком громоздко, да и ветки таскать из леса далеко.
Скоро подошел егерь. Когда я рассказал ему об устройстве здесь шалаша, он задумался, даже шапку снял... И вдруг лицо его просветлело.
— А давайте-ка срубим две березки, да поставим их к сегодняшнему шалашу, — предложил он.
— Это идея, — согласился я, — березки-то совсем небольшие.
В следующую охоту сидел я в той же поленнице, около которой, шагах в тридцати, возвышались на расстоянии выстрела две березки.
Пять тетеревов взяты в это утро. Все они были биты на деревьях.
С тех пор, где бы ни сидел я на тетеревином току, всегда стараюсь воткнуть около шалаша одно-два деревца. Черныши охотно садятся на них, особенно к концу тока.
