Васильев А. Б.
А не забыли ли вы чего-нибудь?
Когда мы различили перед собой в чернильном мраке мутные огни поселка, мы вздохнули настоящим вздохом облегчения.
Моросящий осенний дождь, шедший уже несколько дней подряд, превратил землю в сплошную хлюпающую лужу. Мы шагали с трудом.
Поселок обещал несколько часов заслуженного отдыха до утренней зари, когда, забыв все невзгоды нашего ночного хождения, будешь приятно ежиться в шалаше от утреннего октябрьского холода и неутолимой охотничьей страсти, торопя рассвет, прилегающий на крыльях первых уток.
И вот мы у избы охотсторожа. Неожиданно мой товарищ остановился и стал обшаривать себя со всех сторон, остановился и я, пользуясь случаем передохнуть.
— Возьми-ка фонарь, — сказал мой друг, протягивая электрический фонарик, — и посвети на меня.
— Какое же открытие я должен сделать на тебе? — у дисплея я.
— Понимаешь, не молу найти ружье, — растерянно ответил мой спутник.
Я посветил на его мокрую сутулую от мешков фигуру и действительно не обнаружил кожаного футляра с ружьем, который должен был висеть за спиной.
— Куда же ты девал его?
— Черт его знает. Наверное, оставил там, где последний раз привал делали, или же футляр сорвался с ремня по дороге.
— Что же мы будем теперь делать?
— Пойдем искать, — тяжело вздохнул мой друг.
— Давай хоть мешки оставим у охотсторожа да и его попросим помочь, — посоветовал я.
— Это правильно, все легче будет.
Вошли в избу. Приятное, жилое тепло, приветливо пахнувшее на нас, так и манило прилечь, но...
Рассказали мы нашему старому приятелю — охотсторожу Дмитрию Павловичу — про наше злоключение, и он даже рот раскрыл от удивления.
— Не может быть! Сколько лет охотничьими делами занимаюсь, а такого никогда не случалось, чтобы ружье по дороге потерять. Патронташи теряли, сумки теряли, а ружье... Да если бы еще охотники какие, скажем, молодые, а то... Ну что ж, пойдем искать, коли так, делать нечего.
Они пошли, а меня оставили в хате. Я прилег на кровать, но сон не приходил: крепко засела в голове эта история.
Прошло часа полтора. Близился рассвет, а моего друга все еще не было. Еще немного — и пропало бы сегодняшнее утро. А если совсем не найдут, то пропала вся охота. Да еще остаться без ружья...
Но вот хлопнула дверь в сенях, затопали шаги. Мокрая от дождя, но сияющая физиономия моего друга говорила лучше всяких слов.
Нашли. Там, где мы отдыхали последний раз, на бугре...
— Когда с привала уходите, всегда прежде посмотрите еще раз на это место: не забыли ли чего? Такое есть охотничье правило, — произнес охотсторож.
Живое чучело
В осенний перелет, когда утки группируются в стаи, они охотно подсаживаются к чучелам, предполагая в них себе подобных. Если сидишь без чучелов в шалаше, утка подсядет только случайно, да и то при малейшем движении в шалаше моментально улетит. Если же будешь рассчитывать на пролетающих мимо, просидишь, пожалуй, и вовсе без выстрела, потому что в это время утки летят высоко. Если же около шалаша колышутся на воде чучела, нет-нет да и услышишь приятный слуху охотника шелест крыльев и шипящий звук воды, рассекаемой утиной грудью...
...Укрылся я на рассвете в шалаше на Московском море в чаянии, как всегда бывает, самых радужных перспектив. Пусть нет у меня чучелов, но есть же на свете охотничье счастье!
Прошел час, два, а результатов никаких. Мимо пролетают утки, но высоко, снижаться же не думают, а садиться тем более.
День был облачный, ветреный, холодный — настоящий осенний. Унылый день...
И вдруг! Шальная утка промелькнула тенью мимо шалаша на посадку и застыла на воде шагах в сорока от меня. Да не какая-нибудь, а кряковая.
Пока птица не осмотрится и не убедится, что ей ничто не угрожает, она будет сидеть, вытянув голову, настороженно, как натянутая пружина, и взметнется вверх при малейшем намеке на опасность.
Я сидел не шелохнувшись.
Вот утка сделала едва заметное движение — значит, ее настороженность падала. Еще несколько минут, и она деловито закопошилась в водорослях, что-то глотая, а что-то отбрасывая в сторону. Просунул я ружье сквозь ветки шалаша — грохнул выстрел.
Смотрю: сидит утка на старом месте. Что за оказия? Если бы не попал, она улетела бы моментально. Из любопытства не стал стрелять второй раз, решил проследить, что это значит.
Проходит несколько минут. Утка как сидела, так и продолжала сидеть, но только стала вертеть головой, шевелиться, и даже маленькие круги делать, но не улетает и не уплывает. Ветром ее не относит, потому что водоросли вокруг мешают. Вот и чучело появилось.
Пока я наблюдал за этой, по-видимому раненой, уткой, опять мелькнула мимо меня тень, и немного в стороне от этой утки появилась вторая и поплыла к раненой. Ружье у меня было уже просунуто через ветки шалаша, поэтому я не замедлил выстрелить. Прилетевшая утка уронила голову и забила крыльями по воде, — значит, можно о ней не беспокоиться: такую птицу надо считать уже в сетке.
Выходит, что чучело помогло.
«Надо этим воспользоваться, — подумал я. — Вот оно, охотничье счастье, пришло все-таки.
Продолжаю сидеть. Прошло еще с полчаса. Раненая утка вертится на месте. Стал кружиться над этим местом кряковый селезень, изредка «жвякая». Первым выстрелом я не попал в него, — и он с шумом рванулся в сторону. Вторым выстрелом сбил его замертво. Эти выстрелы встревожили живое чучело: утка перевалила через водоросли, и ее стало относить ветром.
Жаль было терять чучело, но другого выбора для меня не было, заряд дроби добил утку.
Три кряковых не так-то уж много, но все-таки кое-что, если учесть, что это было под Москвой и что вообще охота могла закончиться ничем, если бы не живое чучело...
Наблюдательность помогла
Витька — двенадцатилетний подросток, сын хозяйки, у которой я имею обыкновение останавливаться, — толкал меня в бок:
— Дядя Саша! Селезень. Смотрите-ка. Вон он какой...
Я, по-видимому, только-только задремал в шалаше, потому что не сразу сообразил, что надо делать.
Витька тем временем продолжал выразительно шипеть, раздвигая ветки шалаша и проталкиваясь носом в образовавшуюся щель.
Я тоже прильнул к веткам и действительно увидел крякового селезня. Он гордо, как корабль, плыл с высоко поднятой настороженной головой совсем близко от шалаша, направляясь к подсадной утке. Подсадная тихим, зовущим покрякиванием манила его к себе.
Еще несколько секунд — и любовная парочка сблизится настолько, что стрелять будет невозможно. Надо не упустить момента. Я торопливо просунул ружье между ветками, но не успел еще разглядеть мушку и цель, как услышал взмах крыльев и всплеск.
Взглянул — и увидел на месте селезня круги на воде да колеблющиеся потревоженные камышинки.
Вероятно, мои движения в шалаше были слишком резкими и селезень что-то заметил или услышал подозрительный шорох и поэтому предпочел от греха улететь подальше.
Витька долго укорял меня:
— Что же это вы? Заснули или что? Селезень-то рядом был. Тут бы его... тресь и готово.
Это «тресь» он сопровождал выразительным жестом, словно вгонял клинья кулаком в землю.
А «треснуть» было очень кстати, потому что охота шла неудачно: весна запаздывала, и селезни, еще не войдя в азарт, слабо шли на подсадную. В такую охоту каждый селезень был на счету.
Апрельский день подходил к концу как-то не по-весеннему. Солнце не зажигало горизонта красным заревом, оно сваливалось к западу тусклым шаром в оперенье мглистых облаков. Сырой, холодный ветерок проходил рябью по свинцовой воде, неприветливо шелестел сухим, колючим прошлогодним камышом. Голые ветки на березах не шевелились, на земле не пробивалась, не веселила глаз молодая зеленая трава. По-осеннему пронзительно каркали вороны, суетившиеся вокруг мертвой рыбы, не выдержавшей длительной суровой зимы.
А тут еще и охота не ладится... Надо все же стараться, чтобы не уйти без добычи.
Вот с шумом пронеслась над деревьями пара кряковых — селезень и утка; они опустились метрах в ста, в противоположном конце длинной чистинки, у которой мы расположились со своей подсадной. Подсадная энергично направилась к этой парочке, прихорашиваясь на ходу и шевеля всеми перышками, но уже через два метра была неумолимо остановлена ногавкой. Беспомощно дергая привязанной ногой, утка заметалась на одном месте.
Пара порезвилась несколько минут на чистой воде, а затем исчезла в камышах. Чистинка, на которой все это происходило, была окаймлена камышом. Спрятавшиеся в камыше селезень и утка могли и оставаться на одном месте, и удаляться в противоположную сторону, и приближаться к шалашу справа или слева по кромке камыша. Какой же путь они изберут?
Мое внимание привлекло то, что подсадная продолжала вести себя беспокойно. Сперва она настойчиво тянулась в дальний конец чистинки, где скрылась пара уток, а затем стала постепенно повторять эти движения в левую сторону, напоминая стрелку компаса.
Прошло минут десять. Подсадная продолжала все больше склоняться в левую сторону, чуть слышно покрякивая и вытягивая голову.
Сколько мы с Витькой ни напрягали слух и зрение, но заметить что-либо в камыше все же не могли.
А утка уже совсем боком повернулась к нам, нацеливаясь в камыш по левую сторону от шалаша...
Неужели утка проделывает все это понапрасну? Если не напрасно, значит, селезень и утка плывут в камыше мимо нас и через короткое время минуют линию, на которой расположен шалаш, а затем углублятся в кусты, и тут уж их ничем не возьмешь...
Надо рискнуть, проверить свою догадку.
Приготовив ружье, я быстро вылез из шалаша.
Не успел я разогнуться, как громкими взмахами крыльев селезень и утка взметнулись над камышом в том месте, куда нацеливалась наша подсадная, и устремились к лесу.
Вот селезень занял свое обычное положение в полете позади утки. Этого-то мне и нужно было. Мушка чуть прикрыла светлое оперение и темную голову селезня.
Последовало «тресь», как выражается Витька, и обмякший ком перьев шлепнулся в камыш.
Значит, подсадная не обманывалась. Ее зрение и слух оказались более острыми, чем наши, а наша смекалка помогла воспользоваться этим.
Беда
Эта беда была много хуже десятка неудачных выстрелов: надо ехать к берегу, в деревню, к горячему самовару, а ночевать, пожалуй, придется среди болота...
Большое торфяное болото, на котором я расположился, покрыто кочками и островками, заросшими камышом и кустами. Бровки земли, оставшиеся от разработки торфа, размылись, превратились в непроходимую «жибель», как выражаются местные жители. Канавы, из которых вынут торф, наполнены черной водой. Пройти здесь пешком и не мечтай, а проехать можно только на легкой лодке. Впрочем, лодок тут нет, приходится пользоваться собственной, резиновой. Запрятал я свою надувную лодку в камыш, а сам засел в наскоро устроенный шалаш.
Не прошло и двух часов, а уже три кряковых селезня, перевернувшись серо-сизыми брюшками вверх, плавали около подсадной утки, бессильно утопив в воде свои изумрудные головы. Виновница их гибели — утка — франтовато чистила перья, покрякивала, изредка хлопала крыльями и плавала вокруг колышка, к которому была привязана за ногу.
Все шло хорошо, пока с наступлением темноты не приступил к сборам...
Прежде всего я вытащил лодку из камыша. Она основательно обмякла и без пополнения воздухом явно была непригодна для плавания. «Ох, этот клапан», — подумал я, вывинтил его и перевернул пластинчатую резинку другой стороной на отверстие, куда идет воздух. Мне казалось, что благодаря этому резинка лучше будет держать воздух. Стал надувать. Прошло минут десять, а нужного наполнения воздухом, когда от щелчка звенят надутые бока лодки, не получалось. У меня уже появилась испарина на лбу.
«Попробую все-таки добраться до берега», — решил я, но едва отнял насос, как воздух со свистом ринулся из клапана. Лодка снова обмякла.
Вынул клапан, подвинтил винтик, прижимающий резинку к отверстию клапана, и снова принялся надувать, но теперь стало еще хуже: воздух почти не оставался в лодке и сразу же вырывался из клапана наружу. «Поднажал» я сильнее на насос и... крах! — нижняя доска насоса, ранее только треснутая, переломилась пополам. Теперь насос только вздыхал, как тяжело больной, но весь воздух выходил в трещину, совсем не попадая в клапан.
Теперь мне уже совсем стало жарко, и не только от физических движений; когда подумаешь, какую ночь придется провести, поневоле пот прошибет! На моем островке более или менее сухой земли ровно столько, сколько нужно для того, чтобы сесть, ноги же оказываются в торфяной жиже.
Сгоряча чуть было не ринулся напролом через камыш к берегу, но вовремя одумался, — так и погибнуть можно. Лучше уж ночевать...
А деревня совсем близко; слышно было, как лаяли собаки, даже доносились изредка по ветру голоса людей.
Тут как назло поднялся холодный ветер, и вместо испарины дрожь пробежала по спине. Ночь обещала быть холодной, с заморозком, а одет я был совсем легко: день был солнечный, теплый. Надо что-то сообразить, призвать на помощь охотничью смекалку...
С тяжелым чувством взялся я опять за лодку; на сердце рос и рос снежный ком.
«А что, — подумал я, — если положить насос треснутой нижней доской на землю? Тогда переламываться он не будет, и воздух перестанет выходить через щель». Попробовал, и чуть «ура» не закричал: стал качать мой насос, и струя воздуха из него точно дыханье мне облегчила.
Но решена была пока только половина задачи — клапан по-прежнему не держал воздух. И все же как-то легче стало на душе.
Думаю: попробую-ка я вернуть клапан в первоначальное состояние, когда я винтик не подвинчивал и резинку не переворачивал. Хоть и не особенно хорошо держал он тогда воздух, но все же доехать до берега вполне можно.
Осторожно проделал все это и почувствовал острую радость: насос качал сравнительно исправно, и лодка наполнялась воздухом с каждой минутой. Отнял насос — воздух из клапана не выходит.
Сел я в лодку, оттолкнулся шестом, быстро собрал селезней, положил утку в корзинку и на такой скорости направился к берегу, будто за мной кто-то гнался.
Доехал, а в лодке воздуха оставалось еще на десять таких расстояний.
Выйдя на берег, я так вздохнул, что если бы кто-нибудь был поблизости, то, наверное, подумал бы, что это слон отфыркивается...
Селезень или утка?
Громадный залив Московского моря вдавался в лес широким и просторным полукругом.
Ближе к концу залива кусты ивы почти спускались на воду; в самом крайнем углу чистая вода была видна только небольшими лужицами среди сплошных зарослей осоки, чакана, куги, камыша.
Глаза разбегаются у охотника; трудно выбрать самое хорошее место для охоты с подсадной па селезней...
Выбрал я на берегу «лицом» к закату куст, который погуще, вырубил в нем середину своим неразлучным топориком, заплел сухой травой боковые прутья, подстелил еловых лапок и сена и очутился, как в гнезде.
Шагах в тридцати от берега лежала чистинка, похожая своей причудливой формой на баранью шкуру. Глубина здесь была чуть повыше коленей, значит, в сапогах можно и утку подсадную приспособить, и добычу собирать.
Солнце уже коснулось темной полосы леса, поплыло по ней, постепенно стало погружаться в реку, как медный шар.
Утка шумно резвилась на воде, поднимала грудь, хлопала крыльями, чавкала клювом, шаря им в траве, и от удовольствия покрякивала. Временами она старалась почувствовать себя на свободе и, воровато озираясь, скользила по воде в сторону, но веревочка дергала ее за ногу, возвращая к печальной действительности.
Первое «жвяканье» селезня, раздавшееся где-то за лесом, прозвучало, как начальный аккорд в концерте. Через несколько секунд «жвяканье» повторилось уже ближе. Утка, прекратив свои забавы, немедленно отозвалась продолжительным призывным кряканьем и «осадила» селезня.
Притаившись у стенки шалаша, я не поднимал головы и только по «жвяканью» определил, что селезень делает полукруг и снижается к утке.
Послышался всплеск воды. Теперь уже можно разглядывать сквозь стенки шалаша.
Селезень гордо подплывал к утке; от него по зеркальной поверхности воды шли крохотные волны. Утка застыла на месте, делая вид, что она будто бы равнодушна к этому расфранченному и столь самоуверенному «кавалеру».
Хлестнула дробь по воде, и любовная встреча, увы, не состоялась.
Утка, казалось, не заметила ничего особенного, она повертела головой и поплыла в обратную сторону.
Вот опять раздалось дребезжащее «жвяканье», на этот раз с широкого разлива. Утка насторожилась. Поближе послышалось «вж-ж, вж-ж», — и утка бросила навстречу свое звонкое «кря-кря-кря», такое манящее и нежное, что у селезня сразу же слабеют крылья и мякнет воля...
Выстрел — вторая птица лежала на воде бесформенным пятном.
Тем временем наступили сумерки. Весной под Москвой они спускаются так медленно, что, кажется, ночной темноты так и не будет, что ее отменили по случаю весны.
Не ночь и не день; нависла полутемнота, при которой не хочется считать вечернюю зорю оконченной, а между тем на воде едва виден темный силуэт утки; мушку на ружье уже почти не различаешь.
Резко «жвякнул» селезень где-то совсем близко, на противоположной стороне залива. Утка моментально отозвалась ему. Зашелестели крылья в воздухе, всплеснулась вода. Уже не один, а два силуэта зачернели на светлой поверхности, но не успел я изготовиться к выстрелу, как оба силуэта настолько сблизились, что дробь уложила бы замертво и утку и селезня...
Но вот силуэты разделились и медленно стали отдаляться друг от друга в разные стороны.
Уже можно стрелять, но... в который из двух? Оба они одинаковые. Медлить же нельзя: через несколько секунд обе птицы окажутся в тени, падающей от камыша, и целиться будет невозможно. Если селезень взлетит сейчас сам или его спугнуть, то выстрелить тоже не удастся, потому что на фоне темной травы и леса его не увидишь. Какой же из двух силуэтов селезень и какой утка?
У силуэта, который направо от меня, голова опущена и движется он медленнее. У силуэта налево голова поднята вверх и удаляется он быстрее. Думаю: «Наверное, это селезень. Героем себя чувствует...»
Грохнул выстрел. Смотрю: с воды ничего не поднялось — значит, не ошибся. А в душе шевельнулось сожаление: может быть, лучше было бы промахнуться? И только, когда собирал убитую дичь и снимал утку, окончательно успокоился: определил по силуэтам правильно.
