Бианки В. В.
I. Разрывные пули профессора Горлинки
Рассветало. Зенита вышла на крыльцо домика, где вот уже месяц жила с товарищами по экспедиции.
Тайга еще дышала ночной прохладой, была полна дремучих снов. Вдали, отороченные слепящим золотом, то вставали на густого тумана белки (белки — горы, покрытые снегом), то прятались в нем и, казалось, менялись местами.
Шум мотора привлек внимание Зениты.
Внизу по тракту ползла в гору мощная пятитонка.
— Трудно ей карабкаться, — подумала Зенита. Вспомнилась шутливая поговорка: «Семь верст до небес — и все лесом».
Из-под сдвоенных задних колес машины летели переломленные сучья, песок, камешки; мотор рычал и фыркал.
«Сердится, — улыбаясь, думала Зенита. — Отчего это пожилые, хорошо объезженные машины так похожи на животных?»
В это чудесное утро все на свете казалось ей живым, одухотворенным — и горы, и тайга, и клубящийся в падях туман.
Вот солнечный свет прорвался, наконец, где-то между гор потоком хлынул вниз, в глубокую долину. И там, внизу, влажным пламенем вдруг заполыхал луч, сплошь заросший огоньками, цветами жаркового, как говорят на Алтае, цвета — цвета пылающих угольков.
Машина, затихнув было за поворотом дороги, вдруг с шумом и скрипом выбежала из леса.
В кабине, рядом с шофером, осанисто, сложив на груди руки, сидела пожилая женщина в больших черных очках, во френче защитного цвета, прямая и строгая. В кузове вплотную друг к другу стояло несколько клеток, а позади них, свесив ноги, сидели двое бородатых и один безбородый — все с ружьями в руках. Безбородый пристально уставился на Зениту.
Вдруг он сорвал с головы синий беретик, весело помахал им Зените и крикнул:
— Привет из Ленинграда!
Зенита с трудом заставила себя ответить ему холодным кивком.
При виде женщины в военной форме и ружей ее радостное настроение мгновенно сменилось острой тоской.
Ведь это смерть вторглась в ее чудесный тихий мир!
Машина давно прокатила, зарылась в тайгу выше по горе, а Зенита, все еще стояла, горестно опустив голову на грудь.
«...Ленинградцы, — думала она. — Верно, наша университетская экспедиция зоологов. Сколько прекрасных зверей и птиц перебьют они!»
Зенита с детства страстно любила животных; любила их живыми, полными сил и жизнерадостности.
Еще юннаткой, у себя в ленинградском кружке, училась ходить за ними, могла часами играть с ними...
Животные платили ей горячей привязанностью. Медвежата встречали ее веселым ревом, старая злая волчица ей одной позволяла входить в свою клетку, ленивый барсук и смешной голенастый журавленок всюду бегали за ней следом и нападали на всякого, кого подозревали в намерении обидеть ее.
Грянула война. И случилось так, что первыми жертвами на глазах у девочки пали ее животные: фашистская бомба попала в живой уголок и у нее на глазах в клочья разорвала всех ее любимцев.
Ужас и первое в жизни горе обрушились на душу Зениты.
Со множеством других ребят ее спешно эвакуировали в глубокий тыл, куда не доносился грохот войны. Но все, что его напоминало, — гроза, выстрелы из охотничьих ружей — вызывало у нее нервный припадок.
Прошла война. Зенита вернулась в Ленинград, кончила там школу. По-прежнему горячо любя природу, пошла на биофак, но специальностью избрала не зоологию: ведь изучающие животных часто вынуждены для этого убивать их. Решила стать ботаником. И тут, на Алтае, была в первой своей экспедиции.
Шум мотора заглох вдали за рекой. Зенита тряхнула головой так, что ее золотистые волосы рассыпались по плечам.
— Глупые сантименты! Пора взять себя в руки.
И пошла будить товарищей.
День выдался безветренный, жаркий. Сырая, парная духота была в черни.
Чернью, черневой тайгой называют на Алтае сумрачный нижний ярус густого смешанного леса, выше в горах сменяющегося борами: чистым пихтачом, ельником, кедрачом.
В черни все смешалось и буйно растет в тесноте и давке: корявые лиственницы с гигантскими осинами, темные шатры елей с кружевным пологом, рябин, стройные пихты с могучими кедрами и белоствольными березами. На земле гниют огромные стволы павших от старости великанов, скрытых от глаз густой, жадной до влаги и тепла порослью молодняка, перистой чащей папоротников, мхами, лишайниками. А там, где пошире расступились деревья, где свет, — там глушит их молодую поросль сказочное большетравье — непроходимые, выше человеческого роста травы. Чернь — приют множества птиц и зверей и мириад кровопийц: комаров, москитов, мошек и прочего гнуса.
К полудню, измученная, с распухшим от бесчисленных уколов лицом и руками, Зенита выбралась из черни в неширокую долину быстрой горной речушки, пробралась к ней сквозь густой ельник и в изнеможении села на камень.
Благодатная прохлада!
Веселая речушка бежала с белка, мчала с него студеную воду подтаявшего ледника. И даже сейчас, в знойный полдень, ток прохладного воздуха струился с горы в тенистую долину.
Зенита раздвинула перед собой ветки, чтобы дать ему обвеять свое разгоряченное лицо.
Так сидела она долго, не шевелясь, вся отдаваясь блаженному чувству покоя и отдыха.
...Ни сучок нигде не треснул, ни листва не зашелестела, только вдруг почувствовала Зенита, что она не одна здесь. Страха при этом она не испытала, но тайный инстинкт сковал все ее тело, заставил остаться неподвижной, чтобы не выдать себя. Напряженно всматривалась в ближайшие кусты выше по течению, почему-то уверенная, что таинственное существо, присутствие которого она так отчетливо ощущала, находилось именно тут. Первое, что она увидела, были глаза.
Большие, продолговатые, сверху и снизу отороченные изумительно длинными ресницами, темно-карие глаза внимательно смотрели на нее из оливковой листвы.
Они не могли быть глазами человека: они были слишком велики для этого. И взгляд их, такой настороженно-внимательный, был все же не человеческий взгляд, хотя Зенита и не могла дать себе отчета, чем он отличается от взгляда человека. Пожалуй, даже он мог быть взглядом сомнамбулы — погруженного в гипнотический сон человека, — взглядом сквозь сон. Глаза эти видели, но видели не так, как видела она, Зенита, человек. Казалось, они видят что-то позади нее, сквозь нее, не отдавая себе отчета в том, что она тут, перед ними.
«Глаза леса!» — вдруг подумалось Зените. И эта мысль обрадовала ее, как неожиданное открытие.
Взгляд их между тем медленно перешел с нее на ту сторону речушки, — и на блестящей, чуть влажной поверхности глаз отразились бездонное небо и темная тайга гор.
Но вот над глазами выдвинулись острые, беловатые на концах, костяные отростки, постепенно появилась в листке вся длинная с черным носам и широким лбом сухая голова зверя. За глазными отростками показались похожие на цветы, будто тонкими ресничками внутри заросшие, уши, над ними высокие, гордо откинутые назад ветвистые рога. Ниже из листвы поднялась точно выточенная из какого-то драгоценного темного дерева согнутая нога — и застыла в воздухе.
Дух замер в груди у Зениты. Никогда, казалось ей, не видела она такого прекрасного существа — и так близко от себя.
Как зачарованная, Зенита медленно подняла руку — погладить крутую шею красавца.
Миг — и застывшая в воздухе точеная нога со стуком опустилась на прибрежный камень. Легко, как птица, взметнулось над речушкой большое стройное тело — и прекрасное видение исчезло.
С шумом и треском уже невидимый в чаще зверь достиг перевала невысокой горы на той стороне речушки. Все смолкло.
Никому не рассказала Зенита про эту встречу с таинственным лесным зверем. Долго пела у нее в груди радость. К радости примешивалась легкая горечь.
— Ах, почему все они так боятся нас, людей? Почему не дал погладить себя?
Счастье тогда, казалось, было бы полным.
На следующий день Зенита слышала в горах несколько отдаленных выстрелов и каждый раз болезненно вздрагивала. А вечером, возвращаясь с экскурсии, еще издали увидела у крыльца своего домика знакомую пятитонку.
Шофер, лежа на спине, под машиной, что-то чинил в ней. Пассажиры стояли на крыльце. Все они, даже пожилая женщина в черных очках, были с ружьями.
Зенита в волнении подошла к пятитонке. Борт машины был опущен. В узких клетках лежали убитые звери.
В первой от кабинки клетке лежал маленький пятнистый олешек — безрогий, с торчащими из-под верхней губы клыками и жалкими тонкими ножками.
Во второй клетке — такая же кабарга. В третьей — тяжелый горный баран с толстыми, широко разведенными рогами — аргали. А в четвертой...
Сердце оборвалось в груди Зениты.
В четвертой клетке лежал мертвый олень — великолепный олень-бык с ветвистыми рогами, такой точно, а может быть, даже тот самый зверь, которого Зенита вчера еще видела полным трепетной жизни и гордых сил.
Прекрасные темные глаза были открыты и так же, как и там, над горной речушкой, смотрели на Зениту будто сквозь сон, теперь уже — сквозь вечный сон. И на блестящей, чуть влажной роговице их, как в зеркале, отражалось бездонное небо, озаренное последними лучами солнца, и темная тайга гор — весь прекрасный мир.
— Зенита, здравствуйте!
Вздрогнув от неожиданности, она быстро обернулась, — перед ней стоял юноша в синем берете, с ружьем за плечами.
— Откуда вы знаете мое имя?
— Не узнаете? Да ведь мы земляки,— с улыбкой сказал юноша. — И коллеги: на одном биофаке с вами. Встречались не раз. Только вы никакого внимания не обращаете на меня. Моя фамилия...
— Оставьте ее при себе, — резко оборвала его Зенита. — Я и сейчас не чувствую ни малейшего желания знакомиться с вами.
— За что же так? — привлекательное лицо юноши отразило недоумение, почти испуг. — Чем я провинился?
— Вот это ваша работа, — Зенита гневно ткнула пальцем по направлению мертвых зверей, — меня не устраивает. Я — друг зверей.
Она круто повернулась и пошла к дому.
— Стойте, стойте! — закричал юноша. — А вы знаете, что мы стреляем их разрывными пулями...
— Тем хуже для вас! — не слушая дальше, кинула ему Зенита через плечо.
Внутри у нее все кипело. Еще разрывными пулями!.. От них такие страшные рваные раны!
На крыльце все еще стояли приезжие.
Зенита обогнула угол дома и поспешно скрылась за кустами. Она никого не желала видеть.
Красавец-олень стоял перед ней как живой.
Через неделю ботаническая экспедиция была на пути домой. Остановились в степном, городке, откуда начиналась железная дорога.
Багаж был сдан, билеты взяты. Оставалось переночевать, чтобы утром сесть в вагон прямого сообщения до Ленинграда.
Зенита шла по улице, поднимающейся на увал: оттуда видны были так пленившие ее горы. Ей хотелось еще раз проститься с ними издали.
— Товарищ Зенита!
Опять этот — в синем берете!
— Скажите, — догоняя ее, решительно заговорил юноша. — Кто, в конце концов, дал вам право высказывать мне всяческое презрение, когда вы совершенно ничего не знаете ни о работе нашей экспедиции, ни обо мне лично?
— Знаю, — холодно ответила Зенита. — Вы убиваете зверей. Ради науки. Ну, а мне просто больно. Ненавижу! Поняли?
— Я-то отлично понял! — юноша вдруг улыбнулся. — Знаю даже, почему вы не пошли на зоологию. А вот если вы потрудитесь выслушать, что такое разрывные пули профессора Горлинко, то, может быть, бросите свою ботанику и перейдете к нам...
— Никогда! — запальчиво отрезала Зенита. — Даже если эти ваши пули убивают мгновенно, без мучений...
— Зенита! — перебил юноша. — Нельзя же так, право! Ну, я вас очень прошу, зайдемте к нам на базу, в экспедицию. Вот там, напротив. Там сами увидите. И клянусь вам: вы не раскаетесь, что потратили несколько минут.
— Увижу замечательные произведения искусства? Чучела убитых вами зверей? «Совсем как живые!» Извините, — не желаю.
— Ну, бросьте! Ну, зайдемте же!.. — юноша говорил так умоляюще, что Зените стало совестно. — Своими глазами увидите. Потом сами себя ругать будете, если не зайдете.
Зениту начало разбирать любопытство: что у них там такое, в самом деле?
— Ну ладно! — сдалась она. — Но если вы...
— Клянусь! Клянусь! — весело закричал юноша. — Можете меня собственноручно расстрелять... Ой, нет! Ведь вы ненавидите ружья. Ну, так навеки пригвоздите меня к позорному столбу своим презрением, если я доставлю вам хоть каплю горя!
Он уже перебежал улицу и распахнул калитку.
— Вот сюда. Прошу!
То, что увидела Зенита, войдя в глубину двора, заставило ее совершенно растеряться. Широко раскрытыми глазами смотрела она перед собой, и первый раз в жизни не верила своим глазам.
Во дворе, за деревянными перегородками, помещались те самые звери, бездыханные трупы которых лежали перед ней неделю назад в пятитонке.
Были тут два безрогих, клыкастых олешка — две кабарги. Был горный баран аргали с толстыми, красиво разведенными рогами. Был и ее великолепный ветвисторогий олень с большими, прекрасными глазами. И — чудо, чудо! — все они были живы и здоровы. Бодрый вид этих зверей ясно говорил о том, что они совсем неплохо чувствуют себя здесь.
Зенита смотрела на них во все глаза и никак не могла понять, когда же она ошиблась. В тот раз, когда увидала этих зверей мертвыми, или сейчас, когда они вновь предстали перед ней живыми и здоровыми...
Рассудок твердил ей: «Мертвые не воскресают!» Глаза говорили ей: «Вот оно — чудо! Воскресли мертвые!»
Полная страха, что прекрасное видение сейчас исчезнет, как исчезло там, в горах на речушке, девушка медленно протянула руку за деревянную перегородку — в стойло, где стоял ее олень.
Великолепное животное, захрапев, откинуло на спину рога, скосило на нее вдруг налившийся кровью глаз, но тонкие пальцы Зениты уже погрузились в густой подшерсток, ощутили живое тепло, трепет напруженных мышц. И, чтобы еще полнее и глубже почувствовать у себя под рукой это, все еще казавшееся ей призраком, лесное существо, Зенита закрыла глаза и ласково, с материнской нежностью погладила крутую шею храпевшего от страха оленя.
— Как в сказке! — задумчиво сказала Зенита, с трудом заставив себя отойти от клетки. — Но мне пора домой. По дороге вы все объясните мне? Правда?
— Конечно! С удовольствием! — заторопился юноша, все это время деликатно молчавший.
Он взял ее под руку, и товарищи ее по экспедиции, видевшие, как они шли по улице, решили, что она встретила здесь своего старого друга, — так просто и хорошо они разговаривали.
Объяснение это было недлинно.
— Все дело... — начал юноша.
— Простите, — перебила Зенита. — А как вас зовут?
— Почти как вашего оленя: Олешком. Или, если всерьез, — Олегом.
— Все дело, — продолжал он, — в замечательном изобретении нашего профессора Горлинко. Кстати, вы ее видели. Пожилая женщина во френче и черных очках. Та, что ездила с нами в горы.
В ее разрывных пулях заделана тонкостенная стеклянная ампулка, герметически запаянная. Она содержит в себе от одного до пяти и семи десятых грамма сильнейшего снотворного вещества, жидкости. Кстати, впервые это вещество применила в качестве снотворного тоже она — наш профессор. Пули с малым количеством жидкости употребляются при стрельбе мелких животных, с большим — для крупных.
Попав в цель, пуля разрывается, не причиняя при этом большого вреда животному. Ампулка, конечно, лопается, и жидкость выливается в кровь зверя. Действие этого снадобья таково, что даже большой сильный зверь — олень, баран, даже медведь, — едва успев сделать несколько шагов, падает в сонном оцепенении как током сраженный.
От нас зависит, сколько времени дать ему спать. Мы отвозим его на базу, помещаем в хорошую клетку и тут впрыскиваем ему другой препарат, быстро возвращающий его к жизни.
Опыты показали, что действие обоих этих препаратов не только не причиняет животному вреда, но даже возбуждает в них усиленный аппетит и вообще повышенную жизнедеятельность. Вот и все.
— Поразительное, неслыханное изобретение! — горячо начала Зенита. Но вдруг осеклась. Ее глаза, только что сиявшие радостью, подернулись непритворной тоской: — Не знаю... Может быть, это еще хуже...
— О чем это вы? — встревожился Олег.
— Просто я подумала, что лучше: сразу отнять жизнь у зверя или взять его беспомощного, сонного в плен и отнять у него самое ценное, что есть у всякого дикого существа, — его свободу? Обречь всю жизнь сидеть в тесной клетке...
— Ошибаетесь! — торжествуя, воскликнул Олег. — Если мы лишаем зверей свободы, то очень ненадолго: лишь на столько времени, чтобы успеть перевезти их в заранее намеченные места. И там сейчас же возвращаем им свободу. Наша цель — акклиматизация и приручение полезных и красивых животных. Мы развезем их по всем местам, где многие из них давно уже выбиты, а другие никогда не жили, но где подходящие для них условия жизни: климат, ландшафт, корма. Из поколения в поколение мы будем переделывать их, у мирных зверей будем уничтожать древний страх перед человеком. Вы только вообразите себе, Зенита, стадо красавцев-оленей, пасущееся где-нибудь на Валдае или под самым Ленинградом. Безбоязненно подбегая к вам, этакий горный рогач ждет, чтобы вы его угостили из своих рук кусочком сахара, ласково потрепали по холке...
— Олег! — прервала его Зенита. — Знаете что, Олег? Вы не можете... это... ну, простить мне, что я была с вами такая злюка? А, Олешек?
— Кажется, могу, — сказал Олег.
И они расхохотались.
II. Секрет Аршака
Никто из охотников не мог разгадать секрета Аршака, а санаториям и домам отдыха маленького кавказского городка-курорта не было никакого дела до охотничьих секретов.
Когда заведующие этими учреждениями желали угостить какого-либо знатного гостя отменным местным блюдом, они просто обращались к Аршаку — к одному только Аршаку из многочисленных городских охотников — и тут же давали распоряжение шоферу подать завтра машину в горы, туда, куда назначит Аршак, настолько они были уверены, что раз Аршак обещал, — будет сделано. И действительно, не было случая, чтобы Аршак не добыл к сроку заказанного ему зверя, будь то кабан, серна или даже медведь. Аршак ходил в горы за зверем, как повар в свою кладовую.
— Чем он берет? — гадали охотники.
Правда, Аршак был местным уроженцем. И дед, и отец его промышляли зверя. Аршак с малых лет ходил за ними в горы и знал много звериных троп, излюбленных зверями лазов и переходов, жировок и водопоев, дневных и ночных, летних и зимних убежищ разных зверей.
Но были ведь и другие звероловы-следопыты, особенно из стариков, нисколько не уступавших ему в этом знании.
А зорким глазом, меткой стрельбой или особенным, каким-нибудь ружьем Аршак никак уж похвастать перед другими охотниками не мог. Он не был даже профессиональным звероловом, как его отец и дед. Его скорее можно было назвать охотником-любителем; он переменил в жизни много профессий: был шофером пассажирских автобусов на линии Сочи — Сухуми; ходил в море на моторке — бить дельфинов; был монтером, потом электротехником; в последние годы работал в механической мастерской и увлекался изобретательством каких-то никому не понятных приборов. Ружье, с которым он охотился, он своими руками собрал из бросовых старинных штуцеров. Тут же, в мастерской, он и глаза себе попортил, налаживая электрический фонарь огромной силы, — чуть не ослеп; с тех пор и стрелять стал неважно. На охоту Аршак ходил теперь только с субботы на воскресенье, если не было спешного заказа на дичь из какого-нибудь санатория.
Охотники, разумеется, сто раз пытались выведать у него секрет его неизменных успехов, заставить его проговориться, как взял он того или другого зверя. Но Аршак язык за зубами держал крепко.
Всех больше приставал к нему один горец — старик Ахмет, из бывших князей, все еще величающий себя «беком».
— Скажи, джан, скажи, милый человек, — упрашивал Ахмет-бек. — Ничего для тебя не пожалею!
— А мне ничего от тебя и не надо! — говорил, смеясь, Аршак.
Наконец, дошло до того, что трое молодых горячих охотников пристали к нему что называется с ножом к горлу.
— Это только у капиталистов так заведено, — кричали они, — чтобы хранить «секрет изобретателей»! У нас все изобретения, все секреты всем на пользу, всему государству, а не то — зажал в кулак, сам тыщи наживает, а другим — ничего!
Побледнел Аршак при этих словах, как известка.
— Это я-то тыщи наживаю? — спросил он сдавленным голосом. — Много я зверей бью?
Горячие головы немного поостыли: тут только смекнули, что Аршак со своим секретом мог бы сколько хочет убивать и продавать зверей, а почему-то все не делает этого. Пожалуй, даже мог бы хоть и всех зверей перебить кругом в горах. А сам живет — чего уж там говорить! — небогато живет Аршак, машины себе не завел.
— Нешто мы про тебя? — заговорили охотники примирительно. — Мы к примеру, как, значит, у буржуев. У них — одному в карман, а у нас — всем гражданам.
— Вот то-то, что «гражданам», — все так же тихо, внушительно сказал Аршак. — Понимать надо слово-то это — «граждане».
Помолчав, начал задумчиво, вроде как про себя.
— Вот, значит, придумал я, как зверей бить безотказно, без лишних забот. И скажу я этот свой секрет всем и каждому. А могу я поручиться, что с тем моим изобретением дорогие наши охотнички зараз всего зверя кругом не прикончат, а?
— Ты, что ли, «гражданин», — Аршак в упор вдруг уставился в глаза одному из молодых охотников. — Ты мне в этом за себя и за всех других расписку дашь? Или ты, «гражданин»? — перенес он свой тяжелый, пристальный взгляд на другого. — Или ты? — уперся в третьего.
И один за другим все трое молодых охотников поспешили отвернуться и скрыть свои глаза. Каждый сердито думал про себя одно и то же: «Чего он на меня-то? Нашел дурака — одному за всех отвечать! Если б, конечно, одному мне этот секрет, — я бы, может быть, еще как-нибудь и того... подсократился бы всех-то зверей кончать. А как другие начнут почем зря хлестать-глушить, так... Что же мне сидеть сложа руки да глядеть, как они последнего кабаненка у меня из-под носа возьмут? С ними разве сговоришься? Нашел дурака — за всех расписку давать...»
А все-таки у каждого в душе кошки скребли: как будто и не того... не очень это гражданские чувства.
Выходило — прав Аршак: всем такого секрета нельзя выдавать. Большой вред государству может быть.
— То-то вот, — мирно заключил Аршак. — Первым-то делом, товарищи-граждане, надо нам решить, как зверя от поголовного истребления спасти. Как с самим собой каждому совладать. В нашем государстве никто тебе опасного секрета не выдаст без полной гарантии, что ты его во вред другим не употребишь. Понятно теперь?
Совсем остыли горячие головы, и молодые охотники признали, что секрет Аршака — опасный секрет. Сами тут же и пример привели: вспомнили горца Ахмет-бека. До чего жадный старик. Никаких сроков не признает, запрета не соблюдает, когда никаких зверей трогать не положено. Маток, детенышей почем зря бьет, никакой жалости не знает. Давно бы в тюрьму его надо. Только ловок больно концы в воду прятать. Не пойман — не вор. Этот узнает верный способ зверя бить, — всех перебьет, ясно!
На том и разошлись. И не подозревали молодые охотники, что Ахмет-бек давно уже задумал недоброе. Жадный и завистливый старик решил любой ценой дознаться про секрет Аршака.
Уже несколько дней, как Ахмет-бек спустился с гор, тайно жил в городке-курорте и неотступно следил за Аршаком.
Настала суббота. Во второй половине дня Аршак вышел из калитки своего садика с ружьем на плече и рюкзаком за спиной и направился в горы. Издали за ним незаметно последовал высокий старик в бурке, из-под полы которой торчал узкий ствол винтовки.
Думая о сохранении своего секрета, Аршак давно взял привычку неожиданно оборачиваться на ходу: не идет ли кто сзади, не подсматривают ли за ним? Но Аршак был близорук, а старый горец был опытным следопытом-разведчиком: держался на расстоянии, умел в нужный момент как тень исчезнуть за любым деревом или камнем, быстро перебежав открытое место. Аршак ничего не заметил. И старик проследил его в горах до тропы, по которой спускаются в долину стада кабанов для своих ночных набегов на кукурузные поля.
Убедившись, что Аршак засел тут в засаду, Ахмет-бек поднялся выше по склону горы и устроился там между камней так, чтобы, когда рассветет, не упустить охотника из виду.
«Пока все ясно, — думал старик. — Аршак рассчитывает застрелить здесь кабана в сумерках, когда стадо пойдет в горы, или утром, когда звери будут возвращаться. На этот раз, однако, он ошибся в расчете: небо в тучах, луна не выглянет, — кабаны пройдут туда и обратно под самым носом у него в полной темноте. Слышать-то он их услышит, а увидеть и стрелять такой ночью невозможно».
И Ахмет-бек плотнее завернулся в бурку, готовясь пережидать долгую, сырую осеннюю ночь.
Настала непроглядная темнота. Старик задремал, прислонившись к камню.
Вдруг точно что-то полоснуло его по закрытым векам. Чуткий, как зверь, всегда настороженный старик припал за камень и открыл глаза.
Сам он находился в тени, но над головой у него тьму разрезал широкий луч такого нестерпимо-белого цвета, что от него ломило глаза, как ломит зубы от ледяной родниковой воды.
Немного выше по склону горы рос куст, и каждая веточка, каждый листик его, каждая жилка на листике были видны с необычайной отчетливостью. На одной из веток сидели, тесно прижавшись друг к другу, какие-то маленькие птички; длинные хвостики их спицами торчали по одну и по другую сторону от ветки.
Одна из птичек открыла глаза, испуганно вспорхнула, но сейчас же упала в траву с беспомощно раскинутыми крылышками, жалко мигая глазами.
Все это длилось одно мгновение: белый луч скользнул вбок по горе, неожиданно взметнулся в небо — осветил там странно как-то клубившееся облако, — перебежал вниз, на вершину соседней горы, — и вдруг погас.
Старик не сразу пришел в себя и долго сидел под камнем, неудобно скорчившись, не смея высунуться: вдруг Аршак снова пустит этот ужасный белый луч и увидит его — Ахмет-бека — в засаде у себя над головой?
В том, что луч пускал Аршак, старик не сомневался: откуда же больше взяться в горах такому свету?
Не успел Ахмет-бек собрать распуганные мысли, как луч опять возник в темноте, как раз там, где должен был находиться Аршак, ниже по горе. Старик опустился на колени и осторожно выглянул сбоку из-под камня.
Теперь луч был неподвижен. Он точно ножом вырезал из тьмы звериную тропу. На тропе застыло целое стадо кабанов. Ахмет-бек, как на картине, рассматривал горбатые черные спины зверей, их точно обрубленные морды, белые граненые клыки секачей. Как пригвожденные стояли звери, ни один не шелохнулся.
Четко стукнул выстрел, — и стоявший впереди секач рухнул на колени.
Стадо всплеснулось; задние наскакивали на передних, — быстро росла, громоздилась куча живых тел.
Внезапно свет погас.
И сейчас же в черной тьме раздался грохот, будто целая скала рушилась, послышался топот, громкое хрюканье, отчаянный визг, — и разом опять все стихло.
Ахмет-бек спрятался за камень и дрожал как в лихорадке.
Когда, наконец, к нему вернулась способность соображать, он все понял.
Так вот в чем секрет Аршака! Он изобрел какую-то дьявольскую машину. Ее страшный белый свет мгновенно ослепляет зверя и делает его совершенно беспомощным. С этой лампой охотник в самую темную ночь может остановить на тропе целое стадо зверей, выбрать из них любого, настрелять их сколько ему вздумается. Может ночью бродить по горам, отыскивать зверей в их сокровенных убежищах. Может на всем бегу остановить оленя или горного козла, брызнув им в глаза этим, адским светом, может без всякой опасности для себя войти в пещеру, где спит медведь, и зарезать его там простым ножом, как теленка. С этой лампой человек — полный владыка всех зверей в ночи.
Ахмет-бек добудет себе эту волшебную лампу!
Он один станет хозяином над всеми зверями и уж, конечно, не будет таким дураком, как Аршак: много денег выручит он за свою добычу в разных городах и по эту и по ту сторону хребта, накопит деньги под камнем в одному ему известном тайнике — и тогда... Граница ведь так недалеко!
Старому князю грезились богатство, сила, власть, давно выбитые из его жестоких рук. В таких приятных мечтах застал его рассвет.
Бесшумно, с тысячью предосторожностей Ахмет-бек спустился по склону горы и подкрался к засаде Аршака.
Охотник безмятежно спал, раскинувшись под старой чинарой. У корней ее лежали очки с черными стеклами в резиновой оправе, вроде противогаза. К стволу дерева был прислонен некрасивый штуцер Аршака, с прилаженным на его стволах странным аппаратом: он нисколько не напоминал лампу, скорее подзорную трубу. От этой трубы к шейке ложи ружья шли два электрических провода и исчезали там в какой-то железной коробке с кнопками.
Но сейчас старику некогда было рассматривать аппарат. Аршак, конечно, без сопротивления не отдаст своего изобретения. Тем, хуже для него. Убить надо Аршака, а концы в воду прятать — привычное Ахмет-беку дело.
От кустов, за которыми притаился Ахмет-бек, до спящего Аршака было всего лишь полсотни шагов. Старик выпростал из-под бурки винтовку, опустился на одно колено, послал пулю в ствол...
Сухо щелкнул затвор, — и этот привычный каждому охотнику негромкий звук громовым раскатом отдался в ушах убийцы. Старик замер, прислушиваясь...
Кажется, ничего... Только кровь молотками стучит в виски.
Ахмет-бек бесшумно просунул ствол винтовки сквозь ветви, поднимаясь с колена, прижал к плечу приклад, осторожно выглянул из-за куста — и, вдруг сморщив лицо от боли, поспешно захлопнул веки: нестерпимо белый свет полоснул его по глазам.
Старик упал на колени и сейчас же услышал приближающиеся шаги и резкий голос:
— Брось ружье!
Даже сквозь закрытые веки Ахмет-бек чувствовал на своих глазах страшный луч и не смел открыть глаз. Поняв, что сопротивление бесполезно, старик выронил из рук винтовку и поспешно прикрыл ладонью глаза.
— Так-то лучше, — услыхал он теперь уже спокойный голос Аршака совсем рядом с собой.
Аршак подошел к нему, левой рукой поднял с земли винтовку, — в правой он держал впереди себя свой штуцер с прожектором, — вскинул винтовку на плечо, повернулся, отошел шагов на десять и тут только потушил прожектор.
Тогда, снова повернувшись к Ахмет-беку, он сказал:
— Труха у тебя в голове, старик. На какое дело решился! А что бы взял? Ведь ты все равно не мог бы воспользоваться моим изобретением. Ты не знаешь даже того, что изучают твои внуки в школе, понятия не имеешь об электричестве, о прожекторах, о тех науках, которые дают человеку власть над природой.
— Пощади! — простонал Ахмет-бек, все еще стоя на коленях и не решаясь отнять руки от глаз.
Аршак брезгливо окинул взглядом жалкую фигуру.
— Ты — прошлое, — сказал он задумчиво, точно разговаривал сам с собой. — Ты и не суйся в будущее. Не для таких, как ты все эти нынешние наши смертоносные и животворящие лучи. Никогда больше не быть тебе владыкой жизни, твоя песенка спета. Сгинь с моих глаз!
Ахмет-бек вскочил на ноги и исчез в кустах как тень.
Секрет Аршака перестал быть секретом, но только наполовину. Скоро всем стало известно, что Аршак бьет зверей ночью, что к ружью у него приспособлен какой-то особенный прожектор. Но как этот прожектор действует, какими лучами ослепляет и делает совершенно беспомощными даже больших, опасных человеку зверей, — это осталось тайной.
Ахмет-бек с того дня куда-то бесследно исчез.
А молодые охотники — все друзья Аршака — часто теперь собираются у него и горячо обсуждают вопросы надежной охраны природы для того недалекого времени, когда в охотничьем деле будет широко применена техника Аршака.
