Смирнов Н. П.
Продолжая ознакомление читателей с дореволюционной охотничьей литературой, мы печатаем в этом сборнике отрывки из произведений А. В-ва («Четыре дня в деревне псового охотника»), Е. Пракудина-Горского («Поездка в Карачевские болота») и Н. Фокина («Лето и осень»).
Все эти произведения, несмотря на разницу во времени (от середины прошлого века до начала «века сего»), связаны между собой и тематически, и социологически: они посвящены изображению псовых и ружейных помещичьих охот. Законный вопрос: насколько это может интересовать современного советского читателя? По нашему мнению, подобные публикации представляют интерес и в художественном отношении, и в познавательном смысле. И если в художественном отношении печатаемые здесь отрывки далеко не равноценны, то в познавательном смысле все они имеют несомненную ценность, выразительно и ярко показывая быт и жанр русской охоты в прошлом.
I. Книга-загадка
Есть писатели, подобные метеору или зарнице: одна — иногда ослепительная — вспышка, и обидное забвение и исчезновение мгновенно просиявшего имени...
Оно умрет, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальний.
Как звук ночной в лесу глухом...
А. Пушкин
Такова судьба книги «Четыре дня в деревне псового охотника», вышедшей в Петербурге в 1895 году и подписанной ничего не говорящими инициалами «А. В-въ».
Книга эта — одна из самых талантливых в охотничьей литературе — с тех пор ни разу не переиздавалась, и не было сделано ни одной попытки установить имя ее автора.
Ю. Н. Анофриев в своей «Русской охотничьей библиотеке» («Полный список книг и брошюр с краткими о каждой из них отзывами. Брест-Литовск, 1905») уделил книге А. В-ва всего две строчки: «Очень хорошо написанный рассказ про охоту богатого помещика в восьмидесятых годах прошлого века».
«Четыре дня в деревне псового охотника» — это подлинно художественный рассказ (или, вернее, небольшая — около сотни страниц — повесть) о двух «полях» осенью 1887 года в пределах Владимирской губернии. Что дело происходит в этой губернии, явствует из начальных строк книги: «В конце сентября 188... года я должен был несколько дней прожить в губ. городе Вл-е»... Об этом же говорит и посвящение книги С. И. Танееву, брату известного композитора, — Танеевы проживали именно во Владимирской губернии.
Книга А. В-ва и в настоящее время прочитывается с неослабевающим вниманием и волнением, которое обусловливается, прежде всего, ее правдивостью и искренностью, самобытной изобразительной силой и прекрасным русским языком.
Писать о псовой охоте после Л. Н. Толстого и Е. Е. Дриянского очень трудно, почти невозможно, и, тем не менее, А. В., не преувеличивая, можно поставить вслед за этими золотыми именами.
Описывая «отъезжее поле», А. В-въ нашел и свой «тон», и свой колорит, и свой краски — точные и четкие, изящные и тонкие. «Четыре дня в деревне псового охотника» — это акварель с ее воздушностью и легкостью света и тени, это задушевная, несколько грустная русская песня, сливающаяся со звоном старинных поддужных бубенцов.
Книга превосходна и в своем композиционном строении; в ней нет ничего лишнего и наносного, ни длиннот, ни отступлений, — каждый образ, каждая художественная деталь подчинена только одной цели: наиболее полному раскрытию темы. Автор с завидным мастерством экономит словесные средства и, зная цену каждому слову, постоянно имеет в виду содержательность произведения. Его книга очень и очень далека от простого «описания» псовой охоты: в ней есть и проникновение в быт, и своеобразие в характеристиках действующих лиц, и известная широта обобщений, и довольно острый психологизм (внешне скупая история любви помещика N и крестьянской девушки — красавицы Маши).
А. В-въ обладал несомненным мастерством изобразительности, — он был незаурядным живописцем слова. Вот, например, описание тройки, на которой ездили богатые помещики: «Красавец-коренник, — приземистый, широкий, — тип старого орловского рысака. Две легких, легких, как серны, пристяжки, с длинными, высоко поставленными шеями, с кровно-арабскими головами, сильным оскалом и налитыми кровью, большими навыкат черными глазами.
Каждая жилка, отделяясь, ясно видна была на их теле. Небольшая коляска, обитая синим шагренем, ясно носила на себе печать петербургской работы лучшего мастера. Чисто ямская, загородняя сбруя с серебряными бляхами и разноцветными кистями, с широкой расписной дугой и подвязанным колокольчиком, — придавала лошадям необыкновенно красивый вид. Высокий, молодой ямщик, с небольшими темными усами, в черной бархатной безрукавке и темно-голубой шелковой рубашке, молодцевато сидел на козлах, заложив на один бок высокую ямскую шляпу, отделанную лентами и павлиньими перьями... Мальчик, одетый в кавказское с серебряными патронами и кушаком платье, в папахе, с кинжалом за кушаком, стоял у подножки коляски»...
От такого описания, — а их в книге немало, — не отказались бы ни Тургенев, ни Чехов, ни Бунин.
Наряду с изобразительностью у автора была и другая драгоценная писательская особенность — умение предельно сжимать материал, заключая его в твердую и гибкую форму.
Это особенно заметно в сценах «отъезжего поля», где при образцовой краткости передается вся буйная стремительность, вся звенящая красота псовой охоты.
Из этой особенности автора вытекает и лаконизм языка, сохраняющий, однако, и красочность, и сочность, и силу, и ритмическую певучесть. Необходимо подчеркнуть, что автор с одинаковым успехом владел языком как в описательной, так и в разговорной (диалогической) части своего произведения.
Писательское мастерство А. В-ва полностью сказалось и в изображении людей. Люди, действующие в «Четырех днях», — не манекены, не символы и не маски, а истинно живые люди во всей своей индивидуальной характерности. Помещик N, Маша, «управляющий» Кругликов, доезжачий Василий Егоров, Коммод Савельич и другие, — все они прочно запоминаются читателям именно благодаря своей неповторимой характерности и полнокровной жизненности.
Выше уже указывалось, что произведение А. В-ва можно поставить вслед за страницами «Войны и мира», посвященными псовой охоте, и за эпопеей Дриянского «Записки мелкотравчатого». Следует добавить, что «Четыре дня» связывает с этими прославленными произведениями не только художественная выразительность, но и благородная литературная традиция — правдивость изображения и реалистичность письма.
Когда читаешь сцены охоты в «Войне и мире» и «Записках мелкотравчатого», в памяти остаются прежде всего образы доезжачих — Данилы и Феопена, главных организаторов охоты (Ростовы и Палены на охоте, как и во всем своем быту, пользовались результатами труда крепостных). То же впечатление оставляют и «Четыре дня в деревне псового охотника», поскольку в этом произведении рассказывается главным образом о сложном, искусном и далеко не легком труде псовых охотников, среди которых особенно выделяется доезжачий Василий Егоров — младший «литературный брат» Данилы («Война и мир») и Феопена («Записки мелкотравчатого»). Помещик N, литературный внук пушкинского Троекурова, не только не идеализирован, но дан в определенно критических тонах. N, богатый помещик «пореформенного времени» (80-е годы прошлого века) — внутренне жесткий, сухой и черствый человек, каждым взглядом и движением подчеркивающий превосходство своей «голубой крови» и постоянно действующий методом беспрекословного приказания.
Наблюдая пренебрежительно строгое обращение помещика со своими слугами-охотниками, автор в одном месте книги заметил: «тяжела жизнь охотничья», подчеркнув тем самым свое скептическое отношение к герою «Четырех дней».
В заключение — несколько соображений об авторе книги.
Автор называет себя бывшим гвардейцем (в чине полковника), упоминает о своих путешествиях за границу, т. е. как бы подтверждает свою причастность к тогдашнему высшему светскому офицерскому кругу. Насколько это соответствует действительности, проверить, конечно, трудно: вполне возможно, что это только «литературный прием». Бесспорным остается одно: автор был человеком высокой культуры, которая целиком сказывается в стиле его произведения, и обладал незаурядным литературным талантом. Вполне возможно, что он не был случайным человеком в литературе. В обращении к читателям, открывающим книгу, он говорил: «Я писал свой рассказ, придерживаясь строго истины, так как записал его тогда же вкратце в мою записную книгу, не прибавляя и не выпуская ничего, что произошло на самом деле в мое четырехдневное пребывание в деревне одного помещика. Я даже местами целиком передаю разговоры, сохраняя точность выражений, записанных мною тотчас же»...
В этом признании чувствуется уже подлинный литератор с его профессиональными навыками.
Однако вопрос: кто скрывался за инициалами «А. В-въ» — остается без ответа. Правда, инициалы «А. В.» (Ан. Васьков) встречались в «Журнале охоты» Г. Мина (конец 50-х и начало 60-х годов), но в 80-х годах Васьков или уже умер, или был глубоким стариком. Все другие предположения напоминают гаданье на кофейной гуще. Имя автора «Четырех дней в деревне псового охотника» можно установить лишь в процессе работы над танеевскими архивами (если они сохранились). Пока же надо лишь добрым словом помянуть нашего неведомого собрата, писателя-охотника, промелькнувшего в литературе с блеском метеора.
II. По старой Орловской дороге...
Когда раскрываешь книгу Е. Пракудина-Горского «Поездка в Карачевские болота», то как бы ощутимо переносишься почти на сто лет назад — не спеша едешь в уютном дормезе по старой Орловской дороге. Позванивает колокольчик, златятся главы серпуховских церквей, нежно голубеет Ока, тонко вызванивают серпы и косы в полях; над дорогой клонятся нищие «голубцы», по дороге бредут «странники», в деревнях, пахнущих бедностью «курных» избушек, встречаются «поселяне, одетые в белые рубахи и войлочные гречневики», а на постоялых дворах — врали-помещики, похожие на Ноздрева, и нарядные гусары в голубых венгерках... Литература, даже несовершенная художественно, но добросовестная в смысле точности изображения, обладает поистине магическим свойством — неприкосновенно сохранять быт своего времени для будущих поколений читателей.
Основная ценность книги Е. Пракудина-Горского именно в том, что она с фотографической точностью показывает быт богатого дворянина-охотника, и притом не отвлеченно-литературного, а совершенно конкретного — Николая Васильевича Киреевского. Н. В. Киреевский был культурным орловским помещиком несколько либерального «европеизированного» толка; он ценил самые разнообразные искусства, тонко понимал вкус хорошего вина и гаванской сигары и по-настоящему любил охоту. Он и сам был не чужд литературе: написал воспоминания «40 лет постоянной псовой и ружейной охоты» (М. 1875, стр. 159) — довольно оригинальную книгу, которую не вычеркнешь из документальной литературы прошлого.
Киреевский в свое время славился в дворянско-охотничьей среде как «хлебосол» старинного склада, и дом его в пору охотничьего сезона постоянно переполнялся гостями. У Киреевского не раз гостил и Л. Н. Толстой. Среди писем Л. Н. Толстого к жене, Софье Андреевне, есть письмо от 28 июня 1865 года, начинающееся так:
«Пишу тебе от Киреевского, под звуки органа, играющего увертюру из “Дон Жуана”, и в столовой, где пропасть “прислуживающего” народа. Киреевский не уезжал еще, все ожидая дождя. В первый свой отъезд он ничего не убил и, почти как Фет, смотрит безнадежно на воду, исчезающую вместе с дичью. Что за муаровый жилет! Очень любезен, учтив, ровен со всеми и прост во всех смыслах... Он не хотел еще уехать, ожидая дождей, но для меня, зная, что я приехал на три дня, едет завтра. Укладываются вино и провизия в огромный, подвезенный к дому фургон; собираются ружья, собаки и человек 6 охотников, из которых — внушающий мне страх и уважение Костецкий, с которым Киреевский познакомил меня, как с первым стрелком в мире...»
Через несколько дней, 1 июля, Толстой писал:
«29-го (т. е. в Петров день, традиционное начало летней охоты в старое время) мы поехали после завтрака в семи экипажах на скверных упряжках и лошадях, но все с отличными собаками и ружьями, и с такой важностью и степенностью, как будто мы ехали на важнейшее дело в мире. Проехали за 40 верст, на границу Брянского уезда, того лесного, дикого, места, о котором я тебе говорил... Мы убили 32 штуки, из которых я — трех.
Дора (собака Л. Н. Толстого) была необыкновенна, это признали все... И я, стреляя по бекасу, убил бекаса и ранил Дору в ухо. Ужасно жалко мне ее было, но опасного ничего нет. Устал я ужасно и плохо выспался нынче, но здоров...
Правду сказать, мне здесь дороже охоты — этот охотничий мир и стариковский. Я не жалею, что я поехал, и не нарадуюсь»...
В последней фразе («не жалею и не нарадуюсь») явно чувствуется не только Толстой-охотник, но и Толстой-писатель, обогатившийся в гостях у Киреевского ценными наблюдениями.
Толстого, работавшего в то время над «Войной и миром», интересовало, вероятно, все — и усадебный быт, сохранившийся от старых времен, и многочисленные гости-охотники, и воспоминания Киреевского, который до 1820 года служил в гусарах...
Биографы Толстого, как и исследователи его творчества, должны обратить внимание на книгу Пракудина-Горского (гостившего у Киреевского в 1866 году — годом позднее Толстого). Эта книга, содержащая не только ряд охотничьих и жанровых картин, но и целую галерею человеческих портретов, дает известный дополнительный материал и для характеристики быта, в котором вращался Толстой в 60-х годах, и, возможно, поможет установить в «Войне и мире» и «Анне Карениной» какие-то творческие следы пребывания Толстого в усадьбе Киреевского.
Таким образом, «Поездка в Карачевские болота» имеет ценность не простого мемуарного документа, но и документа, могущего оказать известную пользу нашему литературоведению.
В этой книге есть своеобразная прелесть непосредственности, интимности, застольной домашности. Она напоминает дружескую беседу в лесу, на привале или на охотничьем ночлеге: все в ней искренне, непритязательно и просто.
«Поездка в Карачевские болота» написана зорким наблюдателем, умело сочетающим юмор и лиризм. Нельзя одновременно не отметить и некоторых художественных недостатков книги — расплывчатости, излишней детализации и повторяемости.
Е. Пракудин-Горский, по профессии лесничий (гор. Покров, Владимирской губернии), много и усердно работал в охотничьей литературе. В частности, он был одним из самых деятельных сотрудников первого русского «Журнала охоты» Г. Мина (М., 1858—1862 гг.). В «Журнале охоты» им, между прочим, были напечатаны рассказы: «Стрельба вальдшнепов на осеннем перепутьи» (1858, № 7); «Осень и отъезжее поле» (1859, № 11); «Охота на медведя» (1862, № 4); «Иван Петрович и его наблюдатели» (1862, № 5) и ряд небольших очерков и монографий. Среди этих произведений наиболее удачно «Осень и отъезжее поле», несколько похожее на «Записки мелкотравчатого» Е. Дриянского. Отдельно, кроме «Поездки в Карачевские болота», Е. Пракудиным-Горским была издана еще книга «Отъезжее поле на медведей» (М. 1865).
Е. Пракудин-Горский заслуженно и неотъемлемо входит в историю нашей охотничьей литературы.
III. На ущербе
Прочное место занимает в истории русской охотничьей литературы и Н. Фокин, редактор дореволюционного журнала «Наша охота».
Н. Фокин был профессиональным литератором, неплохо послужившим своим пером родной охоте, которую он любил глубокой и трогательной любовью. Поэт, беллетрист и монографист, Фокин оставил довольно большое литературное наследство. Отдельные его стихи до сих пор с волнением воспринимаются читателями-охотниками. Его очерки о глухариных и заячьих охотах сохранили всю литературную живость и в большинстве случаев научный и практический интерес. Рассказы Фокина подкупают и строго реалистической манерой письма, и хорошей наблюдательностью. Повесть Н. Фокина «Лето и осень» в известном смысле — феномен во всей охотничьей литературе: другого столь большого сюжетного охотничьего произведения у нас нет.
Вот содержание повести в самом кратком пересказе.
Константин Орский, «человек средних лет», дворянин, бывший военный, живет в своей родовой новгородской — заложенной и перезаложенной — усадьбе Богдарово с женой и маленькой дочерью. Усадьба разрушается, — Орский решительно не интересуется и не занимается хозяйством, отдавая все свое время охоте, возведенной им в высокий и торжественный культ. Орского, идущего навстречу неизбежному разорению, утешают только эти непрерывные охотничьи скитания и любовь к двадцатилетней Зое — дочери богатого аристократа. Но Зоя уезжает в Петербург, уезжает туда же и жена, порвавшая с Орским, и он остается наедине с самим собой... и с поздней ненастной осенью. В начале зимы, на медвежьей охоте, Орский получает ранение — ему грозит ампутация ноги. Жизнь калеки страшит его больше смерти. И вот он сводит счеты с жизнью и бросает в огонь, в камин годами накопленные письма женщин, в том числе и письма Зои, а вслед за ними и любимые охотничьи дневники. «Заветные тетради упали в камин, загорелись в нем. И Орский почувствовал вокруг себя и в себе самом пугающую его зловещую пустоту. Все дорогое, заветное, кровное было уничтожено». Орский «с отчаянной решимостью» стреляет из револьвера в собственное сердце.
Повесть Н. Фокина примечательна во многих отношениях.
Она написана с предельной искренностью, — как «исповедь», и местами — с художественным чутьем и вкусом. Автору особенно удались картины охоты (поездка в Рокотовское болото), отдельные сцены деревенского быта и многочисленные ландшафтные зарисовки.
Повесть насквозь пронизана любовью к охоте и природе и заметно тронута тонкой дымкой романтики.
«Лето и осень» — произведение, выдержанное в «старом добром стиле», и только в отдельных случаях заметно в нем влияние «великосветской литературы» типа гр. Сологуба или Болеслава Маркевича. Это, между прочим, относится по преимуществу к портрету Зои: «В короткой черной амазонке и цилиндре стояла она на плотине, и вся ее маленькая, изящная фигура выражала досаду и нетерпение. Она смотрела на дорогу, на которой, между деревьями, должен был появиться Орский, и помахивала хлыстом. “Абрек” — низкорослый, вороной киргиз-иноходец, был привязан к дереву и грыз удила»... и т. д.
Однако Зоя и Вера Павловна (жена Орского) — только эпизодические персонажи повести. Основным, по существу единственным, ее героем остается Орский, образ которого выписан Фокиным с поистине всесторонней полнотой.
Образ Орского — самое интересное и значительное, что есть в повести, если рассматривать ее в социологическом плане.
На примере Орского наглядно видно, насколько цепко держат человека в плену родовые, классово-социальные связи. Орский, разорившийся дворянин, внешне чувствует себя как бы чуждым своей среде, но внутренне он связан с ней неразрывными духовными нитями. Он — как дерево на опушке, отделенное от леса, но питающееся той же подпочвенной влагой. В каждом помысле Орского, в каждом слове, в каждом поступке ощущается именно аристократ. Но это — аристократ эпохи упадка, человек с усталым сердцем и опустошенной душой. Дворянский быт, изображенный в «Лете и осени», — это быт, озаренный осенним закатом, быт, переживавший свой последний и безнадежный ущерб.
Под повестью стоит знаменательная дата: «1905» — и повесть, независимо от воли и намерений автора, в известной мере идеализировавшего дворянский уклад, воспринимается как символ обреченности и неизбежной будущей гибели этого уклада.
Повесть «Лето и осень», все действие которой вращается в кругу интимного быта, природы и охоты, имеет, однако, и общественный интерес. У ее автора было верное чутье художника, и благодаря этому он нередко различал и подмечал характерные явления в современной ему действительности (Н. Н. Фокин умер еще до первой мировой войны). Так, в рассказе «В глуши» он довольно остро показал дворянское оскудение, воплощенное в образе оценщика банка, как наиболее частого гостя в помещичьих усадьбах.
Произведения Н. Фокина, — и прежде всего «Лето и осень», — интересны для читателя и живописными картинами охоты.
У нас происходит большая и благородная культурная работа — правдивое изучение исторического прошлого родной страны. Целая плеяда талантливых советских ученых — покойный Б. Д. Греков, Д. С. Лихачев, Б. А. Рыбаков, Н. Н. Воронин, М. А. Ильин, В. Н. Лазарев, В. В.Мавродин, А. В. Арциховский и другие — воскресила в своих трудах подлинную древнюю Русь — драгоценную сокровищницу материальной и духовной культуры.
Изучение древнерусской литературы, как составной части общекультурного национального достояния, ведется в наше время на действительно научном уровне. Издающиеся издательством Академии наук «Труды отдела древнерусской литературы» (вышло до января 1956 г. 11 сборников) убедительно свидетельствуют, что наша художественная литература уходит своими корнями в Киевскую Русь.
Люди, ведущие «летоисчисление» русской литературы с Пушкина, только проявляют — и притом вслух, всенародно! — свою невежественность и нигилизм в вопросах национальной культуры.
Довольно широко, — хотя все еще и недостаточно, — развиты у нас и реставрационные работы: заново возрождаются наиболее ценные памятники архитектуры и зодчества, заново мерцают через мглу столетий чудесные фрески, сохранившие для нас художественный гений наших предков...
Все это — к тому, что и наша работа по возрождению старой охотничьей литературы является разновидностью, — хотя бы и очень скромной, — общекультурной работы, имеющей целью познание прошлого.
Наша современная художественная охотничья литература богата, как никогда. Но она, не надо забывать, имеет свою предшественницу и сплетена с ней неразрывной связью преемственности: цветок вырастает только из зерна.
Мы должны, наконец, создать историю русской охотничьей литературы, памятуя, что она, как и наша литература вообще, имеет свои истоки в глубокой древности.
