Смельницкий Ю. М.
I
Не велик зимний день в лесу и не надолго сквозь стволы столетних пихт и сосен солнышко проглянет. Оно скользнет по красновато-серым стволам деревьев, на минуту озарит синевато-золотистым светом снежные поляны и снова скроется за лесом, уступая место долгой зимней ночи.
Тихо в лесу.
Дремлет он, обросший инеем, засыпанный снегами. Только рано утром и перед закатом где-то в вышине проклекочет старый ворон, да весь день стучит неугомонный пестрый дятел, выдалбливая на сухом дереве, в заранее сделанных им ямках, зерна из сосновых шишек. Обдолбит одну шишку, молодцевато, с каким-то особенным шиком, через голову, выкинет ее из ямки и вновь полетит за другою...
Не богат лес и следами.
На снегу видны только старые, уже затвердевшие, лосиные тропы, да четкие следы белки.
Зимою лес кажется пустым и скучным, точно в нем совсем нет зверей и птиц.
Но ближе к весне лес начинает пробуждаться.
Во второй половине февраля заметно потеплеет. Станет обваливаться снег с деревьев, начнут перепадать теплые, мягкие пороши, и по зорям, утрами, в мелких ельниках, по талым овражкам послышится необычайно мелодичный, серебристый свист рябчика и его короткие, глухие взлеты.
В начале марта, как только установятся тихие солнечные дни, в сосновых борах, на чистых снежных полянах, появятся крупные красивые следы глухарей. Утрами, между стволами вековых сосен, на белом фоне снега, покажутся их оригинальные, темные — издали кажущиеся совсем черными — фигуры. Бесшумно появившийся на снегу глухарь, с гордо поднятою кверху головою, продвинется немного и остановится — застынет, не делая никаких движений. Он слушает и зорко смотрит, что делает другой, показавшийся на далеком снежном бугре, такой же, как и он, черный рыцарь. Долго стоит глухарь на одном месте, не меняя положения, и, наконец, тихо поплывет дальше. Неторопливо, с сознанием своего достоинства, он сделает несколько шагов и вновь остановится, замрет...
Так же плавно двигаются и другие, внезапно выросшие на снегу, в разных местах леса, черные фигуры. Глухари, недолго погуляют по току и, не сходясь друг с другом, тихо исчезнут в глубине леса — каждый своей дорогой.
Далеко видные на сверкающем своею белизною снеговом покрове статные фигуры глухарей, с поднятыми кверху головами, блестящим оперением груди и полураскрытыми, матово-черными, узорчатыми хвостами, кажутся хорошо отлитыми статуями из вороненой стали.
Не велики эти виднеющиеся на снегу, тихо двигающиеся между стволами вековых деревьев черные фигуры, а как они нарядны и как много вносят красивой жизни в засыпанные снегом дремучие леса!
С каждым днем, ближе к весне, количество глухариных следов будет увеличиваться. В разных направлениях — по буграм, вырубкам, полянам среди леса и по опушкам болот — появятся многочисленные, пересекающие друг друга, крестообразные следы глухарей, с черточками на снегу (вдоль и поперек следа).
Глухари начали «бродить», чертить, «бороздить» снег, «возить крылья», и после нескольких красных дней подряд раздадутся в тихий час рассвета — с земли, с вершин деревьев — таинственные, полные чарующей прелести звуки негромкой, но изящной и дорогой охотничьему сердцу песни глухаря.
Кругом еще полная и, кажется, суровая зима, в глухом же лесу уже раздалась песня любви и неги, началась весна и вместе с ней одна из лучших русских охот по перу — охота на глухарином току.
II
Мы ехали буграми, между которыми попадались небольшие болота, поросшие мелкой березой и осиной.
Впереди, в версте, оканчивалась гарь и просек, которым ехали, входил на бугор, в сырой лес сорок восьмого квартала.
Узкий бугор шел перпендикулярно просеку, составляя берег той обширной лесной низины, которая называется Бабьим болотом.
Кое-где около крупных сосен тонким слоем лежал еще снег, и на нем, в двух местах, мы видели недавние лосиные следы.
По буграм, на чистой гари, лежали свежие разодранные медведями старые колоды.
— За это время всякий зверь на паль выходит... Зимой они на Бабьем болоте, на островах лежат. Ну, теперь там воды много, а здесь сухо. Они сюда жрать и выходят! — объяснял Семен причину весеннего появления зверей на гари.
И действительно, охотясь потом многие годы возле этих гарей, я видал на них ежегодно массу развороченных медведями гнилых колодин, из которых они добывают каких-то жуков или личинок.
Доехав до сырого леса сорок восьмого квартала, мы остановились на небольшой поляне на склоне бугра, обращенного к Бабьему болоту.
Прежде всего следовало позаботиться об огне.
Лесники пошли за дровами и невдалеке от стана спугнули с земли глухарку. Она перелетела через нас и низко потянула кромкой сырого леса, возле гари. Я долго следил за нею и, наконец, потерял в крупных деревьях около Кучумова холма.
На поляне запылал хороший жарник из сухостойного леса; наладили сошки, навесили котлы и чайники, и походная жизнь пошла своим порядком.
Вечером хотели идти на подслух глухарей.
Вечерний подслух, не говоря о практическом его значении, состоящем в том, что, узнав с вечера, что и где есть на току, охотник не слепо, а сознательно направляет свои действия на утренней охоте, надлежит считать не только равноценным удовольствию утреннего подхода, но даже большим.
Было бы в глубокой степени прискорбно думать, что на глухарином току охотнику доставляет наслаждение только подход к глухарю и убийство птицы.
Протестую всеми силами души против такого предположения и утверждаю, что охотник наслаждается на току не одним подходом к глухарю под песню, но и самой песней как в высокой степени приятным (музыкальным) для него звуком.
Так утверждаю потому, что существованием любителей перепелиного «боя», песен соловья, канарейки и других певчих птиц доказывается справедливость общего положения о возможности наслаждения пением птиц именно — как приятным музыкальным звуком.
Охотников же, отрицающих «музыку» в песне глухаря, прошу вспомнить, что «поют» не одни только глухари, но и другие охотничьи птицы и тем не менее другие песни не производят такого впечатления на охотника, как песня глухаря.
Меланхоличное бормотанье косача, мелодичный свист рябчика и оригинальное хорканье вальдшнепа охотник принимает почти спокойно. Первые же раздавшиеся в тишине ночи удары глухариной песни быстро проникают в наше сердце, находят в нем отзвук, заставляют его усиленно биться и жадно ловить эти негромкие, но полные какой-то чудной силы, высокого напряжения звуки!
Сила музыки (безразлично — в арии ли тенора или в пении птицы) определяется ее действием на слушателей и, если говорят, что песня глухаря «перерождает, молодит душу», то, верьте — это не звук пустой, не фраза!
Кроме «песни», на вечернем подслухе охотнику доставляет удовольствие еще и ожидание прилета глухарей, которого нет на утренней заре.
На подслухе опытный охотник, не желая с вечера пугать глухарей и тем портить себе утро, не стреляет, а только слушает. Он принимает приятные впечатления этой части охоты чистыми, без вычета, полным, так сказать, счетом. Он наслаждается всей представляющейся ему красивой картиной весеннего вечера, не разрушая ее.
Солнце склонялось к вершинам деревьев. На сером фоне посохшего леса выступали — ярче, чем днем, — красные стволы мачтовых сосен, между которыми просвечивали лес и воды другой стороны Бабьего болота.
Дятлы уже вылетели на вечерний корм, старательно постукивая по сухим деревьям. На гари, на сухом дереве, пробовал ворковать косач.
Где-то на болотце перекрикивались утки.
В стороне Бабьего болота было тихо.
Только слева, с примыкавшего к нему озера Каноньера, чуть доносился мелодичный голос лебедей.
Пора отправляться на подслух.
Семен принес больше стакана прошлогодней клюквы, набранной им на моховом болоте. Он сообщил, что в опушке у зимовки он спугнул двух глухарей-«батек» (петухов). Оба полетели не опушкой сырого леса, а через болото, на другую его сторону.
Войдя в опушку болота, в ельник, подняли двух рябчиков, а дальше — глухаря, который потянул, так же как и поднятые Семеном, поперек болота.
За ельником начинался обширный мох, покрытый очень редким лесом. Тонкие пятисаженные сосенки, имевшие только на вершинах жидкие ветви, позволяли далеко видеть по низу болота.
Такой голый сосняк растет исключительно по мокрым моховым болотам. Местами он посох, в разных направлениях наклонился над болотом, но еще не свалился, и выветрившиеся, без коры и веток стволы деревьев издали казались мелкими, густо воткнутыми в землю белыми жердями, похожими на хмелевые тонкие тычины.
С бугра (от нашего стана) этот тощий сосняк на болоте даже и не представлялся лесом. Середина болота казалась совсем безлесной, редкие сосенки — сухими, незаметными травинками на мошарине, и ширина «чистого» болота — не более пятидесяти или ста сажен.
Только спустившись вниз, мы увидали, что болото — не совсем чисто, «соломинки» же оказались настоящим лесом, а ширина этой «узкой» части низины — не менее версты.
Сначала, пока шли ельником (в опушке болота), в котором земля не совсем еще растаяла, проваливались не глубоко, но ближе к середине болота, в распустившейся почве, ноги вязли почти до колена и пропитанный водою мох задерживал обратное вытаскивание сапог из грязи.
Порядочно надергав ноги, наконец, достигли леса.
По берегу, едва возвышавшемся над мохом, густо росли среднего размера сосны, ели, изредка осины. Издали они казались крупнолесьем только потому, что росший рядом с ними на болоте лес был вдвое ниже.
Попав на землю, мы все-таки не нашли на ней сухого места. В лесу было сыро и местами лежал снег; кое-где виднелся глухариный помет.
Пошли вглубь леса, но, сделав несколько десятков сажен, убедились в том, что то, что мы считали берегом, было лишь небольшой гривкой, островком, окруженным со всех сторон тем же болотом.
Вблизи виднелись такие же острова, отделенные один от другого неширокими рукавами болота.
Мы разделились. Я с Семеном пошел искать берег вправо, а лесничий — влево.
Перейдя два или три острова, я увидал, что дальше они мельчали и размерами и росшим на них лесом и круто убегали влево, уступая место безлесному болоту.
На этой площади болота уже не было сырого леса. Кое-где только виднелись крохотные островки со стоявшими на них обуглившимися пнями горелого леса.
Высокие черные пни, стоявшие, подобно грандиозным факелам, по островкам этой части Бабьего болота, придавали ему оригинальный вид.
Между такими черными островами и за ними светилась вода.
Где же другой, сухой, берег болота и куда идти дальше?
— Весной на Бабьем болоте совсем нет другого берега... Дальше ходить нельзя. Там вода. До Волги шестьдесят верст, и все такое место! — объяснил Семен.
Действительно, идти дальше, в направлении чистого болота, незачем. Не было оснований идти и на уходившие влево маленькие лесные острова, окаймлявшие покрытую водою часть Бабьего болота.
Для тока глухари могут выбирать и менее «водяное» место, да и эти острова заведут дальше от стана, а идти ночью несколько верст по вязкому болоту не могло быть приятным.
Оставалось только одно: вернуться к лесничему и узнать — не был ли он счастливее, найдя другой берег.
С лесничим я встретился возле просека. Он был столь же счастлив, как и я: пройдя около версты, он увидал, что лесные гривки заворачивают вправо, а перед ним, против Кучумова бугра, светилось широкое болото, на котором плавали утки...
— Забрались!.. Небольшие лесные острова, и на шестьдесят верст кругом вода и непроходимое болото!
Вправо и влево — чистые мхи, залитые водой, и лишь возле просека, на протяжении версты, моховое болото покрыто невысоким чахлым лесом.
И тем не менее три поднятых глухаря перелетели с сухого берега — именно сюда, на эти мокрые острова, которые мы считали другим берегом болота.
Поэтому решили слушать на лесных островах (возле просека), непосредственно примыкавших к перейденной нами части болота, покрытой редким лесом.
Вблизи просека находилось шесть или семь островков с крупнолесьем, длиною не более пятидесяти, а шириной от двадцати до тридцати сажен каждый. Они располагались вдоль болота, параллельно той его стороне, с которой мы пришли.
Признавая за вечерним подслухом важное значение, я выбираю для него более возвышенное и открытое место, с которого можно не только далеко слышать, но и далеко видеть. Приятно слышать, как глухарь садится на дерево, но еще приятнее — слышать и видеть, где он сел.
Для нас таким местом представлялся один из островков вблизи просека, вдававшийся мысом в покрытую сосняком часть болота, которой мы пришли с гари.
Я с Семеном остался на кромке этого острова, обращенной к чистому болоту и нашему стану, а лесничий перешел на соседний, ближе к Кучумовой горе.
С занятого нами острова, находившегося в середине моховой низины, было далеко видно, и Бабье болото предстало во всем величии своей дикой природы.
За черным обгорелым лесом блестело в стороне заката, сливаясь с горизонтом, громадное водное пространство. Не виднелось ни конца его ни края...
На северо-востоке красивую раму Бабьего болота составляли небольшие, возвышавшиеся над ним холмы, поросшие крупным сосновым лесом.
Они шли вдоль болота, составляя единственный (известный нам) сухой его берег, исподволь поднимались к Кучумовой горе, господствовавшей над гарью и болотом, и в той же постепенности за нею понижались, сливаясь с далью.
Сквозь могучие деревья другой стороны болота, хорошо выделявшиеся на фоне неба, просвечивала гарь, а за нею синел далекий, не тронутый пожаром лес.
Заходившее солнце одинаково мягко освещало Кучумов холм, красноватые стволы веселых, стройных сосен и мрачные причудливые вершины седых пихт и елей, обрамлявших низ болота узкой темной лентой.
Вечерний свет оживил и ту часть мохового болота, на которой мы сидели, залив его серые мхи и тощие сосны своим нежным, золотисто-розоватым светом.
Наступил идеально тихий вечер.
В захолодавшем вечернем воздухе, обещавшем к утру мороз, хорошо слышны все звуки леса, но их мало.
Только на гари, вблизи нашего стана, ворковали косачи. Около нас же, на болоте, совершенно тихо и безмолвно. Ни дятлов, ни маленьких пичужек. Даже журавли, еще недавно оглашавшие болото своим диким криком, к закату замолчали.
В воздухе — ни малейшего движения. Не шевелятся ветки, кустики, былинки; даже дымок из трубки Семена долго стоит на одном месте и медленно тает.
Все замерло.
Солнце спустилось к горизонту. Еще несколько минут — и оно совсем исчезнет.
Если есть глухари, пора бы им и собираться...
— Гляди-ка! — показал мне на правую сторону болота Семен.
Как я ни всматривался в ту часть Бабьего болота, на которую указал Семен, ничего на ней не видел, кроме редкого голого леса. Местами деревья повалились и казались темными пятнами на сером фоне болота.
— На четвером приехали! — шепотом пояснил Семен, кивая в том же направлении головою.
Имея отличное зрение, я все-таки не мог разобрать — кто такой «на четвером» приехал на Бабье болото.
Шагах в трехстах от нас, ближе к лесничему, на болоте виднелись четыре вывороченные сосны, по две в ряд. Дальше, по низу, между деревьями чисто и на версту видно каждую тычинку.
Посмотрев еще раз кругом, я вновь остановился на упавших деревьях, и тотчас же увидал, что четыре свалившиеся дерева — это четыре лося.
В первой паре стояли старики, во второй, в почтительном отдалении от первых, молодые. Они слушали чуть доносившиеся с нашего стана удары топора.
Лосей, чудно освещенных лучами заходящего солнца, я увидал как-то сразу, со всеми их подробностями, и невольно удивился, как при первом обзоре болота мог принять их за упавшие деревья.
Звери пришли с другого берега, с гари, и для того, чтобы появиться на том месте, на котором увидал их Семен, им нужно было пройти более полуверсты совершенно чистым болотом. И тем не менее ни я, ни Семен не видали, как они шли им раньше...
Лоси, не шевеля ни головой, ни поднятыми кверху длинными ушами, постояли еще несколько минут и направились к островам между мной и лесничим.
Пройдя шагов сто, лоси вдруг остановились, подняли головы и насторожились. Они долго стояли неподвижно, точно статуи, высеченные из бурого гранита, и только после того, как донесся со стороны лесничего слабый звук сломанной ветки, заворотили на наш остров.
Ничем не покрытые, мы сидели на небольших валежинах в краю острова, на его стрелке.
Тем же тихим, как бы размеренным шагом лоси подходили к нам ближе и ближе. По принятому направлению, они должны прямо на нас выйти.
Не хотелось пугать зверя, но скрыться было уже поздно.
Впереди шла очень крупная серая корова, за нею темный широкогрудый бык и в хвосте плелись молодые. Старые шли «строго», прошлогодки — «вольно». Последние были очень милы, но, потому ли, что шли, видимо, беспечно или по чему иному, не казались умными зверями...
Несмотря на крупные размеры лосей, они не глубоко вязли в моховом болоте и почти не производили никакого шума. Мы видели близко подходивших к нам зверей, но всплескивания воды и вообще их «хода» не слыхали.
Они как будто не шли, а тихо по воде плыли.
Еще несколько секунд и, во избежание встречи, нам придется себя обнаружить...
Вся компания последовала мимо острова, в пятнадцати шагах от нас.
За островом, в мелком сосняке, еще раза два блеснули белые «зеркала» (зад) двух молодых саврасов, и звери так же бесшумно скрылись вдали болота, как и появились.
Несомненно, взгляд в нашу сторону или какое-либо наше неосторожное движение обнаружили бы нас, но мы сидели тихо, чуть дыша, и звери прошли не потревоженные нами.
Пока мы занимались лосями, солнце не только склонилось к горизонту, но уже коснулось нижним краем далеких чистых вод болота и зажгло их ярким багровым светом.
Оно опускалось все ниже и ниже. Оставалась только узкая его полоска.
Еще раз ослепительно сверкнув своим огненным раскаленным краем, оно совсем исчезло, утонуло в громадной водной дали Бабьего болота.
Солнце ушло, но не погасло.
Долго еще будет «погарать» вечерняя заря и не сразу придут ночные тени.
Через наш остров, мягко шелестя крыльями, перелетел глухарь, пересек болото и скрылся в опушке леса возле гари. Следом за первым, но значительно правее, появился второй и так же, перелетев болото, затерялся у Кучумова холма.
Оба глухаря прилетели с находившихся за нами островов. Скорость и высота лёта указывали на то, что они пришли издалека.
Оба на ту сторону. Пожалуй, и петь будут там же... Все возможно... В неизвестном месте ошибки неизбежны...
Слева, в направлении от нашего стана, опять летел глухарь. Шагах в двухстах от нас он сел на болоте на вершину невысокой сосны, возле самого просека. Медленно поворотив голову, глухарь, видимо, слушал и осматривался кругом, но сидел не «на чеку» и не обнаруживал никакой боязни.
Против нас, на болото, на корявую сосну прилетел еще один глухарь.
Сидевший возле просека тотчас же переместился на соседнее дерево и, нахохлив шею, встретил вновь прибывшего товарища совершенно особым, ничем не напоминающим глухариную песню, звуком: «экк-кка-коу».
Тем же звуком ему ответили и вновь прилетевший, и тот, который сидел на соседнем острове.
Со стороны заката сразу прилетели два глухаря. Один сел возле просека, а другой — на левом конце нашего острова, на виду, в 70—80 шагах от нас.
Слева, из-за просека, слабо донесся короткий звук далекого прилета, точно два-три раза ударили в ладоши, и на сухой вершине одиноко стоящей сосны, в ярком еще свете, отчетливо вырезался черный силуэт глухаря.
Где-то далеко в островах за нами послышался знакомый шум крыльев поднявшегося глухаря и вскоре, в узком рукаве болота, отделявшем нас от лесничего, появился глухарь. Пролетев в нескольких аршинах от Семена, сидевшего на самом краю острова, он опустился на близстоящую сосну на болоте...
Картина Бабьего болота, озаренного лучами заходящего солнца, была недурна, но до появления глухарей в ней менее всего нравилось серое моховое болото. Пустое, оно казалось безжизненным и тусклым; теперь же с сидевшими на нем, хорошо выделявшимися в пурпуровом свете догоравшей зари глухарями оно не только оживилось, но в глазах охотника получило особую привлекательность и силу.
Ток был найден, и я начинал чувствовать некоторое удовлетворение.
А глухари все прибывали...
На сером, потемневшем уже болоте было много движения и шума. Почти каждый прилетевший глухарь по нескольку раз менял место. Я видел одного петуха, шесть раз менявшего деревья и одобрившего лишь седьмое, — низкорослую с посохшей вершиной сосенку. Глухари перелетали неподалеку, и поэтому при укороченных, но частых движениях крыльями производили (при посадке на деревья) необычайно сильное и громкое лопотание.
Глухари «гремели» и даже казалось, что они нарочно, без какой-либо надобности, усиленно шумят своими крыльями. Так же беспричинно они меняли и места.
Каждую минуту то там, то здесь снимался глухарь и примащивался на соседние деревья. Иногда тонкая ветка жидкой сосны не выдерживала глухаря и он срывался на другую. Усядется, напыжит перья, медленно пройдет по сучку к комлю дерева и обратно, немного постоит в вызывающей позе, раза два «икнет» и вновь полетит на другое место.
Перед нами в разных частях болота сидели шестнадцать глухарей! Случай не бывалый в моей практике.
Вот сидевший вблизи нас на осине давно уже молчавший глухарь, медленно осмотревшись по сторонам, тихо щелкнул.
Тотчас же приостановили разговоры и соседи.
Немного помолчав, глухарь еще раз посмотрел по сторонам и начал щелкать увереннее и громче. Гордо и величественно глухарь поднял кверху голову и, как крупные жемчужины, ронял в тишине ночи свои одиночные удары, участил их и, наконец, запел.
Кругом сразу все замолкло и слушало певца.
Глухарь пел без остановок и перерыва. В тишине ночи полные изящества, отчетливые, металлического тембра звуки лились неудержимо и проникали в сердце.
Чем сильнее надвигалась ночь, тем тише и реже становились песни. Казалось, что глухарь уже поет не в пятидесяти от нас шагах, а где-то очень далеко, ближе к той стороне болота.
Постепенно ослабевая, песни перешли в чуть слышный шепот и слились с тишиной наступившей ночи.
С той стороны болота, ближе к гари, слабо доносились песни двух или трех глухарей, но вскоре и они затихли.
Черные ночные тени охватили землю. Лишь в стороне заката слабо теплился и дрожал чуть заметный отблеск зари. Еще несколько мгновений и он исчезнет.
В стороне востока, над темной громадой Кучумова холма, показались и как-то нерешительно и робко замигали первые звезды. На гари, между стволами деревьев, едва заметной искрой, мерцал огонек нашего стана.
На Бабьем болоте все замолкло и заснуло. Надо было возвращаться на стан. Но обратный путь, шедший просеком, был отрезан: на просеке и возле него сидели глухари, и мы могли их разогнать. Обойти просек было негде, да и обход увеличил бы тяжелую ходьбу по мягкому болоту, а с нас и предстоявшего кратчайшего (просеком) хода было довольно. Поэтому мы остались на острове ждать темной ночи и под ее покровом тихо пробраться к стану.
Ждать пришлось недолго. Ночные тени ложились все гуще и гуще, и вскоре сделалось так темно, что нельзя было разобрать ни ближних деревьев, ни другой стороны болота с Кучумовой горой.
На чистой гари возле стана, на высоте нескольких сажен от земли, появился едва заметный огонек, точно фонарь на пароходной мачте. Он постепенно разгорался все больше и больше; и, наконец, мы увидали, что этот фонарь — костер, разложенный наверху толстого высокого пня.
Вероятно, лесники зажгли этот импровизированный громадный факел для того, чтобы с болота нам было виднее место нашей остановки.
Такой красивый огненный маяк, ярко светивший с бугра над болотом, не был лишним: надежнее просека, плохо видного и днем по редколесью, он указывал путь к стану.
Без разговоров, по возможности соблюдая тишину, мы пошли на огонь через болото.
Днем кое-где виднелись на просеке кочки и упавшие деревья, и, наступая на них, мы не проваливались в жидкое болото и переводили дух. Ночью же везде казалось сухо, и везде — вода и глубокие ямы.
Под глухарями прошли благополучно, ни одного не потревожив. Конечно, они нас слышали, но не боялись, зная, что их охраняет темнота ночи, мешавшая им в то же время видеть, кто идет болотом — звери или люди.
После долгой ходьбы в темноте было приятно войти в круг яркого света.
Скоро поспел чай, был готов и ужин. Сытые тем, что видели на болоте, мы хотели только пить, и лесникам пришлось согреть нам не один чайник вкусной снеговой воды. Устроившись на бурках в стороне от огня, мы обменивались вечерними впечатлениями, наверстывая молчаливое сидение на болоте.
Молодой лесничий (бывший в первый раз на глухарином току), сидя у огня на поляне, не видал ни поляны, ни огня. Он все еще был там, на мокром островке Бабьего болота, среди черных птиц, которые в сумеречных тенях таинственно собирались на глухое моховое болото, зачем-то перелетали по деревьям и о чем-то говорили... Быстро, с блестевшими и устремленными в неведомую даль глазами, он рассказывал мне о глухарях — как они прилетали и что делали на болоте. Он рассказывал о том, что и без его рассказа я хорошо видел...
Пока я учитывал вечерние впечатления и разбирался в песнях, огонь костра, хорошо освещавший при нашем возвращении поляну, стал ослабевать. Положенные с вечера, длинные сухостойные бревна и колоды давно уже перегорели и поднялись над костром своими черными обуглившимися концами. Огонь держался только в сердцевинах больших колод, сверху покрытых гнилой и мозглой корой.
Возле меня лежали крупные сухие сучья давно упавшей многовековой сосны. Наружным видом они напоминали толстые, хорошо скрученные пароходные канаты. Солнце, дождь, ветер и вообще время источили и побелили болонь сучьев, покрыв их каким-то мягким седым налетом, но не тронули сердцевину. Красные смолевые сучья представляли хороший горючий материал, и я бросил их в огонь, совсем перестававший светить.
Я люблю огонь в лесу... Люблю не только ночью, но и днем, летом и зимой.
Иногда огонь ни для чего не нужен, и тем не менее, если приходится несколько часов побыть в лесу на одном месте, я непременно его разведу.
С появлением огня охотник чувствует себя не одиноким, а вдвоем, как бы с надежным товарищем и другом.
Если днем огонь помогает обсушиться и вскипятить чай, то ночью он господствует — светит, манит к себе и привлекает. Властно раздвигая тьму, он дает необычайно эффектные картины той части векового леса, которую озаряют его медно-красные лучи.
Огонь в лесной охотничьей жизни то же — что глаза в портрете и вода в пейзаже.
Охотник любит свой костер не только за то, что он светит, дает красивую картину и в холоде греет, но еще и потому, что около охотничьего «камелька» — другой мир, особая жизнь и интересы.
Брошенные в огонь ветки не сразу загорелись. Казалось, что вначале они даже взяли над огнем силу, его уменьшили и придавили. Только через несколько минут из середины потухшего костра пробилась кверху тонкая струйка беловатого дыма и исчезла. Потом дым появился в нескольких местах, поднялся кверху над костром не более аршина и растянулся над поляной. Ветки дымили до тех пор, пока их не охватили тонкие полоски синего огня. Дыму становилось меньше, синий огонь сменился красным, и, наконец, сучья затрещали и загорелись ярким, быстро бегущим кверху «пылом».
Огонь осветил поляну, прикорнувших у костра людей, красноватые стволы гигантских стоявших на бугре сосен и ярко задрожал в воде тихо бежавшего внизу ручейка.
Кое-где на гари из мрака выделялись побелевшие стволы давно посохших мачтовых сосен.
Не надолго хватило брошенных веток. Сухие, они скоро прогорели. Дольше других сопротивлялась огню сучковатая ветка, но чуть заметный огонек, скользя по толстой части ветки, добрался и до длинных, высоко поднявшихся над костром ее сучьев, мягко охватил их со всех сторон и скоро уничтожил.
Сгоревшие ветки некоторое время еще сохраняли свою прежнюю форму, а потом составлявший их пепел упал и смешался с перегоревшей землею и золой.
Огонь почти погас. Только внизу, в середине костра, тихо светились и переливались цветом расплавленного металла крупные растрескавшиеся угли.
Угли стали больше и больше покрываться пеплом, и все погрузилось в темноту.
Ни ручья внизу, ни мирно спавших у костра людей — ничего не было видно.
Все окутала, как бархатом одела, мягкая, тихая весенняя ночь...
— Юрий Миколаич! На болото ходить не пора ли? — тихо будил меня Семен.
Подняв лесничего, немедленно отправились на болото. С нами пошел и Семен, не пожелавший остаться на стане. Теплу и лежанию у костра старик предпочел холод и тяжелую ходьбу по моховому болоту и холодной снеговой воде.
Дойдя до зимовки, мы остановились, так как в нескольких от нее саженях оканчивался ельник и начиналось моховое болото, на котором сидели глухари.
Не успела на востоке отчетливо выступить слабая полоска белого света — предвестница зари, — как глухари уже затоковали.
Пели два глухаря где-то на середине болота.
Выйдя из ельника на мошарину, мы услыхали, что к двум певцам прибавился третий.
Следовало бы подождать, когда запоют остальные, и тогда разделиться и начать подход, но у моего молодого компаньона не было терпения. Он в первый раз был на охоте и, видимо, уже кипел желанием и страстью.
Подходить вдвоем было нельзя, так как все глухари пели в одном месте — возле островов на просеке, да и от подхода одного охотника будет не мало шума, двое же могут так нашуметь, что распугают всех глухарей. Попросив лесничего не убивать «всех» петухов, я предоставил ему подход к трем слышанным певцам, надеясь на то, что скоро запоют и другие.
Но такое предположение не оправдалось. С первыми шагами лесничего обнаружилось, что подход труднее, чем мы вечером предполагали: за ночь мороз затянул мокрую поверхность моха ледяной коркой, и к всплескам воды, сопровождавшим шаги охотника, прибавился шум от проламывания льда.
Этот шум слышали три певшие глухаря, и два из них скоро замолчали; продолжал петь тот, в песню которого шел лесничий. Слышали шум и остальные тринадцать глухарей, не успевшие начать петь до подхода. Смущенные этим шумом, они сидели молча.
Несомненно, мы сделали крупную ошибку, не дав глухарям распеться и не приняв во внимание их сгруженность на небольшой части болота.
Шаги лесничего затихли, песни же глухаря, к которому он подходил, доносились ясно.
Глухарь пел не так часто, как раньше, а с паузами. Может быть, он заслышал охотника, а может быть, его смущало внезапное прекращение песен двух соседей и молчание всех остальных товарищей. Раза два, в той же стороне болота, слышались перелеты глухарей.
Вскоре ельник начал редеть и, войдя узким мысом в болото, кончился. С обеих сторон мыса находилось моховое болото, покрытое справа редким сырым сосняком, а слева — посохшим мелким лесом. За посохшим лесом, саженях в тридцати от нас, начинался покрытый сосняком бугор, составлявший левый берег болота.
Внизу этого бугра и пел глухарь.
Идти болотом было необычайно трудно. Ноги не только глубоко уходили в болото, но еще вязли и в находившемся под мохом и сверху его сухом упавшем лесе. Тонкие валежины иногда обманывали и с треском ломались под ногою. Приходилось предварительно нащупывать место каждого шага и предпочитать глубокую грязь болота хрупкому лесу.
Сердце усиленно билось. Под шапкой давно уже выступил пот.
Еще несколько шагов, болото кончилось, и я ступил на сухую землю. Вздох облегчения невольно вырвался из груди. Я остановился перевести дух.
Стала показываться заря.
Громким ударом раздался звук выстрела с середины болота. Немного спустя раскатился и другой.
Певший передо мною глухарь приостановился. Вероятно, такие звуки на току весною глухарь слышал в первый раз. Но они смутили его не надолго, и вскоре он вновь запел.
Только песни слышались не с крайних к болоту деревьев, как раньше, а несколько дальше — с косогора, в пятидесяти или шестидесяти от меня шагах. Некоторые песни доносились ясно, другие же совсем слабо, как в тумане. Казалось, что глухарь иногда как будто сдваивает песню.
Подход по сухой земле пошел много легче. Я быстро подвигался к глухарю, но расстояние между нами почти не уменьшалось. Только начнешь подходить ближе, глухарь запоет дальше. Я давно уже был на половине бугра и прошел пятьдесят шагов от болота, а глухарь по-прежнему поет впереди, в пятидесяти от меня шагах. Точно убегает...
Во время песни глухари бегают, но лишь тогда, когда поют на земле, этот же, несомненно, пел наверху, на дереве. Одно время мне даже казалось, что он поет совсем у меня над головой.
На болоте еще раздался выстрел.
Начав (при подходе сухим местом) несколько отдыхать от ходьбы по болоту, я вновь нагрелся. Сердце так же сильно билось, как и раньше, и леденцы (мое обычное средство против сухости во рту) не помогали делу.
Я осторожно шел на бугор. Глухарь пел недалеко. Еще несколько шагов — и я поднимусь на самый верх холма и увижу глухаря на одной из тех немногих сосен, которыми заканчивался сырой лес на косогоре. Дальше уже начиналась чистая безлесная гарь.
Глухарь пел впереди, на расстоянии не более тридцати шагов; пел отчетливо, без сдваивания и туманных звуков.
Становилось светлее, и вершины сосен были уже хорошо освещены.
Я внимательно осмотрел все высокие стоявшие впереди сосны, но глухаря не видел.
Пока я разглядывал глухаря на соснах, тихо закокала глухарка, сидевшая где-то в поддереве надо мною.
Сзади, в середине косогора, которым я только что прошел, послышалось щелканье глухаря. Где-то внизу, ближе к болоту, защелкал другой. Подождав немного, оба запели. Пел и третий, «скрытный» глухарь, который сидел наверху. Один глухарь пел впереди, два сзади. Все три пели на одной линии моего хода из болота и, несомненно, я слышал и шел сначала к первому, в опушке болота; затем, смешав его песню с пением второго, заставил замолчать первого и пошел ко второму. То же проделал и со вторым, и очутился под третьим.
Первые два, услыхав меня, замолчали, и я прошел под ними...
В островах мохового болота глухо стукнули один за другим два выстрела, а через две-три минуты еще и третий... Но выстрелы уже не были «новостью», — не остановили глухарей, и они продолжали петь.
Ближе других ко мне находился тот таинственный глухарь, который пел на верху бугра, хитро спрятавшись в сосновых ветках.
Заря разгоралась сильнее, и половина неба уже была охвачена ее светом.
Осмотревшись кругом, я заметил, что нахожусь на самом верху Кучумовой горы.
Вершина Кучумовой горы, на которой я находился, входила крутым и узким мысом в моховое болото; по обеим сторонам мыса светилась вода. На горе, ближе к гари, росла громадная многовековая береза, имевшая редкие ветви только ближе к вершине.
Рядом с нею стояла на обрыве горы, наклонившись в сторону болота, сухая сосна, не имевшая вершины, коры и веток. На толстом побелевшем ее стволе сохранился только один короткий небольшой сучок, и на нем, точно вися в воздухе, пел лесной красавец.
Весь глухарь был на виду и не думал «скрываться». Я не видал его раньше потому, что искал в вершинах высоких сырых сосен, не обратив внимания на сухую, наполовину сломанную сосну.
За сосной, на которой сидел глухарь, не было леса; она была последней на обрыве горы. Возвышаясь над болотом, сухое дерево, вместе с сидевшим на нем глухарем, ярко выделялось на чистом фоне неба.
В алом свете зари глухарь казался массивной фигурой, вырезанной из мореного (черного) дуба. Грудь (зоб) и ярко-белый подбой опущенных книзу крыльев отливали металлическим блеском; на концах матово-черных хвостовых перьев хорошо выделялись белые точечные брызги.
Судя по отчетливости и сочности щелканья и такой же конечной серебристой трели, следовало думать, что поет не рядовой глухарь и новичок в песнях, а какой-либо опытный и знаменитый «маэстро». С каждым ударом глухарь раскрывал клюв и шевелил головой и шеей, при окончании же песни во время трели шевелил (качал) и хвостом.
С каждой минутой свету прибывало.
Посветлело и понизу, между деревьями.
Во всем воздухе был разлит розоватый свет начинавшегося утра.
Хотя было тихо и старые сосны стояли неподвижно, но в воздухе существовала невидимая глазу тяга, тихо шевелившая тонкие нити висевших книзу веток старой березы. При движении веток на них вспыхивали бледно-красными огоньками призматические блестки осевшего инея. Светился иней и на соснах, но меньше, чем на березе, так как их упругие ветви почти не шевелились.
А свет все разрастался.
Рубиновые огоньки на ветках одинокой березы вспыхивали уже не на одной вершине; они перебегали и горели и на средних ее ветках. Только ближе к комлю дерева еще не проник свет всходившего солнца и, преломляясь в цвете кое-где лежавшего снега, зажигал понизу синеватые огоньки.
В этом освещении лес напоминал праздничную елку, богато украшенную блестящими разноцветными огнями. Разница заключалась в том, что невысокая, в несколько аршин, праздничная елка упирается в потолок залы, лес же, который я видел, имел двадцать сажен высоты и покровом ему служил не грубо расписанный лепной потолок дома, а небесный свод, озаренный нежным пурпуровым светом.
Нарядное освещение леса шло к такому же глухарю, покрывая и его чуть заметным розовым налетом.
С болота еще донесся выстрел.
Однако же частенько палит товарищ!
Внизу горы зашумели, садясь на сосны, два глухаря, прилетевшие с болота. Вероятно, их согнал лесничий. Следом за ними еще прилетел один и с шумом опустился на землю и защелкал.
Сидевшая надо мной на нижнем сучке сосны глухарка начала усиленно кокать. Таким же коканьем ей ответили и снизу, из опушки болота.
Мой глухарь участил песни.
Мягко кокнув, глухарка бесшумно опустилась (точно спрыгнула) с дерева на землю.
Подобрав крылья и наклонясь книзу, приготовился спуститься и глухарь.
Пора.
Мой выстрел нарушил тишину Кучумовой горы.
Дрогнул глухарь, на секунду задержался на сучке и грузно повалился вниз, под гору. В воздухе, вблизи меня, расходилась синеватая струйка порохового дыма, а около сучка, на котором сидел глухарь, виднелось несколько перьев, тихо спускавшихся на землю...
Выстрел не испугал глухарей, и вблизи меня, по бугру и около болота, пели пять петухов и кокали глухарки.
Центр тока, конечно, был не на Кучумовой горе, а на болоте, и мне хотелось знать, что делается там.
Идти в острова было уже поздно, да и опыт ночной ходьбы по моховому болоту убедил меня в том, что такой ход мне не под силу. Поэтому, спустившись вниз, я прошел на край холма, входивший в болото.
Отдельные песни не были слышны. Пение пяти, шести, а может быть, и десяти глухарей сливалось вместе. Песен разобрать было нельзя. Они соединялись, путались, переливались, напоминая далекое журчанье ручейка. («Жужжат, как пчелы!» — после рассказывал Семен.) Слышались громкие удары крыльями и частые короткие перелеты глухарей.
Очевидно, глухари дрались и пели понизу мохового болота.
Много было глухарей на болоте, и они на нем не пели, а... с ума сходили.
И тем не менее я только слушал. Чувствуя себя вполне удовлетворенным, я больше не желал трогать глухарей. Этих глухарей, найденных лично мною, я считал своими, думая, что у меня никто их не отнимет...
III
Я люблю охоту на току по снегу; считаю, что она теряет часть своей прелести, когда снегу уже в лесу не видно, и совсем не люблю тогда, когда покажется трава и зацветут черемуха и ландыш.
Лучшим временем этой охоты следует признать те десять-пятнадцать дней, переход от весны к лету, в которые зимний снег остается в лесу только местами (чередуясь с вытаявшими полянами). Мягкий снег, тонко покрывая прошлогодние белые и зеленые мхи, бруснику и другие боровые травы, рассыпается и брызжет под ногами, как хорошо разваренное саго. От него веет приятной свежестью и влагой.
В лесах снег исчезает очень медленно и сперва даже кажется, что он совсем не убывает. Но несколько теплых дней и ночей — и вчерашние полоски снега навсегда исчезнут. Бурные мутные потоки уступят свое место тихому дыханию как кристалл прозрачных лесных ключей и речек, по берегам которых уже начнет пробиваться редкая нежная трава.
Только в глухих ельниках и овражках снег полежит еще несколько дней, а потом и в них исчезнет.
Мне всегда жаль этого уходящего снега...
В его исчезновении я вижу живой показатель уже проходящей и уступающей свое место лету — дорогой каждому весны. Весны, которая так бодрит и оживляет душу, так напоминает о молодости, жизни, счастье.
Пропал последний снег, оканчивается весна, и в настроении невольно появляется какая-то неведомая нотка... Хочется продлить уходящие весенние дни, остановить исчезающий снег, сказать ему: «Останься, подожди, не уходи так скоро!..»
Пока снег лежит еще в лесу, на току слышны самые сильные страстные песни. Все наличное (обоего пола) глухариное население известного района ежедневно присутствует на току. С появлением же больших проталин глухарки начинают устраивать себе гнезда и посещают тока не ежедневно, а в конце апреля и совсем прекратят свои визиты, занявшись кладкой яиц и выводом потомства.
Чем наряднее одевается лес блестящим нежным листом, а земля свежей, сочной, молодой травою, тем скорее пустеют тока и охота на них уже теряет свою прелесть.
Нужно помнить, что всякая охота приятна только в «свое» время, а после времени охота то же, что и «после ужина горчица».
Разгар охоты на току длится: в нормальные весны до двадцатых чисел апреля, а в поздние до начала мая. Затем тока ослабевают, и последнюю неделю (иногда больше) в конце охоты, так же как и первую, в ее начале, глухари поют в отсутствие глухарок.
В конце мая глухари разлетаются с токов на линьку в частые заросли, густые ельники и мошарины, в которых и живут все лето.
