Саулин П. О.
(Из воспоминаний об И. А. Арамилеве)
В Калининской области, в районе Московского моря, есть деревня Елдино.
На краю деревни, под тенистыми березами и липами, стоит простая, но еще крепкая крестьянская изба, с крышей под цвет зеленой листвы. С левого боку избы — небольшая полузастекленная веранда, повитая гирляндами плюща.
За верандой — молодая вишневая поросль, небольшой садик с колючими яблонями-дикарками, кустами крыжовника и черной смородины.
Здесь каждое лето жил и работал Иван Андреевич Арамилев.
В сезон охоты — в августе и сентябре — к Ивану Андреевичу приезжали друзья — писатели, критики, художники. Собираясь после охоты за шумящим самоваром, они обменивались мнениями, слушали его образные охотничьи рассказы, дышащие глубокой любовью к родной природе.
Всегда жизнерадостный и улыбающийся, несмотря на подтачивающий его недуг, Арамилев находил в себе мужество сохранять бодрость духа даже в самые тяжелые минуты. Будучи неизлечимо больным, он работал целые дни — писал рассказы, очерки, статьи, ответы на многочисленные письма читателей, давал отзывы на произведения молодых писателей. В этих отзывах он был неизменно принципиален, строг и одновременно по-товарищески заботлив.
Старый и опытный охотник, Иван Андреевич особенно был озабочен вопросами правильного ведения охотничьего хозяйства и охотничьей дисциплины.
Отправляясь с друзьями на охоту по боровой дичи, он всегда предупреждал:
— Не бить старых тетерок и глухарок!
Браконьерство он ненавидел, как величайшее зло, подрывающее основы нашего охотничьего хозяйства.
— Браконьер — тот же вор, хапуга без чести и совести, которому не место в советской охотничьей семье, — волновался Иван Андреевич, слыша, как браконьеры уничтожают нелетных крякв, бьют без разрешения лосей, стреляют весной уток-самок, тетерок и глухарок...
Однажды пастух-подросток из соседней деревни принес Ивану Андреевичу семь неоперившихся уток-крякуш, предложив их купить.
Иван Андреевич нахмурился, лицо его помрачнело. Вот-вот, думал я, он позовет председателя сельсовета, составит протокол... Но, добряк по природе, человек большой души, он оглядел пастуха с ног до головы и, заметив на нем рваную резиновую обувь, спросил:
— Ботинки, наверно, задумал на вырученные деньги купить? Знай, паренек, краденым утятами не торгуют!
— Я не украл, на болоте поймал, ей богу поймал. По самый пояс лазил за ними, досель не высох, — оправдывался пастух.
— Нет, ты их украл, — продолжал Арамилев. — Охотничьи угодья сейчас принадлежат всему народу, как земля, леса, воды, заводы и фабрики. Дикие звери и птицы тоже общие, народные. Ты их у народа украл...
Парень смутился, молча глядел вниз, на свои мокрые ноги. Иван Андреевич принес пару новых резиновых сапог и шерстяные портянки:
— Снимай рваные, надевай новые!
Пастух поглядел на ласковое лицо Ивана Андреевича, взял сапоги, переобулся.
— Спасибо, Иван Андреевич, а утят возьмите себе.
— Утят мне не надо. Дарю тебе сапоги при условии, чтобы ты никогда больше в жизни не ловил нелетных птиц, не разорял их гнезд и своим товарищам рассказал, что опустошение охотничьих хозяйств — грабеж среди бела дня и нашей советской молодежи не к лицу. Согласен?
— Согласен...
— А теперь бери корзинку с утятами и неси на то болото, где ты их поймал. Утка-мать, небось, о них давно тоскует. А я за тобой пойду, погляжу, как она своим малышам радоваться будет...
Пастух бойко зашлепал по торной дороге к камышовому болоту. Иван Андреевич, покашливая, шел позади его, слушая, как звонко свистят в роще иволги и стрекочут кузнечики в травах.
— Как тебя зовут? — спросил Иван Андреевич, нагнав остановившегося возле болота парня.
— Вася.
— В школе учился?
— Четыре класса окончил.
— А разве вам в школе учитель не объяснял, что разорение гнезд и ловля молодых птиц в запрещенное для охоты время — хищничество, воровство?
— Нет, об охоте никто нам ничего не рассказывал.
Когда однажды в августе я приехал навестить Ивана Андреевича, он рассказал немало эпизодов о хищническом истреблении дичи пастухами, браконьерами и охотниками-подростками.
Много мы говорили в тот вечер о мерах борьбы с браконьерством. Охотник-сибиряк, гостивший у Ивана Андреевича, настаивал на усилении карательных мер за браконьерство.
— Одними карательными мерами ничего не достигнем. В наших необъятных просторах и целая армия общественных инспекторов по охоте не сумеет угнаться за браконьерами, а на содержание большой охраны потребуются миллионы рублей, — говорил Иван Андреевич, сидя за машинкой. — Нужны воспитательные меры, нужен охотничий журнал, который мог бы смело ставить проблемы развития охотничьего дела как одной из отраслей народного хозяйства, дающей стране ценные меха для экспорта, пух и перо, мускус и панты да еще тысячи центнеров высокосортного мяса. Можно ли дальше мириться с тем, что страна с многомиллионным охотничьим населением не имеет ни одного журнала, посвященного охоте?
Иван Андреевич достал из ящика стола рукопись.
— Вот я написал рассказ «На охоте» для журнала «Новый мир» и фельетон для «Литературной газеты» о развившемся у нас браконьерстве. Боюсь, не поместят, — сказал он и, передавая мне рукопись, попросил зачитать ее вслух.
Рассказ «На охоте» («На острове лебяжьем») был оценен нами как один из лучших его рассказов. Мы не ошиблись в оценке, — рассказ получил широкое признание читателей.
Не раз приходилось мне бродить вместе с Иваном Андреевичем в тихие августовские зори по глухим калининским борам и рощам в поисках тетеревиных и глухариных выводков. Как уральца-таежника, его всегда влекло в самую глушь, в непроходимые чащобы.
— Под каждым кустиком, на каждой полянке и тропке можно обнаружить еще не прочитанную повесть о жизни зверя и птицы, — говорил Иван Андреевич, следя за тем, как два каштановых его курцхаара — Нора и Октав — челноком прочесывают кусты и поляны.
Вот они на полном аллюре приостановились, замерли, вытянулись в струнку, постояли и тихой, крадущейся, кошачьей поступью продвинулись еще несколько шагов.
Иван Андреевич спокойно, не торопясь, подвигает вперед предохранитель своей бескурковки, приближается к курцхаарам.
— Вперед! — командует он, держа ружье наизготовку.
Из высокого осокоря с шумом и клохтаньем вырывается матерая желто-крапчатая глухарка. Иван Андреевич любуется резвым полетом птицы, его лицо сияет, на бледных губах — счастливая улыбка. Курцхаары не двигаются с места.
Я осторожно обхожу куст тальника, трогаю рукой порыжевшие метелки. Из-под куста, рассыпаясь веером, с медным звоном взлетают четыре молодых глухаря. Иван Андреевич бьет петуха, взметнувшегося над кустом. Я посылаю заряд в угон второму. Обе птицы, свесив крылья, грузно шлепаются в траву. Октав шумно подбегает к убитому Иваном Андреевичем глухарю, пригнув голову, стоит над ним.
Норка стремглав бросается к подбитой мною птице, настигает, хватает, перья летят во все стороны. Я бросаюсь к ней, разжимаю руками пасть, отнимаю полуободранного глухаря.
— Невежа, такую красоту испортила, — журит Иван Андреевич горячую и упрямую собаку; беря за ошейник, он слегка треплет ее за загривок, а Октаву дает кусок сахару.
Довольный и счастливый, Иван Андреевич садится на пенек, закуривает, любуется расписными узорами на перьях борового красавца, с чуть малиновыми бровями, затем берет блокнот и наспех что-то быстро записывает; поворачиваясь ко мне, он показывает на моховое болото с молодой порослью пахнущих смолой сосен.
— Раньше, до Отечественной войны, здесь было множество белых куропаток. Идешь весной на глухариный ток, и пестрые птицы, меняющие зимнюю окраску на летнюю, ракетами взрываются из-под ног, пугают непривычного путника неслыханным голосом лешего. Теперь куропатки начисто повывелись, а корма для них хватает — клюква, брусника, черника, голубика... Что стоило бы руководителям Московского общества охотников привезти сюда десятка два этих птиц и пустить для размножения в эти моховые «джунгли»? А ведь белых куропаток в нашей Большеземельской тундре, как комарья: сетками, шатрами кроют.
Я спросил Ивана Андреевича:
— В чем, по-вашему, причина исчезновения в этих глухих борах белых куропаток — не в осушении ли моховых болот, излюбленных мест их обитания?
Иван Андреевич покачал головой:
— Болота здесь нетронутые. Возможно, размножившиеся в послевоенные годы енотовидные собаки их повыловили... Проф. Мантейфель переборщил с енотами. Выпущенные в 1934 году под его консультацией в Вышневолочском охотничьем хозяйстве еноты заселили почти все смежные области и не мало уничтожили дичи. Особенно пострадала от них белая куропатка. Глухаря им нелегко поймать: эта птица в чащобе, в высокой траве держится, ночью на дереве ночует, а у енота — ноги короткие, не любит он по чащобе лазить; зато по моховому болоту он шагает, как по пушистому ковру, и, натыкаясь на выводки куропаток, начинает охотиться за ними, и ночующих на земле птиц легко берет. Сам видел остатки его пиршества: перья и крылья белых куропаток валялись на мху, а рядом, у илистой мочажинки, были отпечатаны следы енота...
Я согласился с Иваном Андреевичем, что хищный енот для спортивных охотничьих хозяйств Подмосковья — далеко не безвредный зверь, и зря только по лицензиям разрешают охотникам его отстрел. Другое дело в тайге, в Сибири или Казахстане, где уйма дичи и охотнику-промысловику выгодно добывать пушного зверя.
Солнце поднялось высоко над бором, повысушило на травах росу, глухари и тетерева укрылись от зноя в крепях, и мы напрямик стали продвигаться к опушке. На полянке журчащего лесного ручейка развели костер, вскипятили чай.
В это время Октав вскочил, отряхнулся и, продвинувшись к кромке поляны, встал у раскидистой, ветвистой елки. Я схватил ружье и подскочил к собаке. Подошел и Иван Андреевич, жмурясь от солнца, натягивая на лоб широкополую соломенную шляпу.
— По ежу стоит. Эту дичь я без выстрела возьму в шляпу, — сказал он, раздвигая нижние ветви елки; вздрогнув от неожиданности, шепнул мне: — Филин!
Прижавшись плотно к земле, большеглазая птица, ослепленная лучами солнца, злобно пощелкивала крючковатым клювом.
Иван Андреевич снял с головы шляпу, изогнулся и ловко нахлобучил ее на филина. Филин встрепенулся, руки охотника дрогнули, и он отпустил поля шляпы. Когда филин взлетел, унося на себе шляпу, я хотел выстрелить в него, но птица быстро исчезла за кустом. Разумеется, потом филин сбросил с себя шляпу, хлопая по ней крыльями, и мы ее нашли в сотне шагов от костра, повисшую на кусте можжевельника.
Возвращаясь с охоты домой, я предложил Ивану Андреевичу:
— Непременно напишите рассказ «Филин в шляпе», опишите все, как было, без преувеличения. Пусть читатель потешится, узнает, какие невероятные случаи бывают на охоте.
— Я не умею юмористические рассказы писать, к тому же в данном случае нет ничего поучительного, — скромничал Иван Андреевич.
И все же на следующий день он сел за машинку и в один присест, без черновика, напечатал рассказ «Шляпа». Этот рассказ потом вошел в его книгу «Рассказы охотника» без единой поправки.
Я прочитал рассказ и сказал:
— Вы сфантазировали: во-первых, сделали меня профессором, во-вторых, утверждаете, что филин совсем унес Вашу шляпу...
Иван Андреевич весело рассмеялся:
— Да ведь фантазия — это же муза беллетриста и поэта. Писатель, не обладающий даром фантазировать, не может создать высокохудожественные образы. Разве Гоголь, Чехов или Пришвин без тонкой, глубокой фантазии создали бы свои бессмертные произведения?
Иван Андреевич продолжал гореть на работе до тех пор, пока жестокая болезнь не приковала его окончательно к постели. Его богатырская натура явно не хотела мириться с недугом. Мечтая написать серию бытовых и охотничьих рассказов, он собирал материал для нового романа, чтобы создать образы людей нашего советского времени, готовился пересмотреть и улучшить охотничий сценарии, написанный им для советской молодежи.
Друзья Ивана Андреевича и многочисленные его читатели навсегда сохранят светлую и теплую память об этом человеке большой и чистой души.
Его рассказы и повести долго будут пробуждать «чувства добрые», воспитывая патриотическую любовь к нашей родной русской природе.
