Петухов Анатолий Васильевич
Кузьма ворочался в постели всю ночь. Сын, которого не видел целых семнадцать лет, единственный из четырех сыновей уцелевший в войну, обещает наконец приехать домой.
«В сентябре обязательно приеду» — так написал. А уже конец августа. Значит совсем-совсем скоро.
И радостно на душе у старика, и светло, и он уже представляет себе, как сын войдет в эту избу, где родился, откуда в сорок втором уходил на войну и куда приезжал каждое лето после войны, когда учился в Москве...
Последний раз сын был дома всего одну недельку перед выездом на работу за границу. В плохое время он приехал тогда. Картошка еще не выросла, в лесу — ни ягод, ни грибов, ни дичи. Одним словом — июнь.
«А надолго ли теперь приедет? — думал Кузьма. — Столько времени дома не бывал, не грешно бы и целый год... Может, своими руками и нас схоронил бы... Только нет, помирать еще рано, еще поживем...»
Тут Кузьма вспомнил, что месяц назад его вдруг так прихватило, так скрутило, что и не чаял выжить. Тогда-то и написал он сыну письмо, своей рукой написал, как умел — в школе ведь не учился! Много обидных слов нацарапал. Обвинил сына, что тот на чужой стороне отца с матерью забыл, а смерть уж на пороге стоит, и если сын теперь не приедет, не будет ему отцовского прощенья.
Теперь Кузьме неловко за те слова. Несправедливо написал. Ведь каждый месяц он со старухой получает от Василия и письма и деньги, а то и посылки.
«Так не думал же я, что выживу, — оправдывался перед собою старик. — Думал, вправду помру. А послал письмо, и здоровье сразу налаживаться стало. Выходит, зря оторвал сына от важных дел, зря его встревожил».
Но все эти сомнения, едва возникнув, начисто сметались новой волной большой отцовской радости: сын скоро приедет!
— Марфа! — позвал Кузьма.
— Чего тебе? Спи! — отозвалась с печи жена.
— Слушай-ка, а чем мы Василия встречать будем?
Марфа ответила не сразу.
— Вчерась, сказывают, треску соленую в сельпо привезли. Надо будет взять. Картошка поспела, яиц десятков пять у меня припасено. А молоко у Ксюши Федоровой покупать будем...
— Водки не забудь, водки. Целый ящик!
— Не мели! Ящик... Литру куплю — и хватит.
— Ты с ума сошла!.. Семнадцать годов сын дома не был, а она — «литру»!..
О водке спорили долго. Сошлись на том, что по одной бутылке на каждый год из семнадцати лет купить надо: как-никак не одни родственники, а и деревенские соберутся...
— Треска покупная, молоко чужое... Не то, Марфа, не то! — рассуждал Кузьма. — Сын на родную землю, в родной дом приедет. Разумеешь? Свое надо на стол подать, свое! Картошка — это хорошо. Овощи тоже сгодятся: морковка там, репа. Их, поди, в той Африке он и видом не видал!
— Ягодок схожу пособираю, — вставила старуха.
— Во! Всяких ягод надо. Ведро, не меньше. И еще грибов, рыжиков.
— Не растут грибы-то, лето сухое.
— Из-под земли выколупай, а собери. А я, знаешь, что надумал? Слопцы поставлю. На той тропе, за Гарями, по окрайку болота. Глухаря сыну изловлю. Ты его с картошечкой в чугун, в жаркую печку...
— Куда ты за Гари пойдешь? С твоими ли ногами туда ходить?
— Что — ноги? Я, смотри, еще бегом могу бегать! По себе меня не равняй...
Загоревшись мыслью добыть глухаря к приезду сына, Кузьма отыскал централку, нашел с полдесятка патронов, наточил на куске наждака топор и с рассветом отправился в путь.
До Гарей — бывшей деревни на большаке, а теперь пустыря с высокими березами — километров пятнадцать, да там к болоту еще добрых пять, и Кузьма рассчитывал добраться до места к полудню. Но едва вышел за поселок, его обогнал, громыхая железным кузовом, самосвал. Сзади вспыхнул красный фонарь, и машина остановилась. Из кабины показалось запыленное лицо шофера.
— Куда тебе, дед?
Кузьма засеменил к машине:
— В Гари бы мне...
— Садись! Довезу... Да не в кузов, в кабину садись, с той стороны, — и открыл дверцу.
— Вот спасибо! — благодарил Кузьма, усаживаясь на мягком сиденье.
Самосвал тронулся и быстро набрал скорость. Водитель несколько раз глянул на сухое, исчерченное морщинами лицо старика, на седую, уже редкую бороду и спросил:
— Тебе сколько лет?
— С рождества пошел девятый десяток.
— Куда же ты собрался?
Кузьма заерзал, глаза его заблестели.
— Понимаешь, сын у меня, Василий, приезжает. Из Африки...
— Откуда, откуда?
— Из Африки. Аль не слыхал? — с оттенком обиды в голосе сказал дед. — Кто же Африку не знает!
Шофер рассмеялся.
— Африку-то я слыхал. А чего он там делает?
Дед задумался, не зная, что ответить, потом сказал:
— Про то не пишет. Знать, не положено. В послах служит.
— А-а...
— Семнадцать годов дома не был!
— Ого!..
— Я, понимаешь, глухаря для него хочу добыть. А как же! Я ведь сорок годов промыслом занимался. Старые-то охотники все меня знают. Кого хошь спроси — Нифонтова Кузьму все помнят. Лисиц ловил, сколько медведей взял, а глухаря, рябчика, поляшей — этих и счету нет... А вот уж десять годов, как ревматизм меня свалил, в лесу не бывал, из дому, считай, не выходил... Но для сына — надо. Глаза вот только худовато видят...
Подъехали к Гарям. Самосвал остановился возле высоких берез. Но Кузьма медлил.
— Ты ручку кверху поверни. Вот так!
— Видишь, — смущенно забормотал деде, — у меня нету с собой ни копейки. Ей-богу!..
— Вот чудак! Неужели бы я деньги с тебя взял? Ты только глухаря излови! В Африке ведь их нету, наших глухарей!
— Изловлю, непременно изловлю. Спасибо тебе, мил человек! Теперь-то уж я все сделаю!..
Солнце еще только поднялось, и в лесу было прохладно. Не без труда Кузьма отыскал заросшую тропку к моховому болоту, где водились глухари, и засеменил по ней, радуясь тому, что рано доберется до места.
Перед самым болотом Кузьма спугнул с земли выводок: есть еще птица, не вывелся глухарь!
Старые слопцы, которые стояли здесь лет пятнадцать назад, уже обросли мхом и сгнили, и Кузьма решил устроить ловушки на свежих порхалищах.
Бывало за один день он делал до десятка слопцов и теперь старый навык облегчал работу. Но руки уже не те. Тяжело рубить кряжи, трудно колоть их на плахи для боковин, нелегко настраивать дрожащими руками чуткую насторожку. И пока он ползал на коленях, настораживая первый слопец, бревна трижды падали на сухие непослушные руки.
Но Кузьма был упорен и терпелив. К полудню он поставил два слопца.
«Сделаю еще два — и домой», — решил он.
Но сумел поставить лишь одну ловушку: силы иссякли, топор не держался в руках.
«Ну и Бог с ними! Пока трех хватит, — успокаивал себя Кузьма. — Денька через два приду: еще сделаю. А может, и в эти глухаришка залезет...»
Обратный путь к большаку показался долгим и трудным. Ноги подкашивались, кружилась голова, сапоги то и дело цеплялись за сучья и колоды. Выбрался на большак только к закату солнца и понял: до дому не дойти.
«Ладно. И здесь переночую. Вот только старуха вся перетревожится...»
Но еще не успел Кузьма решить, что же все-таки делать, как справа в лесу послышался грохот — шел грузовик.
Через полчаса старик был дома.
— Три слопца поставил! — не без гордости сказал Марфе, едва переступил порог. — А ты говорила...
Два дня Кузьма отлеживался на печи, на третий опять собрался за Гари. Теперь он на всякий случай прихватил с собой два полтинника и в путь отправился уверенней. Но машин как на грех не было.
Наконец из-за поворота показался мотоцикл с коляской. «Эта штука не по мне», — вздохнул старик. Но мотоцикл остановился.
— Кузьма Никандорович?! Здорово! Куда ты?
— Здорово, — ответил Кузьма, вглядываясь в смуглое лицо мотоциклиста. — Кажись, Николка Сидоренков?
— Он самый. Садись, подвезу.
Кузьма недоверчиво оглядел показавшуюся ненадежной машину, но Сидоренков откинул в люльке брезент и снова пригласил.
— Ладно уж. Сяду. Только ты нешибко. Мне до Гарей надо...
— А что там забыл? — спросил Сидоренков.
— Понимаешь, сын у меня приезжает... — начал было Кузьма, но водитель перебил его.
— Приезжает — хорошо. А в Гари-то зачем?
— Как это зачем? Должен я для сына глухаря изловить или нет?
— Вон что! И как же ты его ловить будешь?
— Обыкновенно. Слопцами. Три штуки уже поставил. Еще три сделаю — и хватит. Неужто не попадет один-то глухарь, а?
— Попасть-то попадет. Только ведь теперь слопцами у нас не разрешено ловить. Для этого надо в другой район ехать — в угодья к промысловикам.
— Я, мил человек, всю жизнь слопцами ловил. Сотнями птицу в сельпо сдавал.
— Это раньше. А теперь нельзя.
«Мне можно», — не поверив, подумал Кузьма и убежденно сказал:
— С первого году Советской власти пушнину и мясо для народу добывал. У меня этих грамот — избу можно оклеить. Целая пачка... А тут, здорово живешь, нельзя!
В Гарях Кузьма подал Сидоренкову полтинник.
— Не надо. Спрячь. Да слопцы-то, которые поставил, спругни. Неприятности бы не было...
По свежей памяти старик быстро добрался до края болота и прежде всего решил осмотреть слопцы. Первый был пуст. Второй тоже. Кузьма осторожно взрыхлил землю под бревнами и под оба слопца насыпал по горсти прихваченного из дому крупного песка.
Третий слопец был спругнут.
«Ага, кажется есть!» — и Кузьма поспешил к ловушке.
Под бревнами оказался рябчик.
В этот день Кузьма насторожил еще два слопца, причем оба на хороших порхалищах, где были даже глухариные перья. Под каждую ловушку он насыпал по горсти песку и, довольный, уже в сумерках вышел на большак.
Подъезжая к деревне в кабине попутного грузовика, Кузьма чувствовал себя в этот раз настолько бодрым, что у него даже возникла мысль: а не заняться ли промыслом дичи для сельпо, по договору? Если поставить десятка два слопцов... И он тут же вспомнил, что раньше постоянно держал осенью опадные самоловы на путике в тридцать километров по кругу. Но мысль о возобновлении промысла быстро померкла — он разом ощутил, как ноет спина, болят плечи, руки и ноги.
Через два дня Кузьма снова сошел с машины в Гарях. В этот раз у него не было за поясом топора, а за плечами висел просторный холщовый мешок. Два полтинника по-прежнему позвякивали в глубоком кармане суконных штанов, и старик опять не без удивления подумал о том, как изменились времена. Раньше, бывало, и версту бесплатно не провезут, а теперь пятнадцать едешь, как барин, в кабине, и все за спасибо! И в душе Кузьмы светилась отеческая благодарность к усталым, пропахшим бензином и табаком людям...
Первый слопец был спругнут.
— Ну, Василь? Приезжай скорей, будет тебе жаркое! — прошептал Кузьма и побежал к ловушке, сам удивляясь своей сноровке.
Но слопец был пуст.
— Эх, не проверил прошлый раз настрожки...
Кузьма опустился на колени и долго настраивал спусковой механизм самолова.
Провозившись добрых полчаса, он, наконец, сделал все так, как хотелось, опять рассыпал под бревна горсть песку, которым были набиты карманы фуфайки, и двинулся дальше.
Второй слопец тоже оказался спругнутым и пустым.
— Да что ж это такое? — пробормотал Кузьма в недоумении. Но тут его осенило: ласка! Конечно, ласка! Ишь, хитрюшка! Разживиться решила? Смотри сама не попадись!
Кузьма быстро наладил слопец, опять разрыхлил под бревнами землю, посыпал песочком и пошел к третьему самолову. И здесь бревна плотно лежали на земле.
Не настораживая этот слопец, старик решил обойти остальные две ловушки. Все они оказались спругнутыми, причем вокруг пятого слопца были раскиданы глухариные перья.
«Росомаха! — догадался Кузьма. — Не ласка, а росомаха. Вот кто нашкодил. Ах ты, зверюга поганая! Что наделала! — ругался старик в отчаянии. — Все слопцы проверила и глухаря уволокла!»
Кузьма пристально всматривался в темную кору еловых бревен, отыскивая следы как те хищницы, но глаза были настолько слабы, что разглядеть ничего не смог.
Лет тридцать назад уже была на охотника такая напасть. Повадилась росомаха проверять ночами опадные самоловы, и никакого спасения от нее не было. Весь путик проверит, все опустошит, ничего, кроме перьев, не оставит. И тогда Кузьма насторожил на своем путике тяжелую кулёму. В нее-то и попалась росомаха.
— Устроил бы я тебе и теперь такую ловушку, да вот топора не взял, — сокрушался старик.
Он все-таки насторожил все слопцы и, усталый, расстроенный, вернулся домой. Он понимал: раз росомаха добралась до путика, глухаря не видеть. А уж наступил сентябрь. Вот-вот приедет сын...
Прошло еще два дня. Снова Кузьма собрался в лес. На этот раз взял топор и ружье.
Может, потому, что не было в сердце его надежды на успех в охоте или просто утомился ездой, частой ходьбой да слопцами, шел он от Гарей к болоту тяжело, часто отдыхал, и невеселые мысли лезли в голову. Самой тревожной была мысль о том, что к приезду Василия глухаря не будет.
Добрел до места и глазам не поверил: первого слопца не было.
— Уж не блазнит ли мне? — прошептал Кузьма, оглядываясь вокруг. И тут увидел раскиданные бревна, боковые плахи и стойки.
«Не росомаха — медведь!» — догадался старик, и ему стало не по себе. Ружьишко, конечно, с собой, но, кроме патронов с дробью, нет ничего.
Будто в полусне, Кузьма отошел в сторону и поднял переднюю, с развилкой, стойку слопца.
— Погоди, погоди... Стойка-то срублена. Не вытащена, а срублена!
Он стал разыскивать стойки и убедился, что все они срублены топором. Конечно! Вот и свежие щепки возле порхалища, и перерубленная крученая вица, в которую вставлялся очеп.
Старик, шатаясь, бродил от слопца к слопцу и везде находил одно и то же. И это сломило его: «Был ведь уже пойман прошлый раз для сына глухарь, был! Но кто-то взял, унес изловленную птицу... Николка Сидоренков, наверное, и сделал все это. Значит правду говорил о запрете...»
У последнего слопца обессиленный старик лег на сухую, пахнущую брусникой землю и замер...
Очнулся он от звуков, которые не могут поднять охотника разве что из могилы. Рядом, совсем рядом, крэкал глухарь. Старик перестал дышать и скоро увидел птицу. Глухарь сидел на вершине небольшой сосны шагах в пятнадцати, не далее, вытягивал шею, разглядывал лежащего на земле человека, и издавал неповторимые, возвращающие Кузьму к жизни гортанные звуки.
Не смея моргнуть глазом, охотник нащупал курок, с трудом взвел его и долго, все еще лежа поднимал свою централку. Глухарь сидел. Вот уже ствол направлен в сторону птицы и приклад уже уперся в плечо. Ах, как дрожит, как ходит конец ствола! Кузьма приподнял вторую руку, взялся ею за цевье, согнул шею до боли в горле, чтоб прицелиться, и наконец, спустил курок.
Глухарь подпрыгнул и, ожесточенно хлопая крыльями, ломая ветки, рухнул вниз.
Кузьма вскочил — откуда взялись силы! — и, опираясь на ружье, как на палку, побежал к птице, не веря в свою удачу... Он поднял тяжелого глухаря и прижал к груди.
— Ну, вот и все. Все! Есть, Вася, для тебя глухарь. Есть! Они в Африке-то не водятся, — вспомнил он слова шофера.
За плечами у Кузьмы был мешок. Но то ли он забыл про него, то ли ему хотелось иметь перед глазами драгоценную добычу, только он взял глухаря за лапы и понес так, в руке.
До большака оставалось не более километра, когда Кузьма вдруг почувствовал острую боль в боку. Он остановился, тяжело дыша. Боль разливалась по всему телу. Опять закружилась голова. Старик хотел опереться рукой о дерево, но промахнулся и упал на бок.
Он попытался встать и не смог. В глазах потемнело. «Да как же это так-то?! Ведь добыл глухаря, надо только до дому донести. Вот отдохну немного и пойду» — судорожно думал Кузьма.
...Еще не погасла, не растворилась над лесом узкая полоска зари, а в бесконечной дали неба уже замерцала светлячком первая звезда. Смолк комбайн на овсяном поле, отскрипела на проселочной дороге телега. Все стихло, даже птицы ушли на покой. Ночь неслышно опускалась на землю. Казалось, земля отдыхала от нелегкого дня страдной поры. В низинах, над пожнями, забелел росный туман.
Роса густо посеребрила и без того седые волосы старого человека, лежащего на мшистом дерне, в пахучей свежести леса. Открытые но остановившиеся глаза Кузьмы устремлены в небо и неведомо ему, что в кожаной сумке инспектора Сидоренкова лежит аккуратно заполненный протокол на него, как нарушителя правил охоты. Неведомо и то, что сын уже приехал и ждет отца. Не состоится их долгожданная встреча. Разве что когда-нибудь потом, уже в другом мире...
