Венцев В.
Московский поезд останавливается на лесном полустанке. Шорох колес, толчок — и бодрящая свежесть глубокой осенней ночи врывается в открытую дверь. Быстро выпрыгиваем на мягкое, песчаное полотно железной дороги. Разносится гулкое, многократное эхо гудка, и вот уже, удаляясь, покачиваются и тускнеют три красных огонька...
И тихо, тихо становится кругом...
Направляемся к тускло освещенным оконцам станционного здания. В углу — лампа с закопченным, наполовину отбитым стеклом. По стенам широкие лавки.
Сгорбленный, в потрепанной солдатской шинели человек просит закурить.
— На зайчика приехали? Много их тут у нас, — только к Волге надо идти.
Человек с улыбкой смотрит на нашу собаку — лайку Дюмнара.
— Ишь, серая, никак немецкая овчарка?
— Нет, не овчарка. Лайка.
— А похожа... Хорошо гоняет?
— Она совсем не гоняет.
— Что ж так?
— Она идет по белке, по птице...
Рассвет еще не наступил, и в ожидании его мы вынимаем и приготавливаем охотничьи доспехи.
Решаем, что пойдем по компасу на запад, навстречу Волге. Еще до вечера выйдем к берегу, где и найдем ночлег.
Ранним утром шагаем через большие, с хрустящим льдом, лужи; по пути обступают нас заросли заиндевевшего ольховника; часто попадаются небольшие валуны. Впереди зелено-серым лоскутом пестреет горбатое поле озими. Сзади, на светлом и холодном небе, стройно вырисовываются черные ели.
Вдали, на холмах, ютятся деревни. Кое-где из труб поднимаются легкие дымки. В ложбинах, перекликаясь, женщины косят траву. Собранная в желтые кучи, она лежит по берегам журчащего ручья.
Долгие осенние дожди затрудняли покос отавы и трав; сейчас, пробираясь по льду, их можно косить. И лишь толстые черенки от них, как подстриженные декоративные кустарники, высовываются теперь над поверхностью замерзших вод... Под слоем тонкого льда пустота, так как вода спала, но там, где бьют ключи, она еще не замерзла и течет темная, как бы загустевшая от холода.
Далеко иногда приходится обходить такие глубокие ручьи, и лишь ветхие мосты да незатейливые хворостяные лавы — единственный путь через эти препятствия.
Вот небольшое поле с шуршащим жнивьем овса, а за ним — глухой и беспредельный хвойный лес.
С овсов шумно поднимается несколько тетеревов. Собака беспокойно распутывает наброды, оставленные птицей, и, вынюхав самые последние следки, вскидывает морду по направлению к лесу.
Входим в лес. Густой зеленый ковер мелкого ельника сплошь стелется под ногами. Жаль даже ступать на него, — так трогателен он в своей молодой прелести; великаны-ели как бы защищают его, накрыв своими лохматыми ветвями. Раздвигаешь руками смолистый пахучий лапник, и с беспокойным волнением вступаешь в мир столетних сосен и елей, в мир подлинно сказочного русского леса, о котором столько рассказано и спето.
— Ух ты! Каков лес-то! Благостыня! По такому случаю и закурить недурно. Давай посидим, послушаем, — предлагает растроганный дед Егор — мой спутник по охоте.
Худощавый, среднего роста, очень сильный старик, он в свои семь десятков лет не утерял ни зубов, ни блеска в глазах. Дед работает столяром и весь пропах приятным запахом смолы и скипидара. Во время работы в его густой бороде оседает тонкая стружка, а древесная пыль, мешаясь с сединою густых бровей, закрывает добрые темные глаза. Свободное от работы время он проводит на охоте.
По лесу идет ровный и тихий шум, спокойный и свежий ветер.
— Дышит лес, — продолжает восторгаться дед Егор. — Наберет сейчас, поутру, воздуху, а ночью тесно ему станет, темно, он и начнет выгонять его на волю... засвистит, задует. Пора бы уж и снегу быть...
Мшистые кочки, покрытые брусничником, побегами черники и вереска, сплетают густую зеленую сетку, идя по которой ощущаешь одновременно и мягкость, и трудность продвижения. Охристые, с красноватым отливом сосны в сочетании с серыми, суровыми стволами вековых елей расцвечиваются белизной одиноких берез и желтеющей зеленью тонких осин. В просветах стоят молодые, с длинными голубыми иглами пышные сосенки.
Самый беличий лес, но лайка все еще молчит. Шишек на деревьях мало, и белка, видимо, ушла из этих мест еще ранней осенью.
Часто встречаются кочкастые болотца. Здесь мы собираем целые пригоршни сладкой, целебной клюквы и на ходу глотаем ее.
Часто находим тетеревиные лежки, кучки помета, выклевы в крупных, как вишня, ягодах. Иногда с полян поодиночке вылетают тетерева и, поднявшись довольно высоко, делают широкие круги, планируя и покачиваясь.
Среди свежих обломов молодых сосен попадаются лосиные следы. В одном месте мы заметили, что такие обломы сделаны за многие годы: одни были с наростами коры и обильными запеками смолы, другие — с сочной свежей смолой... Земля вокруг была истоптана.
Собака, распрямив хвост, то скрываясь, то появляясь, настороженно ищет и тянет носом. Вскоре слышится сильный хлопающий треск и короткий, но злобный взлай Дюмнара. Через короткую паузу уже издали доносится жестокий, несмолкающий лай. Встревоженно бежим на него. Попадаются глубокие парнокопытные следы. Но собака лает на сосну. Что такое? На самой вершине голубой комочек с коричневым отливом наверху. Белка! Затаилась, накрывшись хвостом, — будто кисть хвои...
После выстрела успокаиваем собаку и начинаем выяснять интересное происшествие. Оказывается, что следы животного прошли в нескольких саженях от обнаруженной белки, которая, в силу частой охоты по ней, была Дюмнару дороже и понятнее и возбуждала в нем больше охотничьих инстинктов, чем огромный красавец лось.
Вскоре Дюмнар облаял еще одну белку — тоже самца с тонким коричневым пояском вдоль спины и замечательным пушистым черно-коричневым хвостом.
В полдень, как мукою крупного помола, лениво заморосил снег и тут же перестал. Порою стали попадаться юркие гаички, пухляки. Перепархивая небольшими стайками, они копошились в нижних ветвях и возле стволов, оставляя тихий и милый говорок. В диком застывшем лесу появление их было напоминанием о тепле, о запахе листьев и трав.
После удачных выстрелов оживляется разговор. Посасывая кривую трубочку, дед Егор говорит:
— Хоть и не велики трофеи, а все же приятно... А скоро и Волге пора быть, гляди, как свету прибавило, да и следы человечьи есть.
И вот с небольшого песчаного бугра открылась Волга — широкая, раздольная, седая. Утопающая в дымке осенней прохлады, разлившаяся, державная, она шумно несла свои могучие и легкие воды. Стаями летели над ней запоздавшие утки.
В стороны и вдаль уходили, как отплески ее, зеркальные заводи, заросшие камышом и высокими травами.
Быстро приближаемся к реке.
На пути простирается замерзший речной рукав. Вначале видно травянистое дно, вмерзшие в лед травинки, листья и веточки. Потом ледяной покров темнеет, становится шоколадным, черным; нижний слой его испещрен иглистыми льдинками и белыми столбиками от воздушных пузырей. От ударов топора лед стонет и ноет. В пробитое отверстие натекает вода. Ее вкус особенный и непередаваемый...
Словно винтовочные выстрелы, долго и звонко разносятся подо льдом звуки от образующихся трещин. Эту подледную канонаду так же приятно слушать, как порывы вьюги, как далекие раскаты грозы.
— Слышишь? — говорит дед.
— Да!
— Вода уходит. Во-он через ту полынью в матушку-Волгу. Она, сердешная, ее приголубит.
— Так вся и уйдет?
— Не-ет. Сейчас вот увидишь, погоди.
Незаснеженный большой лед собака видит впервые. Она долго скулит — боится идти. Мы зовем ее, подбадриваем. Сначала она идет осторожно, скользит, широко расставив лапы, не забегая вперед, но под конец привыкает и выбирается первая. Дед останавливается, притопывает ногой по белесым кускам лопнувшего льда.
— Видишь, как лед отъехал от берега. Вовсе пусто под ним, совсем как там, где, помнишь, бабы косили. Да и в трещинах весь — опустился, значит. Споднизу и мерзнуть и лечь на воду хочет, а вода-то уходит, поэтому он и трещит. Кабы она исконная волжская была, а то ведь — лишняя. Всю осень ливмя лило... Теперь понял?
— Да.
Мыс, на который мы приходим, сильно вдается в Волгу; как потом оказалось, он был окружен со всех сторон водой. В ложбинке у сосны — шалаш, рядом куча нагоревшего пепла, у заводины скрадок — место чьей-то недавней утиной охоты.
У шалаша оставляем вещи и, облегченные, подходим к реке.
Влево видно, как на том, крутом, берегу длинно растянулось село. От него Волга делает крутой поворот на восток. Вправо, на горизонте, еле заметные избы. Наш берег лесист, угрюм и тих. Хмурое небо серо и ровно, как лед. Белыми и красными огоньками перемигиваются ацетиленовые горелки бакенов. Где-то далеко-далеко долго и переливчато гудит пароход...
Вечереет. Вода плещется у ног, прозрачная и студеная.
Слабо уловимый звон приближается и приближается сверху. Он очень напоминает песню пеночки-теньковки осенью, когда в солнечные дни сухой воздух наполнен запахами увяданья и песнь этой маленькой птички целиком сливается с той легкой грустью, которой проникнута природа. Краткий звук «тень» переливается долго — то выше, то ниже — и звучит нежно и ласково, будто жалуясь на что-то. Все ближе и ближе этот звон — какой-то тонкий, хрустальный...
Вдоль берега скользят небольшие льдинки. Это они, наталкиваясь друг на друга, издают такой удивительный звук. Длинная вереница их, качаясь на легкой волне, проплывает мимо. Мы с дедом застываем в молчании. Когда же совсем замирает звон, он шепотом произносит:
— У реки своя жизнь, своя забота. Такой нет ни в поле, ни на дрягве. Вверху, в истоках, встает река. Вот они — откололись, оторвались от целого, истаяли по дороге и плывут, жалобясь... Где-то их чудный звон затихнет?
Дали меркнут. Речная гладь неожиданно вскипает, — резкий, морозный ветер злыми порывами накидывается на прибрежные кусты, гудит и свистит в них. Шуршит песок. По ту сторону, в селе, зажигаются огоньки, манят к печному теплу, к шумящему самовару. Надвигается длинная ноябрьская ночь.
— Ну, куда мы поплетемся! — восклицает дед. — Давай заночуем тут. Костер побольше разложим, подкрепимся, подстелем побольше лапничку. Знатно отдохнем.
— Что же, знатно, так знатно. Я рад. Сам об этом подумывал.
Дед разжигает костер мелкими и сухими ветками сосны. Я нарубаю топором основную массу топлива. Сосновое старье дед кладет только по ветру, изгибами книзу, длинным узким, холмиком. Кругом открыто, и поэтому ветер сильно раздувает огонь вдоль веток, которые, хорошо сгорая, накапливают уголь.
Костер разгорается все ярче, все светлее.
Дед варит гречневую кашу, заваривает чай. Я освежевываю белок для Дюмнара. Сыплются искры. Тепло.
Незаметно приближается ночь. Но до сна ли тут? По реке медленно движется что-то свистящее, большое, — буксир ведет тяжелые баржи.
Среди огней мелькают люди, слышатся голоса, удары металла, взвизги и лязг, шипение пара и всплески воды.
Медленно проплывает, уменьшается и исчезает горящий разноцветными огнями длинный речной караван. Крупные водяные валы с гулом ударяются о берег. И уже издалека разносится протяжное завывание гудка...
Свистит ветер, трещит костер, и белый свет от него качается в темноте огромным фантастическим косяком. Бесконечными тонкими струйками улетают кверху искры, а навстречу им спускаются снежинки... И сколько ни смотришь на них — не можешь оторваться. Так просто и так прекрасно!
Наш верный друг сыт и дремлет возле, свернувшись тугим пушистым клубком.
Окончательно согретые, устраиваем себе ночлег: плотнее забиваем хвоей шалаш, густо подстилаем сосновый лапник, снимаем верхнюю одежду в обувь, накрываемся байковыми одеялами и куртками. Зовем собаку, которая ложится нам в ноги.
Свет от костра постепенно тускнеет. По крыше шуршит снег. Приятный отдых и легкая дрема мягко обнимают тело. Морозный воздух жжет ноздри, но дышится необыкновенно легко.
Сами закрываются глаза и, будто в калейдоскопе, разноцветными картинами проносятся лесные дали, песчаные, обрывистые или луговые берега, поля, деревни, стога, обрамленные ледяным венцом берега реки, шумный взлет разжиревших тетеревов и убегающие вдаль изгибы дороги...
