Топорков Н.
I
— Ну, Колька, ну, смелей!
Но Колька попятился и тяжело вздохнул. Справа, куда он опасливо косил глазом, далеко внизу шумел горный ключ. Слева дыбились скалы. А поперек крутого склона пролегла широкая россыпь.
То тут, то там, словно очнувшись от оцепенения, камень срывался с места, разгоняясь, скакал вниз и с последним длинным прыжком исчезал под обрывом.
— Долго придется лететь, — усмехнулся Торохов, прислушиваясь к отдаленному стуку камня о камень.
— Сажен пятьдесят, не менее, — спокойно уточнил Ознобнхин, — но тут обрыв и кончается. Перейдем россыпь и помаленьку свалимся в распадок... А ну, Коля!
Ознобихин шагнул на россыпь, — камни ожили, зашуршали, защелкали. Он почти бежал, свободно бросив повод. За ним семенил Колька, низко пригнув голову, будто обнюхивая путь. Торохов шел рядом с лошадью, слегка подпирая вьюк плечом...
Дмитрий Михайлович Торохов, его проводник — старый соболятник из промыслового селения Култук и рыжий Колька уже с месяц ходили по Хамар-Дабану. Хамар-Дабан, по-бурятски «Большой нос», — одна из здешних вершин. Но и вся горная страна, окаймляющая юго-западную часть Байкала, носит то же название — Хамар-Дабан.
Отроги Восточных Саян, хребет за хребтом, теснясь и громоздясь, тянутся на сотни миль и круто обрываются, натолкнувшись на широкую, холодную гладь Байкала.
Не всем понятные, но обычные для охотоведов дела заставляли Торохова пересекать гольцы, снова и снова спускаться в пади. Его маленькая исследовательская партия свернула с Култукского тракта, менее торного, чем иные тропки копытных зверей, оставила Санатинскую тропу, бегущую в Монголию, и упорно, сложными вензелями выходила к не показанной ни на каких картах речке Граматухе.
— Иван Степанович, да неужели тут лошадь спустится? — Торохов с сомнением посматривал вниз по крутику.
— Сойдем. А ну, Коля!
...Торохов настойчиво продирался сквозь жесткие кусты багульника, обрывал ветви и, наконец, с размаху обнял сухую пихту, упал, вскинув ружье к небу. Потом встал и продолжал спуск.
Колька спускался зигзагами, нащупывал каждый шаг, осторожно подтягивал задние ноги, иногда прыгал короткими козьими скачками.
— Не конь, а профессор, — ласково взглянув на Кольку, сказал Торохов.
— Я думал — убьем сегодня лошадь, — эпическим тоном заметил Иван Степанович.
Дав лошади передохнуть, двинулись дальше — вниз по распадку, прямо по каменному руслу ключа. Торохов попробовал было пробираться скалистым берегом, но скоро бросил это гимнастическое занятие и побрел за мокрым колькиным хвостом по ледяной воде.
— Там, за излучиной, уже рукой подать, — подбадривал Ознобихин. Но за излучиной он резко остановился: — Э-те-те!
Торохов вскинул голову. Из-за конского крупа бросился в глаза грязно-желтый, плешивый склон.
«Оползень»! — догадался Торохов, догоняя Ознобихина. Все, что росло на этом склоне, ухнуло на дно распада.
— Залом, — констатировал Иван Степанович. — И когда он успел!
Торохов испуганно смотрел на хаос древесных, уже обкатанных камнями и водой, голых стволов. «Неужели возвращаться!»
— Зачем ворочаться? — угадал его мысли Ознобихин. — Посмотреть надо. Пройдем...
Вблизи залом оказался не столь страшным. Иван Степанович, прикинул, пожевал губами и стал стаскивать свою тяжелую понягу:
— Давайте прорубаться.
Рубили в два топора. Оттаскивали вершины. «Подваживали» и расталкивали бревна.
Близились сумерки (в горах они длинные, длинные), когда Колька, похрапывая, пошел по расчищенному ходу. Он перешагивал через толстые стволы, перебирался по бесформенным кучам, проходил под арками перекинувшихся со склона на склон деревьев. Голодный, измученный, он все же выполнил свою важную роль — вынес вьюки с походным и зоологическим снаряжением в просторную глубокую падь, еще освещенную отблесками скатившегося за хребет солнца.
II
Граматуха!
С привычной таежникам быстротой Ознобихин и Торохов развьючили лошадь, поставили палатку у полуразвалившегося зимовья.
Потянулись дни, заполненные обычной, но увлекательной работой. Вставали затемно, ставили капканчики на мелких грызунов, завтракали и расходились. Иван Степанович — «за мясом», Торохов — обследовать Граматуху и окрестные пади. Ему часто попадались следы изюбря, но он старался не обращать на них внимания. Вот обилие кабарги — самого маленького представителя семейства оленей, обитателя горной тайги, его радовало. Кое-где встречался заяц; свистели бурундуки; цокали белки. В каждом распадке он видел развороченные муравейники, перевернутые камни и изредка, на мягком грунте, следы какого-то огромного босоногого урода. Это спокойно хозяйничал медведь.
Но Торохов искал соболя.
Маленький, сильный, злобный соболь одинаково ловок как на земле, так и на деревьях. Он может одолеть громадную по сравнению с ним кабаргу, ловит зайцев, душит рябчиков и глухарей. Гибкий и мускулистый, он способен «ходить» в сложных лабиринтах под россыпями, где ловит пищух; он проникает и в норы бурундуков. В его меню непременно входят и вегетарианские блюда: таежные ягоды, кедровый орех. Он собирает орехи сам, но нередко грабит склады запасливых лесных хозяев: бурундука, белки, крепконосой кедровки. Словом — он ярко выраженный эврифаг, как говорят зоологи, т. е. его пищевой ассортимент очень разнообразен. Оттого и территория, на которой он может прокормиться и где протекает вся его жизнь, обычно невелика — несколько квадратных километров (в зависимости от кормности угодий). В смене множества поколений сложился оседлый образ жизни соболя.
Обо всем этом думал Торохов, взбираясь все выше и выше, туда, где темная кедрово-пихтовая тайга мельчала, языками тянулась по логовинам и хребтам, потом исчезала. Перед ним простерлись широкие, поросшие мхами и лишайниками, вечно влажные тундры высоких гор. Гольцы! Но в каждой ложбинке, на каждом защищенном от холодных ветров склоне рос стелющийся кедр. В его непроходимых зарослях также должен держаться соболь. Здесь есть орехи — семена кедрового сланца, а где орехи, там скопление всякой мелкой твари: мышевидных грызунов.
А соболя — не было.
III
В этот день Иван Степанович пребывал в плохом настроении. «Говоришь ему — не заходи, зря ума не затемняй, нет — он все свое. Вот уже и вовсе темно». Он подошел к палатке, взял ружье, раз за разом выстрелил. В ответ донеслись два недалеких выстрела. «Тут он! По ключику у распадка идет». Старый таежник подбросил в костер сушняку, пододвинул котелок, разложил пучки черемши.
Колька тихонько заржал, и Торохов подошел к костру. Накинув шинель, он снял бурятские легкие олочи, повалился на спину, стал греть «почвы» — так называют культучане подошвы. Прогреть голые «почвы» — блаженное дело и универсальная таежная профилактика.
— Ты напрасно беспокоился, Степаныч. Если бы я сильно запоздал, ночевал бы в тайге.
— Глухарятина готова. Давай трапезовать, — последовал ответ.
Отужинав, Ознобихин принес охапку мышеловок с невынутой еще добычей, бросил под ноги охотоведа:
— На, принимай свою пушнину!
— Как опять много! — оживился Торохов.
Он вынимал из капканчиков полевок, осматривал, бросал в банки с формалином. Полевки — главное слагаемое в питании соболя, особенно в зимнем питании, и обилие этих грызунов — важный показатель качества соболиных угодий.
— Чего уж теперь мышей считать, — с сердцем сказал Ознобихин. — Кончили соболя. Под корень.
— Кончили, — угрюмо подтвердил Торохов.
IV
Московское солнце скользнуло по серым стенам «Заготпушнины», заглянуло в окна, словно любопытствуя, что же происходит в этом штабе по пушным делам.
Торохов оглядел совещание. О, ему давно известна глухая настороженность к замыслу, который он вынашивал вот уже скоро пять лет, и первые очертания которого сложились еще там, в Хамар-Дабане.
Переждав минутку, он продолжал с сибирской деловитой медлительностью:
— В боярские времена соболь густо населял всю сибирскую тайгу: от Тихого океана до Урала, даже до Вологды и Архангельска. Ныне остались жалкие разрозненные пятна, пятачки. В XVII веке добывали полмиллиона соболей. В XX веке — 15—20 тысяч. Соболь как промысловый вид сошел со сцены. Его выбили. Но угодья остались. Их площади огромны. Если вновь заселить соболем все пригодные леса, мы сможем удвоить, утроить пушную продукцию Союза.
Приглушенные возгласы неприветливым ветерком прошелестели по залу. Начались возражения. Один ученый сослался на то, что соболь якобы вымирает.
— Он не выносит культуры, «уходит» от дыма. Это знают охотники, это знали классики русского охотоведения (тут оратор потревожил с десяток маститых теней — от Черкасова и Сабанеева до Силантьева и Соловьева). Жизненная стойкость соболя оказалась низка. Его вытесняет куница. Можно выбить слона, бегемота, но не маленького скрытно живущего зверька. Да и промысел не был напряженным. До Ермака соболя никто не трогал. В Западной Европе о нем узнали поздно.
Торохов не ожидал атаки с этой стороны и торопливо подыскивал возражения. Ясный, ровный голос заставил его поднять голову.
— Неверно, — говорил высокий, с белой головой старик. — Неверно, что соболь вымирает. Это вид исключительной жизненной силы. Об этом говорит его колоссальный сплошной ареал, разнообразие мест обитания, способность жить на малых площадях. Неверно, что до походов Ермака за соболем не гонялись. Соболиный ясак изобретен отнюдь не казаками. Задолго до них ясак собирали князьки-тойоны. Соболиная шкурка манила издревле. Об этом говорят русские былины, и скандинавские саги, и легенда о «Тристане и Изольде», и рыцарские песни...
Торохов слушал, и теплая волна приливала к сердцу. «Теперь-то мы их обратаем», — подумал он и... ошибся. Едва он заговорил о практических шагах, о переселении соболей, вновь поднялась буря, шторм, тайфун.
Через час оппоненты короткими репликами добивали проект Торохова.
Тщетно шумели охотоведы-сибиряки, тщетно Илья Жердин, директор Восточно-Сибирской пушной конторы, земляк Торохова, стучал по паркету протезом ...
V
Прошел месяц, другой. Торохов оставил свою любимую исследовательскую работу, перешел в «пушной штаб» и по-прежнему тосковал о соболе. Тосковали и охотники Хамар-Дабана, давно забывшие о соболиных следах.
Уже поскрипывал снежок, когда Торохова вызвал руководитель объединения Алексей Григорьевич.
— У нас остаются деньги на расселение пушных зверей, — поздно получили кредиты; теперь ноябрь. Что можно сделать? Русак? Енот? Скунс?
— Соболь, — ответил Торохов.
— Ну, а если без бреда? Подумайте...
Торохов думал, приходил, говорил — «соболь» и уходил... На десятый раз из кабинета раздался такой крик, будто два человека испытывали силу своих голосов.
— Послушайте, Торохов, поймите! Ведь это мероприятие не подготовлено!
— Давно подготовлено. Мы исподволь вели работу. Инструкция готова, план, — Торохов развернул карту: — Начнем с Хамар-Дабана. Потом истоки Китоя, чтобы новые очаги скорей сомкнулись в один массив, потом Алтай, Нарымская тайга, Урал...
Алексей Григорьевич склонился над картой и время от времени стонал:
— На самолете повезете?.. Ну, ладно — выпустим соболей, а охотники выбьют их в два счета!
— Охотники ведь советские, — обижался Торохов.
Наконец они разогнули онемевшие спины. Алексей Григорьевич произнес с шутливым пафосом:
— Ныне, в 1939 году начинается новая соболиная эра! — и добавил: — А в 1940 году будем иметь крупные неприятности... спускайте деньги.
Торохов «спустил деньги», дал телеграммы: «Готовьте тайгу. Начинайте отлов. Цена 1000 франко-база. Готовьте точки выпуска».
В эту ночь ему грезились караваны пароходов, десятки поездов с апельсинами, лимонами, бананами, со всем, что так нужно для здоровья человеческого, со всем, что нужно советской стране. А взамен Сибирь даст вагон-два соболиных шкурок.
Но... прошел месяц, потянулся другой, «тайга» молчала. Торохов послал запросы. Тайга опять молчала. Наконец пришел ответ от забайкальской пушной конторы. Торохов прочитал и ахнул: «Отловлено три соболя». Это крах, это позор... А что же молчит Жердин? Неужели и у него провал? Тут его вызвал Алексей Григорьевич:
— Садитесь, слушайте! Разговор по прямому проводу с Жердиным...
Торохов привстал, пытаясь понять. Должно быть, плохо — у шефа лицо каменное.
Шеф опустил трубку, прикрыл ладонью:
— Он просит удвоить план. Дать?
— Давайте, давайте!
— Хм? А не подрежем основной запас?
— Что вы? Там крупный очаг. Давайте!
Алексей Григорьевич поднял трубку, сказал:
— Хорошо, согласен, — глянул на Торохова и передал трубку в его протянутую руку.
И Торохов охрипшим голосом прокричал слова, которыми коренные чалдоны выражают радость, наилучшие пожелания, признательность и все что угодно...
VI
В огромном треугольнике между Леной и Витимом до 1935 года сохранялся большой соболиный очаг. В 1939 году закон запретил промысел соболя, и запасы его стали заметно возрастать. Эту бескрайнюю, бездорожную, суровую тайгу и выбрал Жердин для отлова племенных соболей.
В промысловом селении, у темно-зеленой стены кедров, пихт, елей расположилась приемочная база. Тут хлопотал квадратный, короткий, неутомимый Филофеев — правая рука Жердина.
Неумолимый столбик ртути сползал все ниже, застрял где-то у 50, когда соболятники встали на лыжи.
Бригады (по-старому — артели) ушли. У каждой обмет — сеть в 100—120 сажен длины. Собак не взяли.
Снег заглубел, но широкие, подбитые камасом лыжи летели будто сами собой, — сибиряки шибко ходят на лыжах.
Кеша — родом эвенк. Сбегать погостить, напиться чаю за 50, за 100 километров ему нипочем.
Пересекая хребты и пади с непостижимой уверенностью, он выбежал в темный распадок и сразу «напал на след». Вот характерная двойчатка соболя, потом тройчатка — соболь сменил ногу.
— Шам (сам, самец), — по величине и форме следа определил Кеша.
Охотники кинулись за соболем. Он шел спокойно, потом, почуяв погоню, заметался, «запускал» под снег и под снегом уходил в сторону. Тогда артель расходилась — Кеша вправо, Федор и Гоша влево...
Кешин соболь недолго испытывал несокрушимое терпенье промысловиков: к концу дня, когда тайга помрачнела и снег стал лилово-синим, он «запустил» в бурелом.
— Тут он. Выходного следа нет, — объявил Кеша. — Обмет!
Нарубили колья, окружили ими бурелом, развесили сеть, плотно втоптали ее нижний край в снег, чтобы «он» не ушел низом.
Соболь был обметан...
Неподвижна таежная ночь. Не колышется обмет, не звякают колокольчики, привязанные к его тетиве.
Таежники привалились к костру, на еловый лапник. Ждут.
И вот в предрассветной тьме тревожно тенькнул колокольчик, ему откликнулись другие: тинь-тинь-тинь. Кеша подбежал первый, упал на брюхо, крепко и бережно схватил запутавшегося в обмете соболя. Федор помог вынуть зверька из сети.
Соболя посадили в транспортный ящик, набитый сеном и ветошью, — иначе зверек быстро мог замерзнуть, ящик увязали в понягу. Понягу надели на плечи молодого охотника Гоши, и он помчал пленника к ближайшей промысловой избушке.
На соседнем охотничьем участке соболевал Анисим Ильич. Сколько лет он помнил себя, столько же помнил и эти ухожья, где географические незаписанные, но незыблемые наименования были связаны с именами его предков: «Ильин ключ», «Ильинское зимовье». Тут «кортомил», то есть промышлял, арендуя собак, ружье, забирая в кредит провиант, дед Илья. Тут кортомил и отец. Оба промышляли с неизменным успехом, и обоих неизменно обирали таежные дельцы. Ну, а теперь промышляет колхозная бригада Анисима Ильича.
В распадке, который «никогда не подводил», соболятники загнали соболя в дупло крепкого еще дерева. К дуплу приладили рукавчик: мешок из сети (выход из дупла один, и обметывать соболя в таких случаях не надо). Но это была своенравная, упрямая самочка — не шла в рукавчик. Выстукивали, ждали, опять выстукивали. Не идет!
— Что ж, выкурим? От дыму-то пойдет!
Дядя Анисим рассердился:
— Эх, несамостоятельный народ, — снял рукавицу, сунул руку куда-то вниз, по самое плечо, прямо к урчащей, злой мордочке. Острые зубы вцепились в его согнутый указательный палец, но тотчас большим пальцем он прихлопнул, прижал, как капканом, верхнюю челюсть «хозяюшки».
— Есть!
На прокушенном насквозь пальце дядя Анисим все же выудил соболюшку.
Тем временем Гоша «выбежал» тридцать километров. Нынче ему выдалась важная роль — вынести живую добычу к промысловой избушке, взять порожний ящик и опять, нагнав бригаду, «пособлять».
— С почином! — встретил Гошу вездесущий Филофеев.
— Наш первый? — вопросом ответил Гоша.
— Первый, первый. Иди отдохни.
Но Гоша только перекурил, поел в зимовье горячего и побежал догонять Кешу с Федором.
Отлов начался. Теперь надо принять соболей, взвесить, перепустить в комфортабельные большие клетки, стоящие в сарае. Тут соболи будут жить месяц, полтора, пока не наберется партия голов в 20—30. Забот и тревог много.
В самый разгар отлова у соболиной базы остановилась пара седых от инея лошадей. Из саней выбрался Жердин, неторопливо проковылял в сарай к соболям, не спеша разговаривал и на прощанье объявил Филофееву:
— Отлов продолжайте! Первую партию отправим для Хамар-Дабана, вторую для Западной Сибири, третью выпустишь сам на Китое. А я поеду — договорюсь с Москвой об удвоении плана.
С непонятной быстротой разлетелась по тайге эта новость. Кеша важно говорил зашедшим на ночлег в зимовье соболятникам:
— Самый большой начальник приезжал. Шибко хвалил. Еще промышлять велел...
Морозы вконец освирепели, когда Филофеев грузил в сани первую партию соболей. И хотя помощники у него подобрались один другого надежней, он нервничал, предвидя задержки. Однако и конный транспорт, и машины всегда оказывались на месте: Жердин проезжал здесь не зря.
И вот — аэродром. Ящики с соболями погружены, летчик, а за ним и невозмутимый Гоша поднимаются в кабину, и самолет отрывается от земли...
VII
Ярким февральским утром в прибайкальском промысловом селении, что стоит у самого подножия Хамар-Дабана, собрались охотники из окрестных селений.
Ознобихин и Торохов стояли рядом; они снова готовились к походу в Хамар-Дабан.
— Летит! — взвизгнули будущие соболятники, которых никакие силы не могли удержать ни в избах, ни в школе.
— Летят! — подтвердили бывшие соболятники — деды, видавшие виды.
Пока самолет приземлялся, Ознобихин, внезапно вдохновившись, произнес речь:
— Товарищи соболятники! Сколько лет не видали мы соболиных следов. А теперь, прямо с неба, прибывает к нам партия соболей Баргузинского кряжа лучших сортов. И если найдется такая пакость...
Гул прошел по толпе.
— ...Если найдется такой низкой души человек, то он скорее свою шкуру оставит, чем добудет у нас в Хамар-Дабане соболиную шкурку. Ты, скажем, еще в тайгу собираешься, а промысловики уже знают твою мысль. Ты только вышел, а мы по собакам, по снаряжению знаем, куда и за чем ты идешь...
Народ уже окружил самолет, теснился вокруг летчике и Гоши.
— Как самочувствие? — выкрикнул Торохов.
— Уж старался ни тряхнуть, ни обеспокоить. Да ямы у вас тут, болтанка, — развел руками летчик.
— Живые! — добавил обстоятельный Гоша.
Десятки рук подхватили ящики, перенесли в просторную нетопленную избу. Люди вышли, осторожно топоча заледенелыми подошвами. В избе остались Торохов, Ознобихин, Гоша и врач-ветеринар. Летчика увели трапезовать.
Вокруг соболиной гостиницы похаживали волонтеры-караульные, комсомольцы, хотя нужды в этом и не было.
Соболи урчали энергично, сердито, злобно.
— Разве у больных может быть такой голос? — сказал Гоша врачу.
Соболей подвергли медицинскому осмотру. Взвесили.
— Да они прибавили в весе, — восхитился пожилой доктор, сравнивая свой столбик цифр с актом Филофеева.
Гоша ликовал. Ликуя, роздал соболям корм, прилаживался ночевать на лавке. Врач у лампы-молнии набрасывал акт:
Отправлено 20 голов. Соотношение полов 1:1.
Доставлено: 20. Больных — 0... Пало — 0.
Торохов вышел на крыльцо. Темное, уже ночное небо опрокинулось над поселком.
— Хороша эта ноченька темная, хороша эта ночка в лесу,— напевал Торохов.
Ему подтягивал Ознобихин.
VIII
Вышли в тайгу затемно. Ночевали у костра. На следующее утро, в сизом мареве, далеко внизу увидели белую от снега красавицу Безымянную.
Торохов остановился на краю ската, пропустил вперед караван. Потом, оттолкнувшись, помчал под гору.
Лыжи с разгону вынесли его на пригорок и плавно остановились в кедраче. Здесь была «точка выпуска». Где-то поблизости были поставлены шалаши из лапника (20 соболей — 20 шалашей).
Соболь, зверек, не отличающийся семейными добродетелями, живет в одиночку. Шалаши раскидывались в полукилометре друг от друга, в кажущемся беспорядке. Но Ознобихин подолгу выбирал место для каждого шалаша, — такое место, чтобы рядом были крепкие убежища, чтобы покачивались на мохнатых ветвях кедровые шишки, чтобы... словом, чтобы все, чего пожелает соболь, оказалось неподалеку.
К Торохову подъехал Ознобихин.
— Вот, Михалыч, план (он протянул твердый, сложенный пополам лист). Ты пойдешь по этому плану с одного конца, а я с другого, навстречу.
Изредка сверяясь по плану, на котором красными крестиками были обозначены шалаши, Торохов шел по пади. За ним следовали десять человек, — остальные ушли с Ознобихиным. Вот первый шалаш. Носильщик молча передает Торохову «продукт»: мясо, конину, орехи, ягоды, печенье. Торохов молча раскладывает обильный запас под колючими ветвями зеленого домика. Потом ставит в шалаш ящик с соболем, оставляет дверцу закрытой, идет к следующему шалашу. Освободившиеся носильщики поворачивают лыжи, уходят в зимовье.
У своего последнего, десятого шалаша Торохов присел отдохнуть. Через минуту вскинул глаза. Перед ним стоял Ознобихин.
— Вставай, Михалыч, пойдем в зимовье.
У зимовья носильщики надевали пустые поняги, оживленно разговаривали.
Торохов пожал двадцать рук, двадцать раз сказал «спасибо».
Падь снова обезлюдела.
В зимовье тепло. На раскаленной железной печке фыркает закипающий чайник. На столике разложены копченая медвежатина и московская колбаса, соленый байкальский омуль и банка шпрот, горсть мороженой брусники.
Торохов и Ознобихин садятся на нары, пьют чай. Но пьют без настроения, автоматически, чтобы убить время. Они ждут заката.
«И черт его знает, что взбредет в соболиную башку, — думает Торохов. — А вдруг разбегутся, вдруг, едва почуют свободу, метнутся из шалашей и пойдут! Рассеются, потеряют друг друга, погибнут, и следов не найдешь...»
— Пора, — сказал Ознобихин. — Смеркается...
Они катились от шалаша к шалашу. Торохов осторожно открывал дверцу соболиного ящика и даже собственное дыхание казалось ему пугающе громким.
Через два часа они вернулись в зимовье. Торохов зажег свечку, сразу повалился на нары.
В предрассветной морозной тьме опять пошли в тайгу.
Остановились у раскидистого дерева.
— Полезай, сядешь на третьем суку. Тут наблюдательный пункт № 1.
Ознобихин исчез. Торохов «сидел»... Луч солнца пробил зеленый лапник, потянулся оранжевой полосой и вдруг окрасил снег пурпуром, какой бывает лишь на елочных стеклянных игрушках.
Торохов смотрел в цейсовский бинокль; вот он нащупал шалаш. Было хорошо видно, соболь не показывался. Час... Два. Соболя не было...
Внезапно появилось пятнышко. Торохов рассмотрел темный лаз и в нем голову соболя с большими стоячими ушами и остренькой мордочкой. Прекраснейшая мордочка... Соболь выскочил из шалаша, встал на задние лапки, будто прислушивался к тишине, и тут же кинулся обратно в шалаш. «Э, голубчик, ты только-только сообразил, что ты на свободе».
Пункт «номер один» был расположен так хитро, что можно было следить за двумя шалашами сразу. Второй соболь, видно, ничему уже не верил. Высунет голову — спрячется. Высунет — спрячется. Прождав до полудня, Торохов сменил наблюдательный пункт. Снова сидел, жевал медвежатину, чтобы не очень мерзнуть, и ушел в зимовье при луне. Ознобихин уже согрел чайник.
— Своих всех видел. Все тут! Теперь они с шалашами, с местностью знакомятся. Далеко не уходят.
— А вдруг не понравится нашим новоселам Безымянная?
— Какого черта им еще надо... Вот разве по весне уйдут.
— Нет, Степаныч, по весне они уже не уйдут.
— Это почему?
Торохов изложил свои соображения:
— Важен первый месяц, а потом должна вступить в действие могучая инстинктивная сила — склонность соболя к оседлой жизни. А там подойдет май, соболюшки начнут родить...
— А когда они огуляться успеют?
— Они давно огулялись. Они все щенные, покрыты еще в июле-августе прошлого года. Но плод у них не развивается до начала весны. Находится в латентном состоянии. В латентном. После же родов ни мать, ни молодые далеко не уйдут, осядут окончательно. Будут только расселяться по соседним падям.
— Понимаю. И, полагаю, правильно ты рассказал. «Где родишься — тут и годишься».
Торохов знал: все, что можно взвесить холодным расчетом биолога, все, что может предугадать таежная интуиция — все предусмотрено. Сделано решительно все, чтобы привязать соболей к месту.
IX
Быт таежников сложился так: обедали два раза, и оба раза ночью — перед утренней зарей и после наступления полной темноты. Вечерами Торохов вел дневник, записывал наблюдения.
Люди обжились. Обживутся ли соболи?
— А один из моих ночевать домой не приходил, — сообщил через неделю Ознобихин.
— Ну-у?
— Ей-богу. Пришел на рассвете, посидел в шалаше и ушел в бурелом.
Это была важная новость, — соболи начинали самостоятельную жизнь. Их «нарыск» становился все шире, смелее. На двадцать первый день соболь, именуемый «домоседом», перестал брать подкормку. Иждивенческие настроения явно кончились. Но соболи все же приходили к шалашам. Наведаться.
— Степаныч, а ведь привязали мы соболей к месту. Без веревок, а привязали. Завтра устроим генеральную проверку! Обойдем падь под самыми хребтами.
Утром они пошли окружать Безымянную и вернулись очень быстро, засветло. Не было одного следа, ни входного, ни выходного.
Второй заход оказался куда продолжительней, хотя описанная ими ломаная окружность была вполовину короче первой. В распадках и у стрелки пади соболи основательно наследили. Ознобихин — маг и волшебник таежной науки — разгадывал и рассказывал:
— Тут он «мышковал». Тут он ее поймал... А этот промыслил рябчика. И как он доспел? Пожрал маленько и потащил к «запуску». У него непременно здесь где-нибудь запуск есть. Найдем и запуск.
В этот вечер Иван Степанович изобретал особо вкусные блюда. Он даже вытащил спрятанную от самого себя объемистую флягу и с робкой надеждой посмотрел на Торохова.
— Давай, Степаныч, давно пора.
Ознобихин налил по полкружки.
— Так, стало быть, будет в Хамар-Дабане соболь? Будет! — он поднял кружку, поднес ее к губам, и лицо его стало при этом необыкновенно серьезным и сосредоточенным. Выпил, налил, налил еще: — А не получится — «кол, на колу мочало — начинайте сначала». Разведем, а потом выбьем. Нам долго ли!
— Нет, не получится эта сказка. Промысел соболя мы откроем только, по особым разрешениям. Вот тебе, бригадир колхозной бригады товарищ Ознобихин, лицензия. Можешь по ней добыть в пади Безымянной, Граматухе и по Солбаху 15 соболей и не более. Ну, а если переборщишь, не быть тебе бригадиром и бригаде твоей соболя в будущем году не промышлять. А шкурку ведь не укроешь, тайком в Заготпушнину не сдашь.
— Это известно. А как же вы определите, сколько можно соболей добывать, скажем, нам, култучанам?
— У вас, соболятников, соболи всегда на счету. Ну, приедет еще осенью Филофеев. Филофеева знаешь? Проведет учеты по следам.
— Великолепный человек... Да, Михалыч, и это дело хорошее. Аккуратное дело. Разведем — и будем промышлять, без нажиму. Чтобы он множился и множился...
Ознобихин поднял кружку и чокнулся с чувством, крепко.
X
Через неделю они закрыли зимовье и ушли из тайги. Ознобихину пора было в Култук, Торохову — в Москву. Есть ведь в природе и другие звери...
