Шахов А. А.
В конце июля наша экспедиция из шести человек двинулась на двух узких, длинных лодках вверх от Сталинска по таежной реке. Наши челны мы должны были тащить километров двести до неведомого нам Казыра — притока Томи, на границе Кузбасса и Хакассии.
Мы знали, что в верховьях Томи растительность лугов и лесов очень богатая, и надеялись собрать там много лекарственных и других трав.
А охотники и рыбаки об этом Казыре рассказывали прямо-таки сказки: и маралы там ходят стадами, и медведи встречаются на каждом шагу, а уток и рыбы привозят оттуда лодками. Более доверчивых, более подвижных, более страстных и более наивных людей, чем охотники и рыболовы, на свете нет...
Вначале течение было слабое, перекатов мало, и лодки, привязанные одна к другой, шли свободно. И все же за первый день мы с трудом прошли двенадцать километров, а без привычки измучились так, будто сделали не меньше сорока, и вечером, как только пристали к берегу, уснули мертвым сном.
На второй и третий день плесы стали короче, перекаты чаще, река уже, течение сильнее. Подходил перекат — и бечева натягивалась, звенела, задняя лодка рыскала. «Бурлаки», сгорбившиеся и красные от натуги, еле-еле переступали. Заднюю лодку заносило на середину реки, в самые буруны; от этого передняя иногда становилась поперек течения. Положение делалось грозным: вот-вот через борт перекатится волна или лопнет бечева. Мы набрасывались на рулевого, а он, не обращая внимания на крики, грудью нажимал на рулевое весло. Наконец, лодка разворачивалась, носом резала воду, кланялась на валах и выходила на плес. Бечева уже не звенела, она даже не чувствовалась на плече, и мы облегченно вздыхали, закуривали, но, глядя на следующий перекат, думали, что двести километров нам все же не пройти.
А в это время по отлогому берегу, звеня подковами по гальке, лошадь тащит на прииски карбас с грузом или людьми. Верховой, обычно мальчик, погоняя коня плетью, оглядывает нас и прыскает со смеху:
— Рязанские что ли?
Смеется и баржевой.
Мы с деланно равнодушным видом отворачиваемся и тайком, с завистью следим, как за карбасом остается широкий след, как лошадь, заходя по живот в воду, пересекает залив, другой, потом выходит на мелкое место. Несколько минут — и карбас скрывается за далеким поворотом реки.
Порой мимо нас, тоже вверх, передвигаются на шестах шорцы.
Небольшого роста, черноволосые, эти крепкие горно-речные жители гонят лодки против воды с таким же искусством, как монголы ездят верхом на лошадях.
За день они делают километров тридцать, мы же — не более пяти. Когда лодки сильно нагружены и почти никто не умеет гнать их шестом, — далеко не уедешь. И только тут я понял, что допустил большую ошибку. Лодки надо было тянуть вверх по порожистой реке не бурлацким способом, как я всегда делал на севере, а лошадью. Мне следовало расспросить местных жителей о способах передвижения по Томи, а я понадеялся на свой опыт. Впрочем, у меня не было на это времени: я доставал лицензию — право на отстрел двух маралов — и много времени потратил на поиски рабочих. С большим трудом я нашел трех человек: инвалида Отечественной войны и двух здоровых парней, только что приехавших из Омской области. Все они оказались прекрасными работниками. Нужно было найти четвертого. Занятый получением лицензии, я поручил это дело своему помощнику. В поисках рабочего он выбился из сил и, наконец, договорился с директором одного завода об откомандировании к нам, на время, молодого рабочего.
Мы ползли по реке уже несколько дней. Деревни встречались все реже, полей становилось меньше, отлогие горы постепенно переходили в крутые, тайга подступала к реке вплотную.
Среди черного леса светлыми полосами блестели Томь и ее притоки.
Изредка встречались бараки и домики из белых, свежеструганных бревен. Это леспромхоз. Тогда речную тишину прорезали громкие возгласы или песня: по Томи шел сплав леса.
Порой, поставив палатки на берегу под деревьями, мы по нескольку дней собирали нужные нам травы, сушили их, упаковывали в мешки, а потом снова продолжали трудный путь.
Перекаты извели нас. Мы похудели, осунулись. Раздобрел только один Артем — тот, кого прислали с завода. Он оказался удивительным человеком. Хотя ему исполнилось только двадцать пять лет, подчас его можно было принять за старика: он сутулился, кряхтел, проводил рукой по пояснице, словно она у него болела. И выражение его широкого, веснушчатого, почти безусого, с толстыми губами лица было такое, будто он потерял вкус к жизни. Ко всему он относился равнодушно, ничему не удивлялся. Белесоватые глаза его казались то ли пустыми, то ли потухшими. Утром вставал он позже всех, полчаса потягивался, минут десять надевал ботинки, потом долго крутил папиросу. Покурив, «гакал», т. е. диким голосом кричал на всю тайгу: «Га!» Это означало, что у него хорошее настроение.
К завтраку он садился не умываясь, «из-за стола» вылезал последним и шел грузить вещи в лодки. Но как шел! Тяжело больные ходят быстрее. Он останавливался перед мешками и стоял до тех пор, пока кто-нибудь из нас, таская груз, не задевал его плечом. Тогда он спрашивал:
— Муку тащить?
— Нет, медведю оставь, — отвечал инвалид Отечественной войны.
В ответ на какое-нибудь мое распоряжение он покорным голосом говорил «хорошо», но исполнял его так, что исчезало желание что-либо поручать ему.
Бранили его каждый день. В ответ он только сопел и молчал. «Как об стену горох», — удивлялись рабочие. Иногда, правда, это было в очень редких случаях, глаза его оживали, загорались и тогда в них появлялся даже юмор.
— Где же твое одеяло? — спросил я его в день нашего отъезда из Сталинска.
— На крышке рояля забыл.
Всех удивляла его беспечность. Ему не жаль было ни щегольских ботинок, которые он избил по галечнику в первые же дни, ни новой рубахи, без толку изодранной во время хождения по кустам.
— В чем же ты будешь ходить через месяц? — спрашивали мы его.
— Голым не останусь.
Я посмотрел-посмотрел на его «обмундирование» и... выдал ему спецодежду, которую приберегал на осень.
Он мечтал, что свой летний заработок пропьет в первый же день после возвращения из путешествия.
— Как же ты будешь жить дальше? — спросил я его.
— Как-нибудь проживу.
— Ну, а план-то какой-нибудь есть у тебя?
— Я не завод, живу без плана.
Медленно, с длительными остановками, продвигались мы по лесной горной долине. Миновали притоки Томи — Мрассу, Усу, маленькие деревни шорцев, и — пошла глухомань. Ни селений, ни людей. Раз в десять дней встретится карбас, и все.
Вокруг неоглядная тайга, лесные хребты, закрывающие дали, а над головой синее небо с высокими белыми облаками. Как хорош в тишине певучий, несмолкаемый шум воды на перекатах!
Ветер с гор спускается редко, он иногда только пробежит по вершинам деревьев. Лист коснется листка, ветка ветки, и шум, неясный и глухой, пойдет по тайге, она заропщет, застонет, а вдали на горах могуче загудит. На плесах в это время ветер не достигает воды, и видно, как над ней качаются вершины опрокинутых деревьев.
С утра до ночи ищешь травы или, положив бечеву на плечо, идешь по берегу, прыгаешь через ручьи, бредешь по заливам. Вот вылетает крохаль — крупная утка с шиловидным носом, — машет крыльями над самой водой. Раздается выстрел, другой. Гулкое эхо, перекатываясь, бежит по долине. Если я мажу, — Артем долго сопит и не смотрит на меня. От выстрелов поднимаются другие крохали, и все летят вверх по реке.
Однажды на утренней заре мы увидели на лугу, шагах в трехстах от нас, косулю. Подняв голову с рожками вилочкой, она, красно-рыжая, стройная, с удивлением посмотрела на нас, сделала к кустам несколько грациозных, легких прыжков, оглянулась, постояла немного и пошла в лес.
Артем остановился, выпустил из рук бечеву и с разинутым ртом долго смотрел на то место, где стояла косуля. Это изящное животное он видел впервые.
На следующий день, шагах в пятидесяти от нас, на опушке леса послышался внезапный шум — из валежника выскочил какой-то большой зверь.
Взводя на бегу курки, я кинулся за ним, но лес оказался настолько густым, что, кроме деревьев и кустарников, я ничего не увидел.
— Надо было шибче бежать, — упрекнул меня Артем.
Дни стояли солнечные, но не жаркие. Мы находились уже на такой высоте, где зноя не бывает. Да и близилась осень. Травы мы собирали по долинам реки и вглубь тайги заглядывали редко — ходить по ней в тех местах летом одно мученье. И все-таки однажды я и Артем решили подняться на ближайший хребет. Как только мы отошли несколько сот шагов от опушки леса, трава оказалась непролазной. Папоротник, высотой по грудь, перемежался с крапивой и кустами смородины. Приходилось разгребать впереди себя растения руками и шарить ногой — не лежит ли в траве дерево. Валежник встречался на каждом шагу.
Среди мрачных пихт стоят исполины, похожие на сосны, но не с золотистыми стволами, а с темными. Это кедры. Кажется, что более могучих деревьев не существует на свете.
Солнечные лучи не пробиваются сквозь ветви, — в лесу постоянный мрак. С ветвей свисают седые лишайники, стволы в серых мхах, и от этого деревья, даже молодые, кажутся очень старыми.
Темно-серые краски и сумерки днем, а в особенности тишина, свойственная хвойным лесам под осень, невольно заставляют молчать и быть настороже. Ружье у меня наготове. В таких дебрях неудивительно столкнуться с медведем.
В полдень стало душно. Появились слепни. Они незаметно липли к лицу. Укусы их ужасны. Мы еще не поднялись до половины хребта, а у меня уже не осталось сил. Обидно, что мы до сих пор не нашли сколько-нибудь интересных для нас трав. Ни медведей, ни маралов, и вообще никаких зверей и птиц. И ни человеческого голоса, ни жилья...
Я с раздражением посмотрел на «обормота», который, прислонившись спиной к ели, безучастно смотрел в пространство.
— Не дойти до хребта, — сказал я, думая найти в нем поддержку или осуждение. — Не вернуться ли нам обратно?
— Как хотите, — ответил он с безразличием.
Отмахиваясь от слепней, мы продолжали стоять. Где-то зычно крикнула желна. Прилетели три сойки и, увидев нас, подняли крик на все горы.
— Чтоб вы сдохли, — беззлобно проворчал Артем и, опуская глаза на траву, молча указал на белую изнанку лопуха. Я ничего не понял.
— Кто-то перевернул лопух, — пояснил мой спутник, разгребая под лопухом траву и наклоняясь к земле. — Коза прошла.
Пройдя сотню шагов по следу, Артем возвратился недовольный.
— Разве в такой травище что-нибудь увидишь?
Я посмотрел на него удивленно: он впервые проявил догадливость и любопытство.
Идя обратно другим путем, мы встретили широкий ручей. Я перескочил через него и только что хотел идти дальше, как сзади услышал удивленное «Ого!»
Артем, опустившись на колено, прикладывал руку с растопыренными пальцами к влажной земле.
— Две моих ладони, — это он измерял след медведя. — Ружье заряжено пулями?
И всю дорогу он внимательно и настороженно, подобно охотнику, осматривал все вокруг.
Когда пришли в лагерь, дежурный повар, готовивший обед, попросил Артема принести дров и помыть посуду. Ссылаясь на усталость, Артем отказался и полез на кедр за шишками. За обедом он, как всегда, ел за троих.
Надежд на то, что Артем будет работать, не оставалось, и я, пообедав, стал готовить ему расчет. Возвратиться в Сталинск он мог с попутным карбасом.
Парень не знал, что мы хотим с ним проститься, беспечно наблюдал за журавлем, который только что сел на далеком островке.
— Ишь, оглядывается, сукин сын! — заметил Артем. — Стукните его картечью.
Я объяснил, что журавль сидит на открытом месте и близко к себе не подпустит.
— А вы пойдите на обман. Лягте в лодку, я оттолкну ее, она пойдет по течению, а когда поравняется с журавлем, поднимитесь и влёт его.
Я не верил в удачу, да и не хотелось мне отрываться от своего дела.
Но Артем не унимался: он вынес из палатки ружье и, предлагая различные способы скрадывания, долго уговаривал меня идти к журавлю.
Погодя немного, он предостерегающе прошептал:
— Летят!
Три кряквы тянули над рекой. После дублета одна из них упала на перекат.
— Га! — крикнул довольный Артем и, не раздеваясь, бросился за уткой в воду.
— Ты охотник? — спросил я его, когда он вылез на берег. Он покрутил головой. — Тогда, может быть, с кем-нибудь ходил на охоту?
— Не-е... Во-он журавль-то! Кружит над головой. Сел. За мысом сел. Ей богу, за мысом. Там его можно добыть. Пойдемте!
— Да туда километра три будет. Ты же устал.
— Подумаешь, какая важность!
Артем прожил на свете двадцать пять лет и не подозревал, что он страстный охотник. Я посмотрел на его блестевшие глаза и отложил расчет. Мне захотелось проверить одну мысль.
Утром я сказал ему:
— Все находят, что ты большой лодырь и хотят расстаться с тобой. Посмотрю еще несколько дней, и если будешь плохо работать — уволю.
— Дело хозяйское, — ответил он с полным безразличием. — Как могу, так и работаю.
Он свернул папиросу, зевнул во весь рот и со скучающим видом стал смотреть, как рабочие раскладывали на брезенте лекарственные растения для сушки.
Собирались на очередные поиски трав, я надел патронташ. Артем, смотря на меня просительными глазами, подал мне ружье.
— Хочешь пойти со мной? — спросил я. — Может быть, какого-нибудь зверя встретим.
— Пошли, — встрепенулся парень и засиял. — Что брать с собой?
Я потянулся за серпом и лопатой.
— Да ты погоди: я возьму тебя в том случае, если следующие три дня ты будешь работать не хуже других. Согласен?
— Эге.
От удовольствия он гакнул и пошел вместе со мной.
Свое обещание он выполнил. Я заключил с ним такое же условие на следующие три дня, и дело пошло на лад.
Артем работал добросовестно, без понукания, и всегда с нетерпением ждал часа, когда надо было идти со мной на разведку. Блеклые глаза его теперь блестели почти всегда, и он чаще, чем обычно, выкрикивал свое «га».
Река становилась более шумной и порожистой. На востоке по-прежнему тянулись темные хребты Кузнецкого Ала-тау. Бельсу — приток Томи — остался позади, и с карбасами, которые направлялись туда, мы перестали встречаться. Тропа по берегу стала мало набитой. Крохали вылетали из травы беспрестанно.
Прошли мы и «Слепой порог» со множеством острых подводных камней на быстрине. Это место считается опасным. И действительно, на обратном пути лодка, в которой я спускался, с разлета ударилась о невидимый среди пены камень. От толчка я вылетел за борт. Течение повернуло корму, поставило челн поперек реки, в пробоину хлынула вода. Двое рабочих, находившихся со мной, выскочили из лодки и, ухватившись за нее, удержали на мелком месте. Часть нашего имущества потонула.
По дороге я присматривался к травам, стрелял уток и безуспешно ловил рыбу. Однажды, когда мы были неподалеку от Казыра, я, надеясь поймать тайменя — рыбу, сродни лососю, — ушел от наших медленно идущих лодок вперед километра на три. И вот в устье небольшого притока я увидел, как из-за куста поднялся и опустился конец удилища. Кто-то удил рыбу. По кладке я перешел речушку и заглянул в куст. Под ним у порога сидела маленькая смуглая девушка лет двадцати. Чуть-чуть выдающиеся скулы не мешали ей быть миловидной. От удивления я остановился: в безлюдном месте — девушка! Своим занятием она была увлечена так, что ни разу не повернула головы в мою сторону.
Сначала мне хотелось напугать ее громким возгласом, но, упрекнув себя за мальчишество, я продолжал стоять не шевелясь. По ее серой заплатанной юбке, ситцевой с красными цветами кофточке и по козьим чувякам, шерстью вверх, я заключил, что она местная жительница.
Девушка раз десять закидывала на струю искусственную приманку — крючок с перышком, и все без толку. Наконец, она поймала крупного, длиннее ладони, хариуса, повернула ко мне лицо с черными улыбающимися глазами и без удивления, будто давно знала о моем присутствии, сказала с чуть заметной усмешкой:
— Так ноги простоишь. Сатись. (Она не выговаривала букву «д»).
Голос у нее был высокий, звенящий, очень приятный.
— Здравствуй! Ты откуда взялась?
И я сел неподалеку от нее.
Она не ответила и, словно забыв обо мне, продолжала с увлечением ловить рыбу. Только спустя минут десять она приглушенно, с суровыми нотками в голосе, спросила:
— Кута итешь? Промышлять маралов и рыбу?
— А ты откуда знаешь? — задал я ей вопрос.
— Витать сову по полету, — ответила она с явной неприязнью. — Скоро притет твой нарот?
Я спросил, откуда ей известно, что я не один, и прислушался, не доносятся ли голоса и стук шеста. На реке было тихо.
— Откута? По ратио известили, — усмехнулась она, — разве не витишь, как летят крохали? Маленький догадается, что снизу люти итут. Значит, промышлять?
— Да, думаю немножко поохотиться и рыбу половить.
Она холодно оглядела меня и, словно предостерегая, отрекомендовалась:
— Я точка Фетота Тмитриевича. Анкой меня зовут.
— Очень приятно. А кто этот Федот Дмитриевич? Директор леспромхоза или начальник милиции?
Уловив в моем голосе усмешку, она с ехидством задала вопрос:
— Етешь на Казыр и не знаешь, кто такой Фетот Тмитриевич? Так я и поверила тебе. Твои етут. Слышишь?
Она взяла лежавший в траве карабин и, закидывая его за спину, поднялась.
Я незаметно разглядывал ее. Лицо русское, но с налетом азиатских черт. Что-то знакомое в ее облике и чуть заметном акценте. А! Да ведь она из славного племени охотников и рыбаков...
— Кто из твоих родителей шорец — мать или отец? — обратился я к ней.
— Это ты у них спроси.
И, прислушиваясь к далеким голосам нашей экспедиции, девушка недружелюбно осведомилась, сколько едет человек, все ли с ружьями и много ли у нас сетей?
Не желая больше дразнить ее, я рассказал, кто мы.
Сначала девушка слушала с недоверием, затем лицо ее прояснилось, и она с игривостью упрекнула меня:
— У, вретный какой! Чего же сразу не сказали?
Как зазвенел ее голос! Анка тут же перешла на «вы». Она снова села удить и дружеским тоном рассказала, что ее мать, в самом деле, шорка, а отец русский, лесник, его все знают, он — гроза браконьеров-охотников и рыбаков. Сейчас его вызвали в лесничество, и все его обязанности перешли к ней. Живут они в небольшом поселке, поблизости от Казыра. Девушка часто делает обход по своему участку, по пути собирает ягоды, ловит хариусов, ужение — ее страсть.
На мой вопрос — есть ли тут маралы, она ответила, что они встречаются на «гольцах» — открытых, каменистых вершинах, где гнуса мало. Много ли медведей? — Хватает. Анка видит их иногда, когда ходит по малину. Другие женщины их боятся, а она постучит о донышко ведра, и Мишка — наутек. Два года назад одного косолапого Анка убила на пчельнике из лабаза, где они сидели вместе с отцом.
У меня, по-видимому, заблестели глаза. Заметив это, Анка насмешливо добавила:
— А вы его не убьете — наш метветь хитрый, к лабазу нато потхотить затом, а пойтешь перетом — Мишка тогатается и носу не покажет. А вы, если пойтете затом, — обязательно упатете.
Девушка лукаво сощурила глаза, громко, озорно рассмеялась.
— А потом метветь не любит, когта по тайге хотят с ружьем, — продолжала она. — У нас отин старичишка пошел по малину — вон в ту пять, и на всяк случай тробовик с собой захватил. Вошел он в малинник, а на него метветь, ростом с быка, потнимается и хвать лапой за ружье, та как ахнет им, тробовиком-то, о терево. И пошел назат. И вы с своей централкой тут не хотите. Спрячьте ее...
Глаза ее смеялись. Незаметно для себя, я давно подвинулся к девушке и, посмеиваясь, молча катал ладонью круглый камень по крутому берегу. Вдали на перекате слышались неясные крики моих товарищей, потом раздалось громкое и веселое «га». Это означало, что перекат взяли. Вдруг камень выскользнул из-под ладони и, падая в воду, обдал брызгами Анку.
— Ах, так! — звонко, очень звонко рассмеялась она и, думая, что я сделал это нарочно, брызнула на меня.
— Да, так! — ответил я в тон ей и в свою очередь плеснул на нее водой — тогда в моей бороде еще не было седины.
Продолжая смеяться, она вскочила и, подобно косуле, в несколько легких прыжков оказалась на крутояре.
— Наш поселок близко. Останавливайтесь у нас всем колхозом, — пригласила она приветливо. — Баньку натоплю, пирогов с рыбой и черникой напеку, метовухой угощу, а потом Казыр покажу, он вам поглянется. Тля меня лучше его ничего нет на свете.
Я вернулся к своим и помог им тащить лодки.
Маленький, из нескольких домов, поселок стоял на высоком берегу. В нем жили семьи бывших старателей, ныне работающих в лесничестве и других организациях.
В окно крайней избы за нами следили черные девичьи глаза. То была Анка. Она так и не вышла на берег. Зато ребятишки всего поселка высыпали на крутояр и, не смея нас спрашивать, делились между собой впечатлениями, кто и откуда мы?
Мы решили не заходить в гости к дочери лесника, а скорее добраться до заветной реки. Часа через два в полукилометре от Казыра были поставлены палатки, и я, взяв спиннинг, отправился в устье реки.
Скоро я увидел прозрачный зеленоватый поток, который стремительно выбегал из Казыра, перерезал бледную Томь и, разбиваясь об ее противоположный скалистый берег, скатывался вниз. На наших тяжелых лодках эту могучую струю не одолеть. По рассказам Анки, тут опрокинулось немало лодок.
Забрасывая блесну под каждым порогом, я прошел вверх по Казыру километра полтора и уперся в отвесную каменную стену, под которой бурлила вода. Лезть на стену и идти верхом, может быть, было напрасным трудом: по берегу всюду виднелись скалы. Тогда я поднялся на высокий камень и долго озирал Казыр. Какой он буйный, ворчливый и злой! Бежит неведомо откуда, безостановочно прыгает по камням, извивается меж скал, валунов, подмывает деревья...
На обратном пути, уже под вечер, я поймал, первый раз за лето, двух тайменей, килограммов по пяти, и, веселый, пошел к палаткам.
После ужина к нам пришла Анка, по-прежнему с карабином за плечами, поздоровалась с моими спутниками, зорко оглядела их и пожурила меня за то, что мы не остановились у нее.
— Тут у вас, должно быть, золотишка много, — начал Артем.
— Это там, — Анка показала рукой на юг и восток. — Наши мужики искали — не нашли. Так что у нас, кроме леса, ничего нет. Таже хлеб не ротится, растет только картошка та капуста.
— Так какого же черта вы тут живете, если ничего нет? — удивился Артем.
— Нато — и живем. И как это — ничего нет? А леса сколько! Разве не вител лесозаготовки? Кажтое терево — в Кузбасс. Если бы это тело было маленькое, лесной начальник Егор Степаныч не слетил бы, как сплав итет. На своем самолете он кажтый тень облетает на твести километров тайгу. А вот скоро через Казыр пройтет железная торога, тогта тут не только мы, но и тругие бутут жить.
Я спросил, что представляет собой Казыр.
— Казыр? — у девушки засияли глаза. — Ууу... На нем рыбак и охотник всегта бутут сыты, тут таймени — больше человека. И зверя тобыть легко, только не тонесешь — талеко и трутно.
По рассказам Анки, Казыр образуется из двух речек: Малого и Большого Казыра. Обе берут начало на вершинах Кузнецкого Ала-тау. Малый Казыр течет по широкой долине с лугами, на нем много глубоких ям, в которых летом собираются хариусы и таймени. Большой Казыр идет ущельем, кругом него тайга совсем глухая, в ней много бурелома и скал, и зверей — видимо-невидимо. Что в верховьях — не известно. Туда еще никто не доходил.
При последних словах на толстых губах Артема расплылась улыбка. Мы переглянулись с ним и поняли друг друга: нам обязательно надо пойти по Большому Казыру. Я сказал Анке, что через три дня попытаюсь добраться до истоков этой бурной реки. Девушка посоветовала идти по левому берегу — там меньше скал. Чтобы попасть туда, надо перебраться через Казыр на ее лодке, спрятанной в кустах. Анка даже обещала проводить нас километров десять. От предстоящего путешествия в неизведанные места Артем пришел в восторг, и когда девушка, прощаясь со мной, дружески взглянула на меня, он перехватил ее взгляд и с веселым озорством брякнул:
— Рыбак рыбака видит издалека. Га!
— Турак! — обрезала его Анка, но тут же улыбнулась.
Уходя, она наткнулась на тайменей, лежавших в траве.
— Поймали? — ее голос прозвенел весело: — У, красавцы какие!
Вдруг она нахмурилась и глухо упрекнула:
— Зачем же вы соврали, что у вас нет сетей?
Все в один голос заверили ее, что мы не лгуны и рыбы пойманы на спиннинг — «вот на эту удочку с кольцами». Девушка несмело повернула спиннинговую катушку, посмотрела на тоненькую леску, на которую без катушки нельзя было выудить пятикилограммовую рыбу, особенно такую упорную и сильную, как таймень.
Анка не поняла назначения катушки и, принимая мои объяснения за насмешку, обиделась:
— Я не титё, — и, помолчав, спросила: — А стрелял кто?
— Это я ударил по крохалю и промазал.
— Что-то больно громко стреляет ваше ружье, — покосилась она на меня. — Вроте, как из пушки.
Не понимая, к чему она клонит, я объяснил, что патроны заряжены черным порохом, он дает сильный звук, к тому же ветер дует со стороны Казыра.
— Ну, латно, — произнесла она и зашагала к поселку.
Я напомнил ей, что на Казыр мы пойдем в пятницу на восходе солнца, и предупредил, чтобы она не опаздывала.
— Не жтите. Мне картошку нато копать. На Казыре с огнем бутьте осторожны. Там много сушняка.
— Обиделась, — заметил Артем. — С перцем девка. Ну, шут с ней! И без нее дорогу найдем...
Все было приготовлено с вечера. Выйти мы должны были на восходе солнца, ночевать — не доходя до Малого Казыра. Но сложилось по-иному.
Ночью меня разбудил скатившийся с противоположного скалистого берега Томи камень. Он прошумел по кустам, глухо ударился о дерево и упал в воду так близко от лагеря, что, казалось, до палатки долетели брызги. На все это я не обратил внимания и уже снова стал дремать, как вдруг в том же месте свалился другой камень, покрупнее, затем еще. Косули и маралы ходят осторожно. Не было сомнений, что это медведь разрывает муравьиные кучи. Косолапому ничего не стоило переплыть Томь и прийти в лагерь. Взяв ружье, я вышел из палатки. Ко мне подошел Артем. Мы просидели с ним часа три, пока не ушел медведь.
Конечно, мы проспали, и когда поднялись, солнце уже выглядывало из-за хребта. Нас убедили, что без завтрака уходить не следует, уха из тайменя, пойманного накануне, будет приготовлена в два счета.
Лодку на Казыре мы нашли не сразу, переправлялись на ней долго — вода тащила к порогу. На наше счастье, трава по берегу оказалась невысокой, на ней темнела чуть заметная тропа. На тропе — ни одного следа: в это лето по Казыру еще никто не ходил. Мы пошли довольно быстро.
В горах стояла ранняя осень: ивы пожелтели. Дикая горная река то с пенисто-белой, то с оливковой водой — красоты необыкновенной. Берега крутые, с подмытыми корнями деревьев, или скалистые. Из воды торчат камни, между ними беснуется вода. На горизонте, если смотреть вверх по реке, видна гора с голой вершиной — гольцом. Возможно, там и находятся истоки Казыра.
Вот от одного берега к другому, преграждая реку, тянется высокий черный камень. Казыр с грохотом устремляется в узкий проход между камнем и скалистым берегом, вал следует за валом, по воде плывут клубки пены.
Через полкилометра из бурунов вырастает скала, а еще дальше во всю ширину реки тянется каменная плита, и вода, сливаясь с нее, как со ступеней, журчит и пенится.
Звуки реки на несколько мгновений перекрывают шум небольших, но быстрых крыльев. Это вспорхнул рябчик. Юркнув между деревьями, он сел на сук пихты и затаился. Выстрел, и птица, шурша по ветвям, свалилась на землю. Хорошее начало.
И опять путь по берегу реки. Настроение чудесное. Для человека с неуемной душой охотника и рыболова что может быть приятнее, как идти с ружьем и спиннингом по нехоженой тропе!
Тропа кончается, дальше — целина. Осторожно пробираюсь между деревьями, иду по краю обрыва, останавливаюсь и гляжу на Казыр.
С обеих сторон реки, друг против друга, лежат две гранитные громады. Между ними белая, клокочущая стремнина. Рядом с ней, ближе к берегу, заводь с кружащейся водой и воронками. Под стремниной глубокий омут, в нем кипит вода, появляются и исчезают миллионы белых пузырьков, бесконечное их движение снизу вверх в зеленоватой прозрачной воде очень красиво: кажется, что с гранитов беспрерывно льется игристое вино.
В заводи нет ни белых пузырьков, ни ряби, ни переливов, вода в ней совершенно спокойная. Под солнечными лучами, на глубине пяти-шести метров, просвечивают черные и белые голыши. Долго смотрю на дно. Один из белых камней странным образом исчезает. Хлопаю ресницами — не показалось ли? Он появляется, но пропадает соседний с ним, тоже белый голыш. Что же это такое? Приставляю козырьком ладонь ко лбу и вижу, как по дну медленно плывет черноспинный хариус, закрывая то один, то другой камень...
Не взмахнуть ли здесь раз-другой спиннингом? Где же, как не в таких ямах, быть великанам-тайменям, о которых говорила Анка. И вот я на граните. Оглядываюсь — вокруг вода, пена, валуны, две стены деревьев, на обрыве Артем. Он смотрит на меня и не понимает, почему я не спешу ловить рыбу. А я продолжаю стоять неподвижно и под шум воды думаю, что нахожусь в тех диких и безлюдных местах, по которым давным-давно не раз бродил в мечтах. И вот мечты сбылись.
Я еще раз оглядываю реку, тайгу, потом поднимаю спиннинг и делаю широкий, плавный взмах. Блесна, сверкая на солнце, падает на широкий вал воды, струя не дает ей утонуть и уносит вдаль. Затормаживаю катушку, леска натягивается, блесна вырывается из вала и, подобно измученной рыбке, борющейся с течением, снует из стороны в сторону. Вот-вот ее схватит хищник. Но поклевки нет.
Я снова бросаю блесну на струю, в заводь, в водоворот... Наконец, по удилищу передается толчок, сердце отзывается тоже толчком, я осторожно ступаю по камню к берегу, веду за собой упирающуюся рыбу и подвожу ее к себе. Артем спускается к берегу и вонзает в пятнистое тело ленка багор. Ленок большой, в нем килограмма два, но Артем не удовлетворен: он ждал тайменя, по крайней мере, на пуд.
— День велик и путь длинен, впереди не мало порогов и много, должно быть, увидим чудес, — утешил я его.
— Очень просто, — ответил он, помогая мне вылезти на обрывистый берег. — Сон я видел нынче очень чудной. Иду, значит, вверх по Казыру, иду день, два и вдруг, глядь, пропал он в кустах, нету его. Раздвинул кусты и вижу камень. Под камнем дыра, а из нее Казыр течет. Дыра узкая — поверх реки не пролезть. Тогда нырнул я в воду и пополз по дну, как налим. Плыл, плыл — воздуха не хватает. Я, конечно, наверх и на берег. Река, гляжу, в подземелье идет, ему конца-краю нет. Иду день, неделю — кругом темь, черно, блестит только река. И натыкаюсь я на железные решетчатые ворота. Ржавые-ржавые они. Видно, что тысячу лет их не отворяли. За решеткой что-то белеет, а что — не пойму. Нажал плечом на ворота — они ни в какую. Слышу — голос, страшный бас, тягучий и хриплый: «Не ходи дальше, а то помрешь».
Что делать — не поворачивать же оглобли назад? А может, он меня стращает? Дай, думаю, и я его на испуг возьму: «Отворяй, сукин сын, — кричу ему, — а то кулаком по башке долбану, из тебя дух вон и лапти кверху».
Не успел я это сказать, как ворота заскрипели и отворились. Я вижу, до самого потолка навалены человечьи черепа. И ни одного мосла. А в стороне черные змеи ворочаются, тыщи их, свернулись все в клубок и дрыхнут. Тут я и смекнул, почему нет костей — их пожрали змеи, черепа же им в горло не проходят. Ну и ну, думаю, а сам смотрю на эту пакость, от страха холодным потом обливаюсь. Постоял я так малость, а затем пытаю: «По какой такой причине тут эти кочаны навалены?» «А по той причине, — отвечает бас, — что эти кочаны богатые и скупые люди на плечах носили, своими богатствами не хотели поделиться с народом и даже когда смерть извещала их, что, мол, скоро приду, они свои сокровища не хотели отдавать людям, а хоронили их в озере. Когда они от озера шли обратно, я напускал на них змей, чтобы от таких скупердяев и костей не оставалось».
Выслушал я его и говорю: «А ну, давай проходу к этому озеру». «Не пущу, — говорит, — я тут стражем поставлен на вечные времена». «Ну, тогда я сам пойду», — сказал я и давай дорогу расчищать от черепов. Расшвырял я их в стороны, завалил ими всех змей, и тогда показались передо мной вторые ворота, черные и с золотым кольцом. Потянул я кольцо к себе и чувствую, что ворота кто-то держит. «А ну, — кричу сторожу, — не балуй, отходи в сторону, Артем идет за богатством не для себя, а для народа». «В таком разе иди, только, смотри, не ослепни». И ворота отворились. Глянул я вперед, и сам не рад. В глаза страшной силы свет бьет, слепну. Спасибо, что на нос вовремя кепку надвинул. И через нее увидел я озеро, а из него, гляжу, Казыр начинается. Глаза хотя и кепкой закрыты, а свет от озера идет такой, что спасу нет, прямо мозги прожигает. Э, думаю, так без глаз останешься, надо поскорее воду спускать, а как — не знаю. Смотрю, в воде у берега камень лежит, белый, как снег. Сдвинул я его, вода и пошла в то место, где он лежал: камень-то отверстие прикрывал.
Вскорости дно оголилось и показались на нем самородки золота, один тяжелее другого. Я протянул руку к ним и... проснулся.
Артем смолк и стал щелкать кедровыми орехами.
То, что он рассказал, было не сном, а легендой, которую я слышал накануне от древнего старичка, заходившего к нам в лагерь. Артем ее несколько изменил. Он не знал, что она мне известна.
— Врешь, — сказал я, — это не сон.
Парень сделал вид, что не слышит...
Идя, мы скрылись с головой в зарослях борца — алкалоидного растения. Такого борца мы еще не встречали. В нем могло быть очень много алкалоидов. Мы накопали корней, собрали плоды, стебли. Эта находка задержала нас на полчаса.
Над рекой со свистом пронеслись крохали и сели впереди за ближайшим мысом. По моим расчетам к ним было легко подойти, и, заменив пулевые патроны дробовыми, я зашагал по берегу, заросшему высокой травой. Крутой берег сменился отлогим, кусты и деревья подошли к самой воде.
Артем поравнялся со мной и, улыбаясь, сказал:
— Вы думаете, я соврал про сон? Нет. Я успел тогда схватить один самородок. Вот он!
Беря из рук камень, я глянул на реку, — взгляд был не дольше мгновения, — и то, что я увидел, заставило меня поспешно опуститься на колени и сделать рукой знак Артему, чтобы и он пригнулся. Вот так встреча! Косуля на реке!
Перезарядив ружье, я поднял голову и... не поверил глазам, своим. На середине реки появилась вторая косуля. Обе они стали почему-то необыкновенно большими.
Животные, не замечая меня, продолжали пить. Дальняя косуля подняла голову, прислушалась. Какие красивые рога! Но для косули они слишком велики. Батюшки, да ведь это маралы!
Охотник я горячий, не сдержанный, меня волнует даже утка, а тут маралы, о которых я знал только понаслышке. В подобных случаях для охотника все меркнет, исчезает, остается только цель, по которой пляшет мушка.
Я выстрелил пулей в дальнего, более крупного, марала. Повертываясь, он упал на колени, затем взвился на дыбы и, разбрызгивая воду, скованными, короткими прыжками побежал к берегу и с размаху нырнул в кусты черемухи.
В это время мушка поймала на середине прыжка второго марала, обогнала его на метр, и тотчас раздался выстрел. Марала заслонили ветви молодых березок.
Пока я выбрасывал из ружья стреляные гильзы и вставлял патроны, Артем скачками достиг молодых берез и закричал во весь голос:
— Скорей! Ко мне!
Спустя полминуты, с ружьем наготове, я был около него. Перед ним неподвижно лежал молодой марал, тот, которого выстрел настиг на прыжке. Два кровяных пятнышка виднелись на шее, третье — где сердце, четвертое — на животе.
— Зачем же ты торопил меня? — спросил я.
— Я и сам не знаю.
Весь последующий разговор состоял из восторженных восклицаний. Потом мы поспешили к черемуховому кусту, в который ткнулся большой рогач, но, вместо него, увидели только след. Узкая линия высокой мятой травы вела в гору. Пройдя с сотню шагов по следу, я подумал, что через километр или ближе мы настигнем марала, добьем его, а дальше что? Зачем нам столько мяса? Да и ранен ли он? Сколько раз так приходилось обманываться.
И я повернул назад.
— Самородок не потеряли? — спросил Артем.
Я вытащил из кармана камень и стал рассматривать его. Парень внимательно следил за выражением моего лица. Камень оказался медной обманкой, которую по неопытности иногда принимают за золото. Объяснив это своему спутнику, я машинально положил камень в свой карман. Артем сначала шел молча, потом запыхтел и, наконец, сказал:
— Промежду прочим, эту обманку дайте-ка мне. Пусть она лучше полежит в моем кармане.
Немного погодя он пошел в лагерь за рабочими, с которыми должен был отнести туда мясо марала. Поход в верховье Казыра, само собой разумеется, откладывался. Оставив около марала тяжелый рюкзак, я пошел вверх по реке — посмотреть, что впереди.
Мне хотелось поймать тайменя, и я останавливался у каждого порога. Успеха не было. Только у трех мраморных глыб, преграждающих реку, я увидел двух жирующих не очень больших тайменей. Лениво шевеля плавниками, они, подстерегая хариусов, нежились на маленькой струе под мрамором. Рядом, под порогом, была глубокая, с белыми пузырьками, яма.
Пройдя десятка два шагов вперед, я сполз с отвесного берега, подкрался к мраморной глыбе, за которой находились хищники, и, не показываясь им, забросил блесну. Она пробежала как раз в том месте, где стояли рыбы, и звякнула о мрамор. Я сделал еще несколько забросов и выглянул из-за мрамора — таймени исчезли. Не было сомнений, что они опустились на дно кипящего омута. Я принялся стегать яму — в ней не осталось ни одного места, где бы не прошла блесна, затем спустился ниже порога, дошел до переката — все было тщетно. Но я был упорен — больше часа безостановочно махал спиннингом. Наконец, было принято решение: сделать еще тридцать забросов и идти дальше.
И вот на двадцать седьмом забросе из бурунов выскочили на тихую заводь и погнались вслед за блесной сразу... три тайменя.
Сначала, на большой глубине, рыбы казались одинаковыми и не очень большими, но, когда блесна подошла ближе к поверхности и средняя из рыб опередила других, я увидел, что это был очень крупный таймень.
Вероятно, от волнения я слишком быстро крутил катушку, таймень не мог настигнуть блесну, а может быть, он и не решался схватить ее — уж слишком блестела она! На несколько мгновений я опустил удилище, блесна будто споткнулась, и в этот момент большой таймень наддал, подскочил к приманке, раскрыл пасть и нехотя, лениво сомкнул ее. Я рванул удилище назад и почувствовал огромную тяжесть, будто зацепил за большое бревно.
Владеть спиннингом я научился недавно, и опытный спиннингист, взглянув на мою снасть, посоветовал бы выбросить ее. И в самом деле, удилище было не из клееного, а из цельного бамбука, вместо толстого сатурна — кордовая, не очень прочная, нитка; катушка, делая восьмерки, скрипела, стонала, и забросить блесну на сорок метров удавалось только под сильный ветер. И с такой снастью я пошел на Казыр! Это объяснялось только моей неопытностью.
Хищник, поняв, что его тянут, ринулся обратно. Я со страхом думал, что он войдет в бешеную струю и помчится вместе с ней, тогда пиши — пропало, из бурунов тайменя на такой леске не вытянуть. Но рыба пошла против воды. Я успокоился и, чтобы скорее утомить ее, придержал леску. Таймень взбунтовался и «свечой» выбросился на метр из воды... Звук от его падения заглушил шум порога. К берегу по заводи пошла большая волна. Это был тот маневр, во время которого у несведущего рыболова леска обрывается, как паутинка. Но я во-время ослабил ее, дал тайменю пройти еще несколько метров и снова остановил ее. Он опять взметнулся вверх. Так было несколько раз. Затем он утихомирился и я повел его к себе. Рыба потащилась покорно, как колода, но на полпути резко повернулась, так, что на воде образовалась воронка. Не выскакивая больше из воды, таймень бросился в пенистый поток и вместе с ним помчался вниз. Это было такое сильное и стремительное движение, что даже на крепкой леске у меня не хватило бы сил и умения удержать его, я вынужден был пуститься вслед за ним.
То спотыкаясь о камни, то взбегая на крутояр и бросаясь у отвесного берега в воду, я бежал, задыхаясь. На обрыве встретился черемуховый куст. Через него надо перекидывать леску, но черемуха высокая, леска может зацепиться за ветви, рыба натянет и... Тогда я решился на последнюю, самую опасную, меру: остановить тайменя, который, проскочив мимо черемухи, находился под скалой. Может быть, после этого он пойдет опять вверх.
Катушка остановлена, леска натянута до предела, она гудит, гудит... Таймень либо остановится, либо... Нет, этот риск слишком большой, лучше попытаться перекинуть леску через куст, может быть, она скользнет по ветвям. Рыба рвала шнур, как норовистая лошадь. Отдавая ей метр за метром, мне пришлось спустить с катушки почти весь запас лески — около полутораста метров. Ее оставалось не больше двух-трех оборотов. И вдруг она провисла до самой воды... Ушел!
Я вздохнул. Ну что ж, бывают огорчения и больше! И стал подматывать леску — теперь ее уже не нужно перекидывать через куст. Барабан на катушке повернулся раз десять и остановился — натянулась леска. Потянул ее сильнее — она не подалась. Так пробовал я несколько раз и, наконец, понял, что блесна зацепилась за камень. Приходилось рвать леску и оставлять блесну, которую мне было очень жаль. В это время со скалы, из куста бузины, слетел камень и упал как раз в то место, где находилась блесна. Не сдвинул ли ее упавший камень в сторону? На всякий случай я снова потянул леску, Блесна — ни с места. И опять в то же место со скалы сорвался камень. Мне некогда было задуматься, почему камни падают в одну и ту же точку, так как катушка вдруг закрутилась помимо моей воли. Ура! Это крутил ее таймень, который до сих пор неподвижно лежал на дне.
Он повел меня опять к порогу. Я маялся с ним еще минут двадцать, наконец, подвел его к себе и стал искать на поясе багор. Его не оказалось. На высокий берег такую рыбину не вытянуть. Что делать?
Тем временем таймень отдохнул, и все пошло сначала: он уходил на середину реки, я подтаскивал его обратно. Так было много раз, пока я не догадался завести рыбу в маленькую бухту с узким горлом, которое надо было чем-то перегородить. Но чем?
— Га! — раздалось позади меня. — Это прямо кит!
Запыхавшийся Артем стоял на обрыве. Он только что прибежал.
— Ищи багор. Он где-то тут. Да скорее!
— Пока будешь искать, кит уйдет.
И Артем, не раздумывая, бросился в студеную воду и лег поперек горла. Теперь таймень оказался запертым.
Я тоже пошел в бухту и попытался выбросить рыбу на камни. Она ускользала из рук. Тогда мне пришлось взять леску в руки. Рыба рванулась и помчалась с оторванной блесной. За хищником началась длительная погоня.
Артем, лязгая от озноба зубами, тоже пытался схватить тайменя, когда тот тыкался в него.
— Да вы его камнем! — воскликнул парень.
В самом деле, как это я не догадался раньше? Вскоре мы вынесли рыбу из бухты. Я спросил Артема, выжимавшего куртку и штаны, — не бросал ли он со скалы камни?
— Какие там камни, когда я бежал во всю мочь, боялся, что без меня вы всю рыбу переловите и всех медведей перестреляете.
Голый Артем, чтобы унять дрожь, попрыгал на камнях, оделся и взвалил на спину рыбу: голова ее легла на плечо, хвост свесился почти до пяток.
Подойдя к кусту бузины, из которого недавно сыпались на тайменя камни, мы увидели Анку. Артем смутился— девушка, наверное, видела, как он плясал нагишом.
Анка смотрела только на меня. Она старалась скрыть свое расположение, но ее выдавали глаза. Я дружески протянул ей руку и выразил удивление, как она могла переправиться через Казыр, если лодка была на этом берегу.
— Ну и рыбак! — восторженно воскликнула девушка, не отвечая на мой вопрос. — Таких еще никогта не витала. А я-то тумала о вас нетоброе.
И Анка созналась: она была убеждена, что таймени, которых она видела близ палаток, были оглушены толом, — ведь на Казыре слышался звук, похожий на взрыв. Моему объяснению, что это был выстрел, она не поверила и решила следить за мной. Примерно через час после того, как мы ушли из лагеря, девушка, рискуя попасть на порог, переплыла реку на маленьком плоту и пошла по нашим следам. Возня с тайменем происходила на ее глазах. Со скалы она увидела, как он лег на камни.
— А если бы я глушил рыбу, что бы ты со мной сделала? —
спросил я посмеиваясь.
— Тогта бы увители.
— Утопила бы в Казыре, — ответил за нее Артем.
Анка не обратила внимания на его насмешку. Но мы с ним были в великолепном настроении. Нам хотелось шутить, хотелось добиться от нее ответа, мы раззадорили девушку, и, в конце концов, она рассказала, как два года назад расправилась с тремя браконьерами в военной форме, глушившими на Казыре рыбу толом. Когда те возвращались по Томи, Анка собрала в поселке людей, и кто с ружьями, кто с вилами загородили «рыболовам» путь к реке, отобрали у них документы, тол, лодку, составили акт и направили его прокурору.
— После этого я нетели тве стытилась потнять глаза на лютей, — созналась девушка.
— Почему? — удивился я.
— Как же! Я, точь лесника, сама рыбачка, и втруг топустила, что все тно реки почти на тесять километров белеет от мертвой рыбы. А сколько эти неготяи погубили мальков! Миллионы! Поэтому и стало тут меньше рыбы. А вот когта зтесь бутут строить железную торогу, нато бутет слетить в оба.
Немного погодя Анка ушла вперед и скрылась за деревьями.
В лагере нас встретили, как победителей, и тотчас посадили за «стол», т. е. на траву около костра. Каких только не было кушаний! И мясной борщ, и жареные мозги, и бифштекс, и шашлык, и черника, и смородина... Аппетит у нас с Артемом был волчий, и поэтому мы очень удивились, когда Анка отказалась от обеда. Наклонив голову, она сидела в стороне и ощипывала листья с березовой ветки. Когда мы окончили обед и Артем гаркнул: «Га!» — девушка повернула ко мне печально-строгое лицо и попросила бумагу и чернил.
— Зачем? — полюбопытствовал я.
— Нужно.
Я выполнил ее просьбу. Анка, отведя от меня глаза, сказала:
— Теперь будем писать акт.
— Какой акт?
— Марала-то вы убили, а их запрещено стрелять.
И тут же рассказала, что зверей и птиц по Томи уничтожают нещадно. Не так давно по здешним лесам маралы бродили огромными стадами, теперь же они встречаются поодиночке или небольшими партиями. А с крохалями что браконьеры делают! Расставляют над Томью сети, берегом идут вниз по реке, а затем на лодках поднимаются обратно. Молодые или линные птицы, не умея летать, бегут по реке и попадают в сети. За день таким варварским способом ловят по нескольку сот штук.
Я протянул девушке лицензию. Как обрадованно засветились ее глаза! Она принялась шутить, попросила шашлыка, сама изъявила желание пойти с нами в верховья Казыра и на прощанье взяла с нас слово, что мы все придем к ней в гости.
Новый поход на Казыр был назначен через сутки. Поутру Артем ушел собирать травы. После его ухода у инвалида Отечественной войны начались сильные желудочные боли. Они нарастали с каждым часом, температура повышалась. Мы посовещались и решили, что у него тяжелая болезнь, может быть, приступ аппендицита. Больного надо было спасать.
Я приказал немедленно собираться в обратный путь. К вечеру мы должны были доплыть до ближайшего леспромхоза, где находился медпункт.
Когда пришел Артем, мы были уже готовы к отъезду. Не веря, что мы уезжаем, он растерянно спросил меня:
— И на Большой Казыр не пойдем?
Конечно, нет.
— Как же так? Там еще никто не был. Значит, и мы не будем?
Он долго уговаривал меня остаться на несколько дней и уверял, что больной скоро выздоровеет, такие боли бывали и у него.
К Анке мы не зашли. Ее мы увидели, когда плыли мимо поселка. Она стояла у своего дома. Я помахал ей рукой и громко объяснил причину нашего внезапного отъезда. Ветер отнес мои слова в сторону.
Она подняла руку, вероятно, хотела тоже помахать, но тотчас опустила ее.
Через два дня больной выздоровел. Он просто-напросто объелся мяса и рыбы. Я даже обиделся на него — своей неумеренностью в еде он сорвал наши замыслы, но возвращаться на Казыр было поздно.
Вниз по Томи мы проплыли километров шестьсот, по пути заходили во все притоки, но таких, как Казыр — диких и красивых, — не встречали.
Артем работал безупречно. Все его разговоры сводились к Казыру: теперь он будет копить деньги, купит ружье, спиннинг и следующим летом один или с какой-нибудь экспедицией исследует Казыр до истоков. Может быть, он найдет там нечто необыкновенное...
