Воропаев И.
Это было много лет назад. Наконец-то, дед впервые доверил мне свое ружье...
В тот год по Придонью теплыми отрадными днями вскрылся апрель. В яркой лазури неба ласково заиграло солнце, и с юга повеяло теплом. По извилистым тропинкам со звоном побежали ручейки; полой водой запели степные овраги.
Заплясала, забарабанила на припеках искристая капель, точно холодными слезами расплакалась уходившая на север зима. Ослабли ночные заморозки. И, будто тесто на хорошей хмелине, поднялась, напузырилась, ревом взревела обычно тихая речка.
До краев наполнился талой водой и наш Большой лиман, расположенный за хутором, на приречной низменности. Оттуда, подогревая охотничью страсть, накатом плыл многоголосый шум птичьего базара. Даже всегда спокойный и ко всему хладнокровный мой дед не сдержал восторга. Он подошел ко мне и, прислушавшись, сказал:
— Слышишь, как лиман птицей лезет? Утьвы да казарвы привалило — страсть... — Подумав, он добавил: — Ты вот что, бери-ка ружьишко и на утренней заре марш туда. Не маленький, я в твои годы мешками уток таскал! — прихвастнул дед.
На рассвете, когда по хутору, как сигнал горниста, протянули «вторые» петухи, я вышел на крылечко флигеля уже настоящим охотником. Через плечо висела сумка с боеприпасами, а за спиной, упершись длинным стволом в потолок навеса, чувствовалась дедова шомполка.
Задержавшись на верхней ступеньке, я огляделся и прислушался.
Позади скрипнула половица, послышались тяжелые шаги. Обернувшись, я заметил, как из темного квадрата сенных дверей медленно выплыла крупная фигура деда.
Видно, не спалось старому охотнику! Не терпелось ему взглянуть на внука, ободрить его советом и мудрым напутственным словом!
— Гляди осторожней с ружьем!— строго предупредил дед. — Беда ведь так и ходит за спиной у лопоухих.
— Да что я маленький, что ли? — успокоил я его.
— Ну, то-то! — буркнул дед и продолжал: — А потом не кипятись и ничего не делай очертя голову, все равно из такой затеи ничего путного не выйдет. Оглянись, осмотрись вначале, взвесь на пальцах, а уж потом и начинай... Ну, а теперь марш, с богом!
Три версты от хутора до лимана я не шел, а летел...
Занималась заря, над хутором, вытягиваясь к небу, поднялись столбы сизого дыма. Я выполз на вершину Дуванного кургана и залег. Отсюда как на ладони просматривалась обширная поверхность лимана, до краев переполненная дичью. А кругом — открытая степь, нигде ни единого кустика. Видно, потому и полюбила водоплавающая птица этот лиман с пологими открытыми берегами: никакая опасность не угрожала ей здесь.
Спрятавшись за куст прошлогоднего полынка, я внимательно осмотрел водоем. Рядом со мной лежало крепко зажатое в правой руке ружье.
Казарки и гуси, выделявшиеся своими крупными размерами, скучились на северной стороне, гагары и другие морские утки расквартировались по восточному берегу; середина же сплошь была забита чирками, нырками, широконосками; много пестрело гоголей. Кряква, шилохвость и серая утка группировались в южном углу, неподалеку от речки. Интересно было наблюдать, как время от времени отдельные стаи поднимались на крыло, делали два-три круга над водой, строились в треугольники и, провожаемые шумом голосов оставшихся еще на воде собратьев, уходили дальше на север. А с юга, на смену им, прибывали новые партии, описывали в воздухе круги, группами спускались на воду.
На востоке, левее Слободки, из-за сферических вершин курганов показался затянутый мглою край солнца. С воды сорвались казарки, гуси и гагары; за ними потянули морские утки а гоголи. На лимане образовались водяные поля, но все же дичи осталось еще черным-черно. И находилась она от меня всего-навсего в ста-двухстах метрах. Рядом, но, как говорится, — близок локоть — да не укусишь или видит око — да зуб неймет...
Я лежал и ничего не мог придумать, — не было еще у меня ни охотничьего навыка, ни знания повадок дичи.
Но над лиманом вдруг что-то зашумело. Как ужаленный, скатился я в соседний овражек. А шум все нарастал, будто откуда-то надвигалась буря. Я осторожно взглянул на лиман: там, на противоположном конце, как саранча, темной тучей поднималась на крыло утка. Трепещущей массой неслась она на меня, увлекая на пути все новые и новые косяки дичи. Скоро птицы повернули в сторону... Я долго провожал их жадными и завистливыми глазами.
До полудня бродил я по берегу речки в надежде скрасть задремавших на тихих заводниках чирков или одиночных крякуш. И только во второй половине дня, когда небо сильно помутнело, пустым и уставшим вернулся к берегу лимана. Уселся над оврагом, достал из сумки кусок сала и ломтик черного хлеба — стал закусывать.
Вдали, за бугром, где светился шпиль колокольни, лениво помахивали деревянные крылья ветряков. Напротив серо-матовой поверхностью расстилался лиман. Я посмотрел на эту обширную гладь воды, но разглядеть ее не успел: вдоль западного берега, на небольшой высоте, косою цепочкой плыли в мою сторону огромные птицы. Скатившись в овраг и оставаясь невидимым, я бросился им наперерез. Стая взяла чуть правее и потянула прямо на меня. В груди похолодело...
В разводьях облаков мигнул луч солнца и кипенной белизной вспыхнуло оперение птиц. Девять великанов-лебедей, тяжело махая крыльями, величаво подплывали ко мне. Летели они молча, часто нарушая линию построения. Казалось, будто они устали, но останавливаться на лимане не собирались.
Вот они в пятидесяти метрах. Толкаю на затылок ушанку, поднимаю ружье, чтобы уменьшить вероятность промаха, тщательно выцеливаю среднего. Но руки дрожат, конец ствола «гуляет» где-то по облакам, и я никак не поймаю цель в прорезь. Наконец-то! Случайно это или не случайно, но мушка ткнулась под левое крыло и зарылась в белом лебяжьем пуху. Сразу трезвею, чувствую силу и твердость в руках, — палец дергает за спуск...
При выстреле цепь сломалась, лебеди заметались, беспорядочно сбились в кучу, но быстро пришли в себя, снова построились в линию, взяли высоту и, неторопливо размахивая могучими крыльями, поплыли дальше.
— Неужели промах? — в отчаянии подумал я, продолжая глядеть на удаляющуюся стаю.
Я точно заметил, что после выстрела выцеленный мною лебедь резким движением, точно челнок от удара волны, покачнулся на один бок, судорожно засучил крыльями, но, тотчас оправившись, поспешно влился в общую цепь.
Лебеди все удалялись и удалялись. И когда я, уже разочарованный, собрался повернуть к дому, слух уловил никогда еще не слыханный мною звук трубы. Я насторожился и снова вскинул глаза на лебедей.
Третий сзади, сбиваясь с такта, беспорядочно, мелко зазыбил крыльями, скользнул на правое крыло и, жалобно издавая протяжный металлический звук, круто запланировал к земле. Снизился он где-то далеко, за бугром.
Великое волнение охватило стаю. Лебеди тревожно закричали и, сделав крутой разворот вправо, пошли кружить над упавшим товарищем.
Не чувствуя под собой земли, пустился я к речке. Перебегая по льдинам на ту сторону, случайно поскользнулся и по грудь окунулся в студеную воду. Но азарт так подогревал меня, что этого происшествия я как бы и не заметил. Все мои мысли были сосредоточены на бугре, за которым скрывался небывалый трофей.
Пробежав в гору метров двести-триста, я очутился на хребтине перевала, откуда в сторону станицы Распопинской насквозь просматривалась широкая чашеобразная впадина. Там, в километре от меня, на северной ее окраине, на черной, еще не просохшей зяби снежной россыпью белели лебеди. В угрюмом молчании стояли они возле раненого товарища. Увидев меня, они зашевелились, настороженно вытянули головы, и один из них опять все тем же звуком трубы подал сигнал. Лебеди разом взмахнули крыльями, поднялись в воздух, а на волнистой, безжизненной зяби осталась на месте одинокая белая точка. Теперь я уже отчетливо разобрал, что звенящим жалобным криком «клинг-кли-у, клинг-кли-у» плакал подранок.
Стая, сделав полукруг, прямиком направилась ко мне, будто намеревалась напором смять меня.
Я замедлил бег и в растерянности остановился.
Лебеди, приблизившись на ружейный выстрел, вдруг круто свернули в сторону, и тут поднялось такое, что и описать затруднительно. Они стали ходить кругами и каждый раз, пролетая надо мной, что-то гулко кричали, точно стыдили или проклинали меня. Потом они возвращались к раненому товарищу и опять кричали, и опять печально отвечал он им с земли...
Скоро лебеди, убедившись в своем бессилии оказать помощь товарищу, сделали прощальный круг и, круто снизившись, опустили головы; это было похоже на то, будто они намеревались поднять раненого и в клювах унести с собой.
И опять над степью пронесся звенящий, жалобный крик.
Потом лебеди уже сомкнули строй и, высоко взмыв над землей, взяли курс к поймам Дона.
Покинутый подранок тяжело поднялся на ноги и, покачиваясь из стороны в сторону, с вытянутой вперед головою, пошел вслед улетевшей стае. Быстро обессилев, он закачался, остановился и, опершись на немощно обвисшие до земли крылья, как-то неловко пошатнулся на левый бок.
Когда скрылась лебединая стая, прилив охотничьего азарта снова взял верх над некоторой моей растерянностью. Я сорвался с места и, что есть духа, бросился бежать к лебедю. От быстрого бега и возбуждения я даже не ощущал мокрой одежды. Уставшие глаза заплывали слезой, все кругом плыло, и я плохо видел... Там, где начиналась пашня, я остановился передохнуть и оглядеться. Передо мной волнистым прямоугольником лежала черная сырая зябь, и все здесь было так однообразно и похоже, что я уже потерял то место, где видел раненого лебедя.
По Распопинскому шляху ехали два всадника. Я мельком взглянул на них и медленно двинулся вперед.
Накануне прошел теплый дождь, потом пригрело солнце, пашня оттаяла, размякла, и сырой, цепкий чернозем связывал ноги, затрудняя продвижение. Но я упрямо лез вперед, осматривая по пути каждую борозду, каждый распах; всякая белесая кочка или камень будили во мне тревогу.
Зяби оставалось не более двадцати-тридцати метров, а там уже начиналась сплошная целинная степь. Она давно освободилась от снега и дружно начала щетиниться первыми всходами пырея. Но последние сажени зяби, отделявшие меня от спасительной целины, казались просто непреодолимыми — так я изнемог.
Слух уловил знакомый гомон птиц. Я вскинул к небу глаза и застыл на месте. Через меня, в сопровождении утиных косяков, тянулись длинные треугольники казарок. Они то и дело перекликались, будто по незримым проводам передавали головному вожаку депеши о положении дел в строю.
Проводив птиц, я выдернул из грязи правую ногу, густо облепленную черноземом, шагнул вперед и замер. Слева, у крайней борозды, почти на грани пашни с целиной, на чужой негреющей земле без движения лежал лебедь. Он появился внезапно; от неожиданности я даже испугался. Его могучие широкие крылья были распластаны, а тонкая длинная шея вытянулась вдоль дерна, подобно магнитной стрелке, указывающей путь на север. Он лежал ко мне задом, сверкая белоснежным оперением на черном фоне зяби. Удивительно, как я не заметил его раньше. Очевидно, он скрывался в борозде, и, когда услышал голоса пролетных птиц, собрал остаток сил и, пытаясь приподняться, выполз на дерн.
Я двинулся к лебедю.
Со шляха донесся непонятный окрик всадников. Но я пропустил это мимо ушей — было не до них.
В нескольких шагах от лебедя я остановился отдохнуть. Вытер ушанкой пот с лица, перевел дыхание. В груди стучало, будто молотили цепами хлеб. И вдруг — не поверите! — лебедь подобрал крылья и, приподнявшись на ноги во весь свой величавый рост, недоверчиво покосился на меня одним глазом, сделал шаг вперед, остановился, как бы обдумывая положение и взвешивая свои силы — хватит ли их, чтобы добраться до первой большой воды...
Но вот он подобрался, напружинился, напряг до крайности мускулы тела и сразу, как молодой конь, сделал разбег по дерну, взмахнул огромными крыльями и оторвался от негостеприимной земли. Как ни в чем не бывало он набрал высоту и стал быстро удаляться в сторону Придонья, где на широких весенних разливах, возможно, еще ожидали его товарищи, чтобы вместе продолжить путь на север, в суровую, но спокойную тундру, к местам своих вековых гнездовий.
Я стоял, разинув рот, с опущенным ружьем, — смотрел и смотрел вслед улетающему лебедю...
— Молодец парень! — раздался чей-то незнакомый голос.
Я обернулся, — за спиной стояли два всадника.
— Молодец, говорю, что не тронул лебедя! — повторил тот, что постарше, внимательно оглядывая меня. — Пусть и он летит на свою далекую родину. Родина, сынок, для всех одинаково дорога — и для человека, и для птиц.
Посмотрев в сторону, где исчез лебедь, незнакомец спросил:
— Ты, что же это, сам не стрелял или ружье подвело?
— Сам.
— А почему?
— Не знаю, — просто ответил я.
— А вот я знаю, — и, ласково улыбнувшись, пояснил: — Душа твоя осечку дала. А это значит, что у тебя, кроме ружья в руках, есть еще в груди доброе сердце. В таком возрасте — похвально... Ты понимаешь меня? — спросил он и опять пристально посмотрел мне в глаза.
Откровенно говоря, я еще не совсем понимал смысл сказанного, и потому больше молчал и слушал.
Не дождавшись моего ответа, казак продолжал:
— Лебедей бить вообще не годится, — это на редкость красивая птица, героиня наших русских былин, песен и сказок, выразительница добра и чистоты нравов. Вот со мной однажды такой случай произошел...
— Дядя, обожди ты со своими случаями! — вдруг перебил его молодой всадник. — Ты посмотри, на кого он похож! — указал он на меня. Ведь на нем сухой нитки нету!
Эти слова привели меня в чувство. Меня забила такая дрожь, что я едва сдержал ноги. На мое счастье неподалеку, на косогоре, стояли стога прошлогоднего сена.
— Живо к стогам! — повелительно скомандовал старший.
Скоро заполыхал желто-розовый костер.
Отогревшись у огня, я рассказал, как попал сюда, и старший казак, внимательно выслушав меня, высказал такое предположение по поводу лебедя.
— Чудес на свете не бывает; видимо, одна или несколько дробин нанесли лебедю сильную контузию, но достаточно было ему отдохнуть немного на талой холодной земле, как боль прошла и к организму вернулась сила. А может быть, воля к жизни, к свободе, тяга к родному гнезду превозмогли боль в теле и влили крепость в крылья. Ты еще не знаешь, сынок, на что способна эта тяга к родному гнезду... Я-то испытал ее на собственном хребте, — ты вот послушай, может, и пригодится когда...
Покрутив корявыми пальцами завитки седых, прокопченных усов, казак продолжал:
— Было это в пятнадцатом году, ходил я с товарищами в разведку; командир попался молоденький, неопытный, и попались мы к немцам, как кур во щи. Зажали нас со всех сторон. Что делать? Переглянулись мы, перекинулись словечком и решили пойти на прорыв. Дрались, конечно, как черти, но не всем удалось прорубиться к родному причалу. Ожгло меня по ногам, и свалился я, как тот лебедь, на чужую землю. Упал в траву, а товарищи в горячке не заметили, проскочили мимо... Вижу с пригорка, как они удаляются, а ни крикнуть, ни просигналить не могу — сил не хватает. Утерся молча горячей слезой, собрал, что было во мне, мочи и пополз на восток. Не знаю, сколько прополз, только в голове вдруг закружилось, и я потерял сознание. Очнулся, когда почувствовал, что приподнимают меня чьи-то грубые чужие руки...
Три года с тоской смотрел я на восток и ждал своего часа. Вот когда по-настоящему узнал я цену Родине! Стою бывало во дворе немецкого фольварка, где я работал, а кругом весна, теплынь, пахнет талой землей, и в голове только одно — родимые степи... А над головой косяк за косяком, летят гуси, перекликаясь плывут журавли, тянут лебеди. И все на восток, туда, где лежит милая моя Родина. Смотрю я на них, помахиваю вслед им рукой, посылаю привет России-матушке. Когда осенью птицы летели обратно, на юг, в их голосах слышался мне как бы отклик с родной земли. Так три года, с весны до осени, с осени до весны, держал я связь с домом через этих пролетных птиц. Так жил я мечтой о Родине, и это облегчало мне до некоторой степени тяжесть плена. Родина, хлопцы, что любимая мать, от нее все приятно — и ласка, и строгость. Нет у тебя Родины — нет и матери, ты одинок, и кругом тебя пустота. Всегда береги любовь к Родине, как к доброй, заботливой матери! Понял? — положив мне на голову руку, казак испытующе посмотрел мне в глаза. Потом сказал: — Ну, а теперь пора домой, давай-ка мы тебя подбросим до дороги! — и, подойдя к коню, он стал подтягивать седельные подпруги.
Домой я возвращался «пустым», но это меня не смущало. Я был полон весенних чувств и гордого сознания того, что я не только охотник, но и человек с душой. И такое было у меня настроение, будто я все окружающее видал заново...
Раньше мне казалось, что если в руки тебе попало ружье, — значит, бей из него налево и направо, без разбора, словно в этом и заключалась прелесть охоты. Оказывается, стрелять-то стреляй, но и знай меру и соблюдай закон. Я вспомнил слова казака, что смысл охоты заключается не только в метких выстрелах и обильных трофеях, но и в том, чтобы много увидеть, узнать, прочувствовать все то, что наполняет и волнует красотой и обаянием твою душу.
Я возвращался со своей первой охоты без трофеев, зато я заметно вырос и возмужал за этот весенний охотничий день. Ведь только сегодня я впервые узнал, что на земле есть люди с какой-то особой большой душой, сегодня же впервые услышал слово Родина. Это священное слово я бережно опустил в глубину сердца как самый драгоценный клад...
Когда я входил в хутор, над горой занялась теплая вечерняя заря. Слева, за нашим гумном, шумела и шумела река. Оттуда доносился шорох ледохода. На макушке старой груши, на крылечке скворечника, бойко и заливисто пел-рассыпался скворец.
На ступеньках флигеля сидел и курил дед; он спокойно, выжидающе следил за мной. И когда я с волнением рассказал ему о всех приключениях дня, он положил мне на плечо руку, крепко прижал к себе и улыбнулся ласковой и доброй улыбкой.
