Булгаков Михаил Васильевич
Приятели говорят: «Ты все выдумал, тебе это приснилось». Они не верят мне и тогда, когда я достаю из письменного стола маленькую картонную коробку и по-казываю им тусклый от времени винтовочный патрон.
А мне достаточно закрыть глаза, чтобы не только увидеть, но и очутиться почти на краю света — в далекой нанайской тайге у ночного костра на амурском берегу; услышать и даже ощутить кожей влажные вздохи спящей реки.
...Мой напарник Костя Морозов, отворачивая лицо от жаркого огня, «толкает за жизнь» — рассказывает экспедиционные истории-«ужастики».
— Семь человек наших погибли на Сахалине, пять мужиков и две женщины, — повариха и техник, забыл уж в каком году. Большая бригада была, они нивелировку гнали вдоль побережья. Из восьмерых один рабочий-бич в живых остался. Почему? А потому что остальных застрелил именно он. Все звали его попугай Кеша, а по-настоящему он был Викентий Кириллович, и до того, как забичевал, в московском оркестре играл на скрипке, по заграницам с гастролями ездил. В годах был мужик, шестеренки какие-то в голове у него поломались.
Слушателей всего двое — вездеходчик Володя Русаков и я. Костер, сложенный из здоровенных лиственничных чурбаков, не в счет. Костер сам гудит, словно газовая топка, синеватое пламя беснуется, вырывается из его недр, успевая лизнуть и обжечь верхние колодины.
— Отправилась как-то весной на приемку работ важная комиссия, народ быва-лый, ушлый. Молодой водитель со страху отказался ехать по рыхлому льду через амурскую протоку, так нет же, пьяная комиссия — начальники! — скомандовала: «Вперед!» А вездеход возьми и нырни на середине протоки. Двое выкарабкались из кузова уже под водой, а когда лед сошел, остальных четверых вместе с вездеходом со дна подняли. Слизняки да раки успели глаза выгрызть...
— Ну, и что им было? — тихо спрашивает Русаков.
— Кому, живым что ли? Им и так досталось по первое число, — руки-ноги поморозили, у одного все пальцы отняли. А главный из комиссии утонул, он за все отвечал, вышло — концы в воду, — Костя подцепил из ведра четвертую или пятую кружку чая. — Я тоже должен был ехать с ними, да жена намылилась сынишку рожать, я и остался дома. Так что теперь сыну жизнью обязан, а он — мне, — вот как получается.
Огонь освещал половину лица Морозова и было непонятно, – улыбнулся он, или его рот скривила невеселая усмешка. Ему тридцать пять лет, но жизнь успела пропахать такие глубокие борозды на лице, что улыбку в них не разглядишь.
Костя потянулся к костру и, подживляя нодью, сгрудил подъеденные огнем бревна. Сноп искр брызнул победным салютом, светящиеся бляшки взлетели над головами и казалось, что они не гасли, а уносились в неведомое измерение.
Дрема постепенно одолевала разум, до полусонного сознания доходили обрывки фраз: «...пожар в тайге, четверо задохлись... у озера Болонь геодезический сигнал рухнул, задавило... на Хехцире замерзли...» Неловко клюнув носом в согнутые колени, я очнулся и услышал, как Костя подвел итог: во всех бедах геодезистов виноваты бичи. Прямо бичи судьбы, не меньше! Подумалось: не надо бы при Русакове костерить бичей, ведь вездеходчик тоже был бичом, хотя сам себя бродягой не считал. А кто же он, если не бич — от жены ушел, детей бросил, все бросил. «Завербовался», — мрачно шутил Русаков, потому что раньше жил в погибельной западносибирской тайге и любил напевать под нос песню Высоцкого о том, как лирического героя «два красивых охранника повели из Сибири в Сибирь».
В палатку забирались вместе, но засыпал каждый наособицу. Мне все мерещи-лись непролазные тальниковые джунгли по топким берегам амурской протоки, потом протока превратилась в тихую подмосковную речку Ворю, по-черепашьи ползущую среди заливных лугов, а потом я очутился под старой ветлой. С нее, дико хохоча, спрыгнул пьяный музыкант Викентий Кириллович в артистическом фраке и со скрипичным футляром в руках. Он оглядел меня мутным взором и, от-крыв футляр, извлек из него короткий кавалерийский карабин... Приснится же чертовщина!
Человек устроен так, что почти всегда уверен: все страшные истории случаются где-то с кем-то. Уверен до тех пор, пока и с ним не происходит несчастье. А мне чего бояться? Я просто перевернулся на другой бок, спиной к кошмарному сновидению.
Мои спутники, похоже, еще не спали. Костя, наверное, в сотый раз вспоминал о своей больной жене в Хабаровске, а о том, что думалось вездеходчику Володе Русакову, не знал никто. Темна была его тридцатилетняя душа, наглухо зашторена от посторонних глаз. А мы с Костей и не пытались заглянуть за шторы, своей черноты невпроворот. Работали себе и работали, каждый делал, что умел. Но однажды вместе с пачкой газет из далекого Нефтеюганска прилетело к Володе загадочное письмо. С этого времени он замкнулся окончательно и обменивался с нами только репликами, всякий раз подчеркивая некую дистанцию: «Господа инженеры, не угодно ли взять кувалду и поменять «пальцы» в траках?», «извиняйте, если мой обед мазутом припахивает, — руки не отмываются», «а чего вы хотели от бича с неполным средним образованием?»
Сорвался Русаков через неделю после злополучного письма. На очередной стоянке у геодезического пункта он случайно увидел пасущегося на мари медведя и стал палить по нему из всего наличного оружия. Медведь был так далеко, что его нельзя было убить и из пушки, но Володя хватал по очереди карабин, берданку или двустволку и очумело стрелял в зверя. Стрелял и тогда, когда след его давно простыл.
Костя скатился кубарем с деревянного сигнала и с трудом отнял у вездеходчика патроны. «Убью! Убью!» — хрипел Русаков в крепких морозовских объятиях. А когда остыл, с головой залез в двигатель вездехода и до вечера не проронил ни слова.
— Слушай, Костя, — прервал он молчание за ужином, — ты ведь сам говорил, что твоей жене от болезни медвежья желчь нужна. Какого же хрена на меня на-бросился?
— Медведя за полкилометра из ружья не убьешь, тем более дробью. Ты не в зверя, а в белый свет стрелял, а может и еще в кого, — ответил Костя.
— Конечно, конечно, где уж мне, дураку, в медведя попасть. Только нечего мне про полкилометра лапшу на уши вешать, медведь совсем рядом был.
— Ладно, пусть рядом, просто ты пятьдесят раз промахнулся, — согласился Костя, запрятал оружие во вьючники и закрыл на замок. Жест с его стороны некрасивый, бригадирский. Зато спим теперь не то чтобы очень, но все-таки спокойно. Спокойной ночи, мужики!
...В шесть утра вышли на связь с экспедиционной базой. Начальство пообещало подбросить днем горючее и провиант. «Готовьтесь», — донесся сквозь помехи голос из рации. А чего готовиться-то, разве рыбы наловить для гостей?
Август. Жара. Солнце уже в рассветные часы оплыло, потеряло четкий абрис. Вдали, по основному руслу Амура в колеблющемся мареве идет пароход. Между нами и пароходом река намыла большой песчаный остров, и кажется, что пароход безмолвным призраком скользит по суше.
До большой воды и большой рыбы нам нет дела: полукруглая старица возле лагеря высохла почти до дна, и слабые круги на ее поверхности выдают застрявшую в ямке рыбную мелочь. Поймать ее в шесть рук легко: надо взбаламутить воду и усердно обшарить илистое дно. Улов — так себе: пяток карасей да сазанишко килограмма на полтора.
— Может из утятины что-нибудь сварганим? — предложил Русаков.
Костя открыл вьючник, протянул мне двустволку и захлопнул крышку ящика, давая понять, что выдача оружия закончена.
Русаков, протянув было руку за вторым ружьем — берданкой, усмехнулся: «Для меня сегодня рыбный день — я так понимаю?» Он склонился над коробкой с рыболовными снастями и стал насвистывать песню: «Держись, геолог, крепись, геолог...»
Найти уток в амурской пойме проще пареной репы, репу-то вообще не найдешь, потому что сажать ее здесь некому. А утка есть, и до того безалаберная, что, увидев человека, не взлетает с воды, а этак бочком-бочком плывет к берегу, чтобы ткнуться в осоку или тростник, а уже там исчезнуть.
В полчаса я наколотил полдюжины ленивых, не желающих встать на крыло уток и, отвернув длинные голенища сапог, погрузился в старицу собирать охотничий урожай.
Черт побери! Лишь одна из уток оказалась полновесной кряквой, остальные — незрелый молодняк, хлопунцы. Оттого они и напоминали мне домашних, что почти не умели летать. До сих пор не могу понять, откуда в конце августа взялись недоношенные хлопунцы. А тогда раздумывать было недосуг, — горячие ручейки пота, пополам с кровью от раздавленных комаров, застили глаза и туманили голо-ву.
Мясо хлопунца вполне съедобное, но студенистое, ненагулянное какое-то, а вместо костей — безвкусные хрящи. Ну ничего, бульон можно укрепить комби-жиром, перца для изжоги не пожалеть, — тайга, чай, не ресторан «Пекин», хотя и изобилует здесь китайскими названиями урочищ.
Я мысленно посыпал себе голову пеплом, но все же спрятал хлопунцов в рюк-зачок и завертел головой по сторонам, соображая, где находится лагерь. Надо мной повисли низкие облака, но у самого горизонта невидимое солнце высветило гряду невысоких сопок. Синда Мурхен! Сопки хребтятся к северу от Амура, значит, к лагерю надо топать в обратном направлении.
Оглядываясь на хребет, я продирался в трескучих тростниках, кружил в илистых бочагах. Вдруг на грязи, прямо под ногами — следы крупного медведя. Слух сразу же обострился, словно из ушей кто-то вынул вату, а глаза стали мгновенно реагировать на малейший шорох.
В болоте медведь нечастый гость, но продмагов для зверей нет, вот и приходится косолапым в поисках пропитания шастать где ни попадя. А в речной долине растет столько зеленых сладостей, что у медведя от одного их вида, наверное, сосет под ложечкой. Встретив же на своем пути какой-нибудь белокопытень или трехметроворостый дудник с мирными стеблями и сочными корешками, медведь, что называется, садится на... в общем, садится и решает: «Все, баста, дальше никуда не пойду...»
У лохматых обжор до того отсутствует чувство прекрасного, что в ненасытные утробы попадают роскошные, в рост человека, ирисы, а на десерт без меры идет ягода: смородина и голубика. Раздобревший зверюга отдается во власть бога сновидений Морфея, а, проснувшись и оглядев поруганную им же зеленую красоту, отправляется пастись в новые угодья.
Встреченные медвежьи следы увели повествование в сторону, они же вернут его назад, но надо бы упомянуть и о том, что, по словам Кости Морозова, здешние медведи совсем незлые. Однажды на Сихотэ-Алине он с проводником-нанайцем отправился без оружия на дешифровку аэроснимков и напоролся на гималайского медведя. Зверь сидел на толстом тополе и тоже увидел людей, но нападать или драпать не собирался, а спустился на землю и влез на другое дерево. Проводник был охотником и, не утерпев, побежал в лагерь за карабином. А до лагеря пять верст! И ничего, медведь спокойно дождался нанайца и получил пулю в лоб.
На этот раз медведь шел к реке, так что мне с ним было по пути. Видно, зверь пресытился сладкой травой, и его потянуло на воду, к реке, где на прибрежном песке всегда полно острой на вкус швали и гнили, до которой он тоже охоч.
Следы вывели к протоке у лагеря, до палатки — рукой подать, но что-то меня остановило. Опять глянул под ноги. На сыром песке явственно отпечатались глубокие вмятины от лап и длинных когтей. Они с лихвой перекрывали следы резиновых сапог сорок второго размера. В этих сапогах ушел на рыбалку Володя Русаков, а за ним, наступая на его следы, осторожно крался медведь. Шаги на влажном песке бесшумны...
Страшное плетение из двух цепочек следов вилось вдоль воды и уводило за крутую излучину. Несколько шагов я сделал машинально, но спохватился, скинул рюкзак на землю и, зарядив ружье дробью (пулевых патронов с собой не было), пошел вперед.
Речная излучина все не выпрямлялась, а высокий, ощетинившийся тальником берег скрывал обзор.
Инстинктивно почувствовал — за ближайшим кустом русло перестанет вилять. Следы говорили, что Русаков, не останавливаясь, свернул за поворот. Медведь же на этом месте немного потоптался, а дальше промежутки между его следами резко увеличились — зверь перешел на галоп. Я представил себе то, что увижу за извилиной реки, испугался и побежал назад, к лагерю.
Морозов достал из вьючника карабин и, прихватив зачем-то еще и топоры, мы вернулись к излучине. У последнего поворота взяли оружие наизготовку, стараясь не думать о том, что произошло с Русаковым.
...Вездеходчик сидел на коряге у самой воды и казалось, что он мирно удит рыбу. На самом деле он ничего не ловил. Песок у его ног усеяли окурки, здесь же валялась скомканная пачка из под папирос. В двадцати шагах от Володи медвежьи следы исчезли, зверь ушел в тальники.
— Ба, спасатели! — воскликнул Русаков. — Прискакали посмотреть, как я обделался? Обошлось. А топоры зачем, медведя свежевать? Вы уж простите меня, слабака, но голыми руками я его удавить не смог.
Русаков так и не рассказал, почему зверь, когда до человека оставалось всего несколько прыжков, вдруг повернул в тальники. Смолчал он и о том, что испытал, нечаянно оглянувшись и увидев крадущегося медведя. Смолчал — и все. Такой характер. А страх... У нас-то с Костей было от него смертельнодействующее лекарство — целых три ствола на двоих и горсть патронов.
Улучив минуту, я сказал Косте, что пора перестать валять дурака — прятать от вездеходчика оружие. Он тяжело посмотрел на меня: «Нет». «А по тайге лазить, перед зверем трястись — это как?» «Нет, — повторил Костя, — нечего одному шляться, пусть сидит в лагере».
— Ну что, господа охотники, — ерничал Русаков, — пора стол накрывать, начальство скоро прибудут. Я всего-навсего извозчик, мне технику осмотреть надо, регламентные работы провести. Не могу услужить вам еще и в качестве повара.
Какие-то неприятные заряды незримо потрескивали между нами, но пространства было много и, отдалясь друг от друга, удалось выбраться из этого треклятого поля. Готовить обед можно молча — уже хорошо. Можно и одному, обойдусь без помощников, не гордый.
В полдень в небе застрекотал вертолет, и через несколько минут мы выкидыва-ли из его железного брюха бочки с бензином и ящики с продуктами.
Вместе с начальником партии прилетел незнакомый мужчина. На груди полевой бинокль, за плечом — заграничный штуцер. Он бережно приставил к палатке диковинное по тем временам оружие и, поймав мой любопытный взгляд, поднял вверх большой палец: «Мироку». Японские левши тачали».
Наш начальник и вертолетчики кучковались вокруг осанистого гостя, но он, не замечая их, обратился к нам:
— А что, мужики, богата ли местная фауна?
— Фауна в котле варится, — начал я и, вспомнив о хлопунцах, стыдливо зап-нулся. Но Анатолий Степанович (так звали незнакомца) уже шарил черпаком в похлебке.
— Кто ответственный за приготовление первого блюда? — он с серьезным видом оглядел нашу охотничью команду и вдруг заговорил по-военному четко и быстро. — Я прилетел за зверем, а не кулеш с гадкими утятами хлебать. Время — тринадцать десять. Вылет на базу — в восемнадцать ноль-ноль. По местам!
Мы обалдело смотрели на гостя, пока не заметили, что стоящий за его спиной начальник партии тычет пятернями себе в плечи и закатывает глаза к небу. До нас дошло, что Анатолий Степанович какая-то крупная шишка из военного ведомства — заказчика нашей работы.
— Начнем с рекогносцировки, — продолжал удивлять Анатолий Степанович и, вскарабкавшись на кабину вездехода, внимательно, словно поле боя, обследовал округу в бинокль.
На горизонте заманчиво голубели далекие сопки, но Анатолия Степановича заинтересовала ближайшая релка — островок сцепившихся кронами лиственниц, окруженных болотистой марью. Анатолий Степанович доложил диспозицию:
— Днем сохатый от слепней прячется в релке. Мы с этой стороны встанем на номера, а сзади сохатого вездеходом толкнем, он и выйдет на штык. У всех есть оружие?
Морозов и я промолчали, а вертолетчики самодовольно похлопали по внушительным кобурам с пистолетами ТТ.
В августе сохатых на Амуре не били даже древние гольды, — обходились рыбой. Затея запахла густым браконьерским душком, и Анатолий Степанович прочел в наших глазах нерешительность.
— Не бойсь, мужики, бумага имеется, — он извлек из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист, — это не лицензия, а суперлицензия. Так что выполняйте задачу.
— Бегом? — не выдержал вездеходчик.
— Что «бегом»? — переспросил Анатолий Степанович, но тут же благодушно рассмеялся. — Проклятая генеральская привычка заела. Да плюньте на мои манеры, вы что, не охотники?
Охотники. Скверные, но охотники. Победил нас генерал. Володя Русаков ныр-нул в кабину, дернул рычаги, и вездеход пополз по болоту-мари в обход, чтобы прочесать релку с дальнего края. А мы под командованием генерала пошли в засаду к кромке леса.
Мне выпало стоять шагах в пятидесяти по правую руку от командира. Как лов-ко он маскируется! А чего ловчить? Если сохатый в релке, деться ему некуда, не полезет же он на ревущий вездеход.
Ждать пришлось самую малость. В релке загрохотал стосильный двигатель, и через сколько-то минут в сторону генерала в высокой, по брюхо траве медленно проплыл сохатый. Зверь показался необычным, что-то во мне екнуло, но сейчас же отпустило. «А, пропади все пропадом, пусть генерал стреляет, в конце концов, не мне, а ему бандитскую лицензию выдали», — успокаивал я свой охотничий азарт, а заодно и совесть.
Генерал тоже увидел зверя, замер. Расстояние между ними сокращалось. Сохатый через шаг-другой осторожно топтался в зарослях, но вездеход неумолимо выжимал его на опушку. Для штуцера дистанция была пустячная, неужели генерал пощадил зверя? Вот тебе и бездушный солдафон!
Я перевел взгляд в то место, откуда вышел сохатый. На маленькой полянке, пугливо озираясь, на длинных спичечных ножках стоял лосенок.
Да ведь первый-то сохатый был без рогов, комолый, лосиха это, а не бык! Я от-крыл рот и набрал в легкие воздух, чтобы закричать, но не успел: в уши больно стукнули звуки двух выстрелов из японского штуцера.
Взгляд влево — генерал бежит к тому, чего я уже не вижу, взгляд вправо — сохатенок застыл на месте. Я кинулся к нему, размахивая руками, но он оказался зажатым между мной и напирающим вездеходом. Лосенок беспомощно заметался и все же нашел лазейку, спасся в чаще.
Русаков из кабины все видел, но, заглушив мотор, продолжал сидеть в машине. Я подошел, открыл дверцу. Володя даже не повернул голову.
— Кто стрелял? — выдохнул он, глядя перед собой.
— Анатолий... как его? Генерал стрелял.
— Где эта тварь?
На щеке Русакова кровоточила глубокая ссадина, а в лобовом стекле зияло круглое отверстие.
— Ты... в тебя пуля попала? — попытался я связать воедино кровь и пробоину в стекле.
— Сволочи, паскуды! — сорвался он на визг, выскочил из кабины и, оттолкнув меня, бросился в лес. — Геологи поганые...
— Стой, куда ты! — окликнул я его, но лес промолчал.
Стрелки вертелись рядом с убитой лосихой. «Сказочная охота», — радовался генерал. Я отозвал Морозова в сторону и шепнул ему о настоящей охоте. Он завел вездеход и, зацепив лосиху металлическим тросом за ноги, поволок ее к лагерю.
Вертолетчики и начальник партии удивились спешке, а генерал возбужденно восклицал: «На кровях! Выпьем, други, на кровях! Даешь свежатину! Печень, срочно жарить печень!»
Морозов сказал ему несколько коротких слов. Он виновато развел руками и полез в вертолет. Следом за ним с трудом погрузили на борт неразделанную, еще теплую тушу.
Пилоты недоуменно переглядывались, но генерал дал команду на взлет, и вся компания унеслась в небо.
Мы с Костей долго сидели у бочек с бензином, попробовали остывшую похлебку из хлопунцов, — дрянь, а не дичь.
К нашему удивлению, в забытой генералом авоське оказался спирт. Две бутылки. Когда через час-другой вездеходчик Русаков выбрался из леса, стало ясно, что трехмесячный сухой закон будет нарушен.
К счастью, японская пуля пролетела не по смертельной, а по касательной траектории, — содранная полоска кожи на щеке Русакова не в счет. Ни я, ни Костя не были повинны в том, что гнусная охота могла закончиться трагически, но все же мы играли в ней роль стрелков, а Русаков стал загонщиком-мишенью. Это нас не сближало. Не сблизил и спирт.
От выпитого окосели все разом. Окружающий мир утратил привычные очерта-ния и сразу расплылся в зыбкой пелене, миновав обычный переходный период раздвоенности. Непослушные языки несли околесицу.
В момент просветления перед глазами возникла картина: Костя, смешно напыживая щеки и покраснев от натуги, пытается надуть большую резиновую лодку. Русаков, свернувшись калачом под гусеницей вездехода, безмятежно хра-пит.
Раз появилась лодка, вяло соображал я, значит, предстоит плавание. Куда — на рыбалку или на охоту? Для помутненного рассудка это был гамлетовский вопрос, и я, не мучаясь ответом, тоже стал вдыхать жизнь в безвольное лодочное тело. Лодка припадочно содрогалась и хрюкала. Мы до звона в головах дули в клапаны-соски, пока не вспомнили, что лодку можно надуть выхлопной трубой. Костя протиснулся в кабину, вездеход заревел изо всех сил, и резиновые бока в моих руках стали быстро и приятно толстеть.
Из-за раздувшейся лодки я не заметил, как ко мне с ножом в руках подскочил Русаков и принялся кромсать резину. Лодка с жалобными всхлипами обмякла и распростерлась на земле.
Почуяв неладное, из кабины выпрыгнул Костя. Но его место тотчас занял Ру-саков и судорожно рванул рычаги. Железная громадина, лязгая и грохоча, задергалась, словно в агонии. Мы с Костей едва успели отскочить к бензиновым бочкам, но весь остальной лагерный скарб угодил под гусеницы.
Покуражившись на месте, вездеход зацепил палатку и двинулся прочь от лагеря, сокрушая на своем пути хрупкие тальники.
Все произошло неожиданно и быстро. Хмель из головы улетучился, осталась тяжелая... пустота. Костя, опустив голову, ковырял носком сапога искореженные ящики с продуктами, вдавленные в землю ведра, котелки и миски. Я поднялся на геодезический сигнал и увидел, что вездеход, удаляясь все дальше и дальше, карабкается по болоту.
Сгинуть не боялись — харчей, хотя и помятых, полно, Амур под боком. А вот чем это все закончится — не знали. По случайности, вездеход отутюжил только половину палатки, и геодезические приборы, радиостанция, документы и моя двустволка уцелели. Но карабина в палатке не было, он уехал вместе с Русаковым.
Уже под вечер, когда я натягивал антенну для связи с базой, со стороны мари затарахтел вездеход. Слава Богу, Володя проветрился, теперь все рассосется.
Вездеход подполз к лагерю по старому следу и, устало фыркнув, остановился. Русаков выбрался из кабины почему-то через верхний люк и спрыгнул на землю. В руках у него был карабин.
— Что, умник, — повернулся он к Косте, — не сумел меня размазать по земле гусеницами? Зато я тебя сейчас замочу. А заодно и твоего коллегу, — Русаков клацнул затвором.
Я стоял в трех шагах от него, и ни до, ни после этого случая никогда бы не смог прыгнуть с места так далеко. Но тогда неведомая пружина бросила меня к Русакову, и я повалил его, упал вместе с ним. Карабин отлетел в сторону, а потом... потом мы с Морозовым крепко связали истерично хохочущего Володю. Он сразу же затих... и уснул! Господи, да он эпилептик что ли?
Разрядив карабин, я сгоряча побросал патроны в воду, но первый, из ствола за-чем-то сунул в карман. Карабин, костину берданку и мое ружье разобрали и запрятали во вьючник. А топоры куда? Пока — в кусты.
Русаков проспал почти сутки, а когда очнулся, попросил, чтобы мы вызвали вертолет и «сдали» его. Никто никого не сдал — нам нужно было до-вести работу до конца. И мы еще полтора месяца ели из одного котла и бок о бок спали в палатке. Но «за жизнь» больше ни разу не говорили, хотя перед сном, в знак доверия друг к другу, оставляли топоры на самом видном месте.
А винтовочный патрон калибра 7,62 с острой, боевой пулей весом в девять граммов до сих пор тяжело лежит в моем письменном столе. И в моей памяти тоже. Разрешения на хранение боеприпасов к нарезному оружию у меня теперь нет, вместо него — история, которую я рассказал.
