ВЫШЕСЛАВЦЕВ Аркадий Сергеевич
Посвящается П. И. Танееву
Я должен вас предупредить, читатель! Если вы не псовый охотник — не читайте мой рассказ. Он вам покажется скучен. Не найдёте вы в нём ни трагических, ни особо комических сцен, которые часто любят прибавлять, для возбуждения интереса, наши рассказчики.
Я писал свой рассказ, придерживаясь строго истины, так как записал его тогда же вкратце в мою записную книгу, не прибавляя и не выпуская ничего, что произошло на самом деле в моё четырёхдневное пребывание в деревне одного помещика. Я даже местами целиком передаю разговоры, сохраняя точность выражений, записанных мною тотчас же, которые только и будут понятны настоящему псовому охотнику.
Если же вы в самом деле охотник, то наверно не без интереса прочтёте моё точное изложение того, что в действительности происходило на охоте, и вас, конечно, заинтересуют некоторые типы, хотя намеченные мною легкими штрихами, но ясно показывающие, что удаль, молодечество, доходящие иногда до самозабвения, развивают в человеке беспрестанную опасность — гладь, конь, зверь, травля, непроглядная ночь...
Что же касается до вас, читательница, то, пожалуйста, и не начинайте мой рассказ, так как тут вы не найдёте ни романа, ни любви, а наткнувшись на какое-нибудь несалонное выражение борзятника или доезжачего, наверное, сделаете гримасу и воскликнете с негодованием: «Fi, quelle horreur» (Фи, какой ужас. — франц.).
I
Пора, пора! рога трубят;
Псари в охотничьих уборах
Чем свет уж на конях сидят,
Борзые прыгают на сворах.
А. С. Пушкин
В конце сентября 188... года я должен был несколько дней прожить в губ. гор. Вл-ъе.
Погода стояла летняя, и если бы не жёлтые листья на деревьях бульваров, то думалось бы, что июнь месяц был в полном разгаре. Термометр поднимался до 18°R.
Я жил в так называемой «Кофейной гостинице». Скука была томительная, а вместе с тем уехать было нельзя.
Осмотрев соборы, бульвары, монастыри, побывав два вечера в клубе, где не более 6—7 человек играли в винт по пятидесятой или даже по сотой, я занялся чтением и почти не выходил из номера гостиницы.
Каждое утро рано я видел в окно двух чиновников какой-то палаты или управления, возвращающихся с купанья.
Один — здоровый, толстый, с окладистой рыжей бородой и красным лицом; другой — худой, желтый, высокий, как ивовый хлыст. Мне при виде их всегда приходила мысль, что худой не выдержит сентябрьского купанья, и мне, наверное, придётся быть свидетелем его похорон.
После обеда я обыкновенно открывал окно и, закурив сигару, садился смотреть на проходивших мимо гостиницы дам, которые толпами ежедневно отправлялись гулять на бульвар.
Однажды, подойдя вечером к окну, я увидел массу народа, любовавшегося на поданную к подъезду гостиницы тройку. Тройка была действительно замечательная. Никогда не видел я так хорошо собранной тройки.
Вообразите себе лошадей вершков 4-х росту, тёмно-серых, в больших чёрных яблоках, с белыми, как снег, хвостами и гривами. Красавец коренник — приземистый, широкий, — тип старого орловского рысака. Две лёгких, как серны, пристяжки, с длинными, высоко поставленными шеями, с кровно-арабскими головами, сильным оскалом и налитыми кровью, большими, навыкате, чёрными глазами. Каждая жилка, отделяясь, ясно видна была на их телах. Небольшая коляска, обитая синим шагренем, ясно носила на себе печать петербургской работы лучшего мастера. Чисто ямская, загородная сбруя с серебряными бляхами и разноцветными кистями, с широкой расписной дугой и подвязанным колокольчиком придавала лошадям необыкновенно красивый вид. Высокий молодой ямщик с небольшими тёмными усами, в черной бархатной безрукавке и тёмно-голубой шёлковой рубашке молодцевато сидел на козлах, заломив на один бок высокую ямскую шляпу, отделанную лентами и павлиньими перьями. Смирно стоял коренник, помахивая изредка головой и позванивая подвязанным под шеей бубном-глухарём, как будто сознавая всю важность исправляемой им должности. Пристяжные, напротив, ни минуты не стояли на месте — беспрестанно нервно тропотили всеми четырьмя ногами и даже часто поднимались на дыбы, но при этом ни одно колесо коляски не двигалось с места. Забрав вожжи в одну руку и закурив папиросу, ямщик, по-видимому, не обращал никакого внимания на выказываемое пристяжными нетерпение. Видно было, что он — артист своего дела и тройка вышколена на славу. Мальчик, одетый в кавказское с серебряными патронами и кушаком платье, в папахе, с кинжалом за кушаком стоял у подножки коляски.
Камердинер, или дворецкий, привинчивал важу к задку коляски и укладывал вещи.
— Коридорный, коридорный! — кричал я в окно вышедшему на подъезд лакею гостиницы. — Чья это тройка? — спросил я, когда тот вошёл в мою комнату.
— Г-на N, помещика, — ответил он.
— Разве он живёт в деревне?
— Осенью-с, охоту любят-с... волков гоняют, а то в Петербурге живут, — прибавил он.
Коридорный вышел и я снова загляделся на тройку. Долго стояла она у подъезда. Несколько раз выходил камердинер: посмотрит в коляску, поправит подушку сиденья, потрогает важу и снова возвратится в гостиницу. Барин всё не выходил.
Я хотел приказать подать мне самовар и только что приотворил дверь номера, как в коридоре увидел N, который шёл с каким-то молодым человеком и, видимо, меня не замечая, продолжал начатый разговор.
Я только мог расслышать несколько слов, которые он сказал, обращаясь к провожавшему его молодому человеку.
— Нет, я не приеду. Передай ей, что я не так здоров и не мог выехать на станцию. Она проедет здесь завтра с вечерним поездом. Он стоит, кажется, полчаса? Пожалуйста, поезжай на станцию и повидайся с ней; скажи, что, может быть, увидимся в Риме. Я осенью, вероятно, буду в Италии, — прибавил он, передавая какую-то бумагу молодому человеку.
— Выезжай завтра на поезде — нехорошо! — возразил тот.
— А когда мы, друг мой, с тобой делали что-нибудь хорошее? — сказал N. — Готово? — спросил он камердинера, выходя на подъезд гостиницы.
— Готово-с, — ответил тот, снимая шляпу.
Казачок, по-военному приложив руку к папахе, смотрел барину в глаза. Нехотя как будто сел тот в коляску и долго разговаривал с провожавшим его господином, а пристяжные беспокоились всё больше и больше. Наконец он пожал ему руку и громко сказал: «Пошёл».
Не успел ямщик перебрать вожжи, как вся тройка, видимо, привыкшая к слову «пошёл», взвилась на дыбы и с места вихрем понесла коляску по улицам города.
Когда коридорный подал мне самовар, я начал его расспрашивать об охоте N, о которой много слышал от охотников как о хорошо организованной охоте. Будучи сам страстным охотником, я выпытывал у коридорного разные подробности, но он, несмотря на словоохотливость, мог только объяснить мне, что он охоту раз видел, так как целый день она стояла в городе, что «собаки — сила, всё больше длинномордые, верховых тоже человек, должно быть, пятнадцать или больше и что гоняют всё волков; много живьём берут, мужики сказывали, и страху у них нет, отчаянный народ, — свяжут волка, как телёнка, в телегу да и домой; господ тоже туда много на охоту ездит», — прибавил он.
— А далеко отсюда до его деревни? — спросил я.
— Вёрст 25, должно быть.
— Дорогу ты знаешь?
— Никак нет-с, я не знаю, а всякий ямщик знает.
Ночь я спал плохо. Шум в коридоре по приезде пассажиров с пришедшего поезда разбудил меня, и долго я не мог заснуть. «Съезжу-ка дня на два к N, посмотрю охоту и лошадей», – думал я.
Рано утром я послал коридорного привести мне ямщика, и через десять минут он ввёл ко мне бородатого, небольшого мужика, сказав:
— Ямщик Чижов пришёл...
Подрядив ямщика свезти меня только в деревню, а не обратно, я часа через два уже трясся по мостовой В. в громадном рыдване, в котором до прохода железной дороги ездили купцы, окружённые пуховиками и подушками, на Нижегородскую ярмарку. На самом краю длинного облучка, только касаясь его небольшою частью тела, сидел Чижов в жёлтом, с поднятым воротником, кафтане и меховой шапке, несмотря на тёплую, почти летнюю погоду.
Тройка разношёрстных кляч мелкой рысью вывезла меня за заставу. Я поблагодарил Бога, что кончилась мостовая, но не успели мы проехать и двух вёрст, как я пожалел мостовую.
— Неужели всё время будет такая каторжная дорога? — спросил я.
— Ещё хуже будет, — ответил ямщик.
И действительно, проехавши вёрст 10, я был совершенно разбит. Рыдван наш качало из стороны в сторону. Колеи по ступицу беспрестанно производили такие толчки, что мне обеими руками приходилось держаться за перекладины тарантаса. К довершению всего этого, попадавшиеся навстречу и попутные мужики, даже порожние, ни за что не хотели свернуть, несмотря на увещевания и брань моего ямщика, и каждый раз, когда приходилось выворачивать тарантас из колеи, я думал очутиться под тяжестью чижовского рыдвана. Наконец я не выдержал и выругал, погрозив палкой, ехавшего с пустой телегой мужика. Тот, тотчас же свернув, крикнул шедшему впереди около воза парню: «Сворачивай, Микитка, ишь палкой хочет».
— Что за скоты, — сказал я.
— Набалованы очень, — ответил глубокомысленно ямщик.
Через несколько минут он остановил лошадей.
— Под гору-то слезете? — спросил он.
— Слезу, слезу, — крикнул я, обрадовавшись, что можно хотя несколько шагов пройти пешком.
Мы стояли около обрыва, обросшего справа и слева крупным хвойным лесом. Почти стеной спускалась дорога в долину; внизу текла небольшая речка, через которую перекинут был плохой узенький мост, а затем за мостом также круто, извилисто поднималась дорога кверху. Местность была очень живописна. «Нужно быть фокусником, – подумал я, – чтобы спуститься с такой горы и попасть на мост; малейший поворот вправо или влево, и полетишь с обрывистых берегов речки в такую пропасть, из которой уже живым, наверное, не выберешься».
— Прошлое воскресенье тут охота была, — сказал ямщик, указывая на правую сторону обрыва, — я какого-то енерала петербургского на охоту к барину возил. Четырёх волков в ту пору придушили.
— Из ружья что ли убили?
— Нет, собаками душили. Ну уж и собаки, дуй их горой. Одного волка под самый почти тарантас загнали. Я стою эдак вот, смотрю, а чёрный кобель в ухо вцепился, так на нём и повис. Мальчишка сейчас подскакал, с лошади кубарем и палку волку в рот. Ах, черт тя дери, связал, у тарантаса бросил и шабаш, брат, а сам, значит, собрал собак на ремешок, на лошадь и поскакал кверху, туда вон.
— Много собак-то было?
— Кто ж их знает, — ответил он и стал спускаться вниз. Я пошёл сзади.
— Ишь, чтоб те пристрелило! — ворчал он, дёргая за вожжу белую пристяжную, которая жалась к кореннику, желая о припряг почесать шею.
До середины горы всё шло благополучно, коренная упиралась и на спине держала весь этот грузный тарантас, но на самом крутом месте ей, очевидно, надоела эта непосильная работа, и она, недолго думая, пустилась со всех ног, увлекая за собой пристяжек. Напрасно почти лёг Чижов в тарантас, подбирая наскоро вожжи. Тройка карьером несла вниз.
— Не попасть ему на мост, ни за что не попасть, — мелькнула мне первая мысль, и я благодарил Бога, что вылез из тарантаса. Когда тройка была уже близ речки, я невольно закрыл глаза.
Вдруг страшный треск. Тройка проскакала по мосту, и я уже увидал её на другом берегу реки. Остановившись, Чижов слез с козел и поправлял покривившийся припряг и сиделку на кореннике.
— Ну, я думал, друг любезный, что ты полетишь вниз, — сказал я, подходя к нему.
— Зачем, — тут убьёшься, — ответил он хладнокровно. — Ишь, гладкий чёрт, — продолжал он, указывая на коренника, — замотал башкой-то да и навскачь.
Долго мы молчали. Вдруг ямщик, повернув вправо, стал опять спускать с горы.
— Стой, стой! Я вылезу, — закричал я.
— Ничего, сидите, — ответил он. — Теперь лучше дорога-то будет, на просёлок свернули.
— А ещё далеко?
— Нет, вёрст шесть всего.
Через несколько минут ямщик обернулся ко мне:
— Трубочку закурить можно? — спросил он.
— Сделай милость — кури.
— Вот сейчас на гору поднимемся, увидим: барин дома ли. Чай, поди, на охоте, — прибавил он.
— Как же ты увидишь?
— А, значит, на дому такой шест пристроен и хлаг на шесте. Если хлаг висит — дома значит — это верно, а как за вороты — мальчишка сейчас на крышу и хлаг по веревке спущает.
— Дома, — сказал он, когда мы въехали на гору.
Я увидел невдалеке большой густой парк, а в середине — красную крышу, на которой развивался разноцветный флаг. Мы ещё раз спустились под гору. Всё исчезло: и парк, и дом. Проехав вброд маленькую речку, мы постепенно начали подниматься в гору, и перед нами открылся большой парк с роскошными столетними деревьями.
— Кобылы пасутся, — показал мне ямщик, увидав вдалеке ходивший табун. — Уж и лошади, такие животы, страсть, — говорил он, покачивая головой.
Мы въехали в тенистую аллею, затем круто повернули влево, проехали мимо каменных конюшен и других строений, выехали на большой двор и остановились у подъезда барского дома.
Десятка полтора собак, дворных, легавых и борзых, бросились с лаем на нас. Выскочило несколько человек и отогнали собак. Один борзой щенок, не желая угомониться и завывая, подняв кверху голову, продолжал лаять.
— Дома барин? — спросил я вышедшего лакея.
— Не могу знать-с. Сейчас камердинера пошлю-с.
Явился камердинер, которого я накануне видел около коляски. Он вежливо мне поклонился.
— Барин дома-с. Пожалуйте. Только теперь они заняты. Возьми чемодан, — обратился он строго к одному из вышедших откуда-то разного вида людей.
Я посмотрел на часы.
— Больше четырёх часов ехали.
— Скверная дорога, — сказал он.
— Адская.
Мы вошли в дом. Дом был старинный, барский, светлый, с высокими комнатами и большими окнами. Мне пришло в голову, что этот дом напоминал тот, про который наш знаменитый поэт сказал:
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен,
Во вкусе умной старины.
Пройдя залу, которая заменяла столовую, мы вошли в большую гостиную. В середине была дверь на балкон, окруженный цветником с массою разнообразных цветов. Несмотря на изящество убранства, комната эта имела совсем нежилой, холодный вид. Через гостиную прошли мы в большую комнату с низкими диванами, простыми венскими стульями и письменным столом. На стенах развешаны были картины охотничьего содержания, над камином — большое зеркало. Сюда принесли мои вещи. Я отворил дверь балкона, который выходил во двор. Вид был красивый. Кругом большого двора парк; направо — флигеля, избы, конюшни, сараи и другие службы. Прямо против балкона — два небольших пруда, разделенные широкой плотиной; за прудом — громадные каменные конюшни, а дальше бесконечно тянется парк и кольцом огибает всю усадьбу. Перед конюшней несколько конюхов закладывали в беговые дрожки вороного рысака. На прудах полоскались утки. Много разнообразных собак и лежало, и таскалось по двору.
— Прикажете чаю или закусить угодно? — спросил меня камердинер.
Я попросил рюмку водки.
— А главное, нельзя ли посмотреть лошадей и собак?
— Сейчас я Александра Васильевича пришлю, — сказал он.
Пока какой-то мальчишка в сером казакине со светлыми пуговицами подал мне умыться, и я переменял платье, в комнату вошёл старик, — очевидно тот, кого камердинер назвал Александром Васильевичем.
Это был человек на вид лет шестидесяти, среднего роста, с белыми, как снег, волосами и такой же окладистой бородой. Красивые голубые глаза его сохранили блеск и имели тот приветливый взгляд, который сразу возбуждает к человеку симпатию. Умное и вместе с тем доброе лицо с правильными очертаниями внушало и доверие, и выказывало некоторую хитрость. Седую свою голову он держал немного набок. На нём был длинный, чёрный люстриновый пиджак, из бокового кармана которого торчал кончик маленькой трубки. Это был один из редких оставшихся экземпляров управляющего, воспитанного при, блаженной памяти, крепостном праве. Он низко мне поклонился; я подал ему руку.
— Александр Васильевич? — спросил я.
— Так точно-с. Александр Васильевич Кругликов, — прибавил он. — Вы из Петербурга изволили приехать? — обратился он ко мне.
— Нет, теперь не из Петербурга. Вот что, почтеннейший Александр Васильевич, нельзя ли посмотреть собак и лошадей?
— С большим удовольствием — можно. Пожалуйте закусить, а потом и пойдём. Петрушка, — обратился он к мальчишке, который развешивал моё платье, — беги к Василий Егорычу, скажи, чтобы собак до меня не кормили, а Морозову скажи, чтоб проездку кончал, к выводке готовил.
— Слушаю-с, — ответил мальчишка, видимо обрадовавшись, что можно избавиться от дальнейшей уборки моего платья и, опрометью спустившись с балкона, побежал на противоположную сторону двора по направлению к конюшням.
Мы вошли в столовую.
На мой вопрос, охотник ли он, Александр Васильевич ответил, вздохнув:
— Травлю-с.
Когда старик подал мне стакан чаю, я спросил его:
— А вы выпьете?
— Стаканчик выпью, — ответил он и вынул из кармана большую деревянную табакерку, в которой оказался мелко наколотый сахар.
Зная хорошо, сколько интересного можно услыхать из уст такого старика-охотника, я старался вызвать его на рассказы. Долго мне не удавалось; наконец, предполагая, что, быть может, водка развяжет ему язык, я предложил ему рюмку.
— От роду ничего не пью-с, — ответил он мне и поставил рюмку на стол.
Я подал ему папиросу.
— Благодарю-с, — сказал он, взяв папиросу. — Я больше трубочку, к простому привык, — прибавил он скромно, указывая на торчавшую из кармана трубку. — Да сам не любит — барин-то, — сказал он уже шёпотом, прикрывая рот ладонью.
— Я вон всё к амбару курить-то хожу и рот после водой выполощу, так нет-таки услышат. Ты, говорит, опять этой дряни накурился. Трёхрублёвый табак покупали мне, сигары возили, только, говорит, брось эту гадость, махорку-то. А я привык, — без неё не могу, — кончил он, вздохнув.
Я хотел уже предложить ему идти на псарный двор, потеряв всякую надежду вызвать его на рассказы, как вдруг случайный мой вопрос сразу развязал ему язык.
— Я думаю, тяжело уж вам верхом-то ездить? — спросил я.
— Мне-то? — сказал он, как будто обидевшись. — Ещё молодой-то за мной потягается, нет ещё упачкается. По две недели травлю, только на ночь с лошади и слезаю. С двенадцати лет на лошади-то, — привык. В отъезжее за полтораста вёрст ездим, никогда в тарантас-то не сажусь...
И пошёл мой старик.
Тут я узнал от него, что он несколько раз падал с лошади. Раз два ребра переломил, другой раз — руку.
— А один раз, — прибавил он, — ничего не сломал, да хуже было. Головой треснулся; лису травил да в пеньки и попал. Шесть недель вылежал. Только вот теперь долго скакать не могу али в гору скоро идти — задыхаюсь. Доктор, этта, говорит, — вам, говорит, травить надо бросить, — и поп наш пристал: брось, говорит, Александр Васильевич — Как, говорю, бросить? двух веков не проживёшь? — Конечно, говорит, не проживёшь, доктор-то говорит. — Ну так как же, говорю, бросить-то? Только и живёшь для того, чтобы потравить, а тут — бросай!.. А попа-то по-русски послал. Да нешто он, косматый, понимает — что значит травить-то? Как ведь веселит-то! Как его, косого чёрта, швырять начнут, — как веселит! Али волка увидишь, али лису травить начнёшь.
— А нынешний год много волков взяли?
— Три взводка взяли, четырнадцать штук и с переярками, со всем. Теперь близко волков нет. В Васильеве тут у нас ушло два молодых, да должно быть далече свела, проклятая. Пять ночей Василий Егоров ездил, да нигде подвыть не мог, — увела должно далеко. Теперь в отъезжее пойдём — близко волков нет.
— А вы нынешний год сколько волков затравили?
— Я всего двух — сказал он скромно. — В понедельник под Зыковым переярка затравил, — прибавил он, вздохнув. — Пришли мы, значит, рано утром. Расставил нас Василий Егоров, объехал остров, подъезжает ко мне. Стойте, говорит, Александр Васильевич — берегите — не дыши, говорит. Место хорошее, — если молодой не попросится, переярок верно сунется. Я, говорит, барина хотел поставить на это место, да не пожелали: стали, говорит, в овраг на матёрого. Стой, говорит, а я прямо на гнездо насяду. Я, говорит, логова знаю.
Мне хотелось спросить, кто это Василий Егорович, но я боялся прервать начатый рассказ.
— Вижу, Василий Егоров с Иваном в остров, — продолжал старик — поехали и выжлятники за стаей тоже. Только посунулись в остров-то — разомкнул Иван гончих. Выжловка Затейка добыла, слышу, Иван наваливает: к нему, к нему! Как заварит вся стая, так сердце у меня и замерло. Вдруг, слышу, Иван кричит: стой, стоять! — и рог выжлятникам сбивать подал. — Ну, думаю, неладно, на зайца натекли. Да и слышу далеко, а слышится — барин травят и стремянной на драку подает. Вижу — Морозов поскакал к барину-то. — Ну, думаю, матёрого шумовым травят. Эх, черти, испортили дело. Только выскакали выжлятники, сбили стаю — и в остров. Слышу, Орало голос отдал. «К нему!» — кричит Иван. Гончие подвалили, — и рог по красному подают. Приподнялся я эдак на стременах-то, а сам и не дышу, так и замер. Вижу — сын мой, Николай, травит в гору, молодого, должно быть. Пират с Милкой так его и швыряют; да направо-то как взглянул, а на меня прямо в штык переярок... Прошу покорно!.. Леонтий стоит на горе да шапкой мне показывает, а я вижу, чего уж, да собаки никак не пометят, проклятые, за кустом-то. Как Победим пометил, я свору-то отдал, да и зачал травить, — ну-ка его, говорю. А Варвар, — черно-пегий кобель у меня на своре ходит, чёрт его дери — не пометил, да зря, дьявол, вправо и поскакал, не по собакам. Доехал Победим, как зачал его со Стрелкой швырять, да никак и не усилятся. Спасибо Варвар-то на перекоски и подоспей, в шиворот да и кубарем. Злобный кобель Варвар-то. Что же? Ведь стряхнул-таки, подлый!.. Да нет, врёшь, погоди маненько... Варвар-то справился, да опять в шиворот. Стрелка за гачи, а Победим в ухо, ну и растянули. Мы вдвоём с Леонтием насилу на лошадь втащили, какая махинища!.. Весело, право весело — на что лучше, — прибавил он, улыбаясь. — А вы, значит, охотник? — обратился он ко мне с вопросом.
— Охотник, Александр Васильевич, охотник. Прежде и борзых держал, люблю потравить. Сколько же вы волков в тот день взяли?
— Пятерых — ответил он, вздохнув.
— Ну, а барин-то затравил матёрого?
— П-р-о-т-ра-вил, — сказал он шёпотом, приложив руку ко рту, как будто для того, чтобы никто не услышал. — Да нешто его, чёрта, скоро затравишь, матёрого-то? Нет, погоди маленько!.. Стряхнет какая-нибудь хватка, стряхнёт, подлец. Я вот сорок лет травлю, да только двух и видел, как затравили, и то нажравшись были, даже блевать начали, а собак перегадили. Ружьём брали — это точно. Кто это говорит, так, полагаю, зря болтают. Да не пора ли на псарный? Сам-то не скоро выйдет. Писать начнёт, либо читать — шабаш, — сказал он, махнув рукой. — Пальто-то наденете?
— Тепло, Александр Васильевич, так пойду.
— Тепло-то оно точно тепло, а всё бы лучше. Рассказывают, что хохол летом в шубе ходил. Ему и говорят, что ты, дурак, в шубе-то? а он: я, говорит, мёрзлых видал, а парёных что-то не видел. — И старик захохотал добродушным, заразительным смехом.
Войдя в коридор, он пошёл на цыпочках и, указывая на затворённую дверь, мимо которой мы проходили, едва слышным голосом сказал:
— Кабинет, сам тут сидит. — Не заложить ли тележку? — спросил он.
— А далеко до псарного?
— Недалече, а побольше версты будет.
— Пешком пойдёмте.
— Сюда-с, — сказал он. — А позвольте спросить, как вас звать?
— Пётр Николаевич.
— Мы садом, Пётр Николаевич, пройдём.
И старик отворил калитку сада.
В это время подбежала небольшая серая борзая сучка, полукрымка и, поласкавшись, заложив уши, пустилась вперёд.
— Моя Стрелка. Стрелка, на! — крикнул он. Сука на вид была неважная, но, не желая обидеть старика, я сказал:
— Хорошая сучка.
— Резва, — сказал он, покачивая головой, — ну и прутка.
II
Проходя хорошо вычищенными дорожками цветника с бесчисленными клумбами разнообразных цветов, мы пошли узкой тропой заросшего тенистого парка со столетними кедровыми деревьями и через берёзовую рощу вышли на окраину парка. Очутившись в чистом поле, я невольно остановился: вид был замечательный. Налево под горой текла серебристой лентой небольшая извилистая речка, на одном берегу которой живописно приютилась ветхая водяная мельница; наверху горы, на противоположной стороне, выглядывала из массы окружавшей её зелени небольшая деревня, а немного правее, подальше, на высокой крутой обрывистой горе, густо поросшей сплошным дубняком с зелёными и ярко-жёлтыми листьями, на самом верху, видна была площадь, окружённая белой оградой с величественно стоявшей посредине белой церковью и высокой колокольней. Ещё правее, среди бесконечных садов, раскинуто было большое село; с боку его — церковная ограда с полуразрушен- ными зданиями и большим храмом, окружённым кладбищем.
— Что это за село? — спросил я, указывая на разрушенные церковные здания.
— Упразднённый монастырь, — ответил старик. — А вон наш псарный, — прибавил он, указывая на видневшуюся прямо вдали небольшую сосновую рощу с деревянными зданиями, выкрашенными серой и красной красками.
— Какой чудный вид!
— Да, далече видно, — сказал, вздохнув, Кругликов.
Через несколько минут мы подходили к роще. Штук шесть или семь гончих щенков с лаем бросились на нас.
— Стой, стоять, — послышался детский голос из рощи и вслед за этим выбежал мальчишка с арапником и, прогнав щенков, снова скрылся в роще.
Мы подошли к выпуску. Около дверей выпуска стоял человек, на вид не более лет 50-ти, обросший рыжей, окладистой, с небольшой проседью бородой, высокого роста, отлично сложенный, широкоплечий, с необыкновенно умным выражением лица. Серые, хитрые глаза его так и пронизывали вас насквозь. Он был в чёрной короткой суконной поддёвке, подпоясанной ремнём, с трубкой в зубах. Увидав нас, он быстро спрятал трубку, не погасив её даже, в боковой карман. Рядом с ним стоял небольшого роста коренастый парень лет 20, в жёлтом суконном казакине, в ярко-красной с серебряным околышем фуражке и большим рогом через плечо. Немного поодаль два мальчишки, в точно таких же казакинах и фуражках, стояли с распущенными арапниками. При нашем появлении все сняли шапки, но никто не двинулся с места.
— Собак надо показать, Василий Егорыч, — обратился Кругликов к рыжему мужику.
— А барин не будут? — спросил он мягким, нежным голосом.
— Нет, они заняты.
— Иван, — крикнул Василий Егорыч, посмотрев на молодого парня сразу изменившимся строгим, твердым голосом, — давай гончих в рощу!
— Выжлятники! — прибавил он уже совсем грубым голосом и строго посмотрев на мальчишек, — отпирай выпуск, гончих в стаю, к рогу.
Видно было сразу, что это был настоящий придворный: умел и повиноваться, и повелевать. Все бросились к дверям выпуска.
— А вы доезжачим служите? — спросил я Василия Егорыча. — Наденьте шапку, — прибавил я.
Но он не послушался и стоял без шапки.
— Никак нет-с, — ответил он мягким приятным тенором. — Иван ездит доезжачим, вот этот парень, что тут стоял, а я ловчим езжу. Стар я, не могу — седьмой десяток уже пошёл. Ну и хвор опять, простужен весь, ноги больно замучили, ревматизм значит, и от лошадей большое страданье имел. С лишком 40 лет выездил у графа Николая Петровича Апраксина выжлятником сперва и доезжачим да вот здесь у барина уж сколько лет. Известное дело — такая должность, всего примешь: по трое суток мокрый, не разувавшись, ну и под лошадями много раз бывал. Всё видел-с, и теперь приходится на подвывке-с, всяко бывает, иногда тоже много примешь. Ну, а на лошадь теперь только по волку сажусь, а то с ружьем мне барин дозволяет; ни по зайцам, ни по лисе не езжу.
Я не верил глазам. Передо мной стоял знаменитый апраксинский доезжачий Василий Егоров. Сколько чисто легендарных рассказов слышал я от старых охотников об этом лихом артисте-доезжачем. Он слыл между охотниками не только знатоком своего дела, но даже почти колдуном. Я помню, мне рассказывал один почтенный старец-охотник, какой фурор произвёл Василий Егоров, когда его выписали со стаей в Москву, во время коронации покойного Государя. О приездке стаи рассказывали чудеса. Я воображал, что он умер, и никак не думал увидать его на псарном дворе.
Я с каким-то немым удивлением смотрел на этого человека, так, как смотрел бы заядлый музыкант, если бы перед ним вдруг появился Моцарт или Бетховен.
— Так это вы, Василий Егоров, апраксинский доезжачий? — спросил я, опять-таки сомневаясь и не веря глазам.
— Так точно-с, я самый. Давай скорей! — крикнул он Ивану.
Из выпуска показался Иван: у ног его штук тридцать гончих без смычков, сзади два выжлятника.
— Стоять, в кучу! — крикнул Иван, и вся стая сжалась в кучу.
Небольшие, разношёрстные гончие, с хорошими ногами и кверху загнутыми хвостами, далеко не отличались красотой. Разнообразие шерсти было удивительное: тут были и чёрные с подпалинами, и красные, и чёрно-пегие, и красно-пегие, а больше всего — неопределённо- мраморного цвета и серо-пегие.
— Какая у вас порода? — спросил я Василия Егорова.
— Давно уж мы помешали: вязали арлекинов с костромскими и с апраксинскими, — ответил он.
— Красоты в собаках нет, — заметил я.
— За красотой не наблюдаем-с. В работе зато хороши-с. Злоба и ноги при собаках, опять параты, на вынос все. Изволите в поле ехать? — спросил он меня.
— Не знаю, я ещё с барином не видался.
— Завтра можно выехать. Конечно, так будем говорить, волков поблизости нет, ну а лисичку где-нибудь застанем-с.
— Ну, а голоса как в стае-то?
— Голоса средственные... как сказать, есть и редкоголосые, есть и с заливом: вот сейчас, эта выжловка, вот, будем говорить, — этот выжлец, — начал он перебирать собак, показывая рукой.
— Параты? — спросил я.
— Не пеши-с. Пеших барин не любят. Сейчас и на верёвку-с.
— Кто же у вас тут мастера-то?
— Мастера есть. Вот выжлец этот, — показал он, взяв у Ивана арапник, на чёрного с большими подпалинами головастого кобеля: «Громило» кличка. Вот «Будилка», серо-пегий, опять «Фагот», выжловка «Флейта», скорее всех добудет — полазиста очень. У нас полазу много, даже слишком много-с. По зверю опять все хорошо держат. Злобны собаки-с. Теперь борзых прикажете-с? — спросил он и тронулся вслед за Иваном с гончими в выпуск.
— А часто выезжаете в поле? — спросил я Кругликова.
— Как случится, зря, — ответил он. — Сядет иногда читать и не оторвёшь. Самое-то время, а он — читать. Год дожидаемся этого время — точно зиму-то не начитается; а то другой раз недели на две затопят в поле и отдыху нет. Станешь говорить: собакам, мол, и лошадям отдохнуть бы надо. Ничего, говорит, отдохнут. А я так думаю, что это пустое дело — эти самые книги. Вот газеты я люблю читать: там про царскую фамилию часто пишут. А вы видели государя? — спросил он вдруг меня.
— Как же, несколько раз!
— А мне так не довелось, — сказал старик, вздохнув. Видно было, что это его очень огорчало. — Умрёшь, да так и не увидишь, — прибавил он.
В это время молодой, высокий, статный мужчина вывел на своре трёх борзых.
— Это сын мой, Николай, — отрекомендовал Кругликов, — с борзыми ездит.
И он, указывая на собак, прибавил:
— За старшим кучером, за Василием Ивановым, эти собаки-то, да ещё сучка, псовая, на дворе ходит — половая.
Два псовых больших кобеля, выведенные Николаем, — один полово-пегий, другой муругий — и серенькая сука не отличались особой красотой, недостатков было много: у одного был лоб широк и мало ребра; другой был немного подуздоват и скамьист; ноги были хороши.
— Давай теперь твоих, Коля — сказал старик Кругликов.
Кругликов привёл двух густопсовых кобелей и псовую серенькую сучку. За ним вышел и Василий Егоров.
Серо-пегая сучка была безукоризненных ладов — просто красавица. Я не обращал внимания на кобелей и любовался сукой.
— Кличка — Милка, — сказал старик Кругликов.
— Хороша, хороша сучка! — повторил я. — Щипец какой славный!
— А стоит как! — посмотрите, — начал Василий Егоров, — на ноготках, комочек — прибавил он, поднимая лапу суки. Ну, опять, правило в порядке-с, — добавил он, вытягивая хвост. Сучка-с резва и прутка-с, сука приятная. Опять же сила... в суке браковать нечего. Так считаю я, теперь это самая резвая свора.
— Моя резвее, — сказал старик Кругликов, сердито посмотрев на Василия Егорова, — и добродушное лицо его сразу приняло злобное, вызывающее выражение.
— Ну, я так полагаю, — возразил Василий Егоров, — что барская свора будет резвее, конечно ещё щенячью скачут, что с них взять? Теперь так будем говорить, Василия Иваныча половая, думаю, выедет из-за ваших, ну, опять вот эта самая сука Милка...
— На словах-то все выедут, — перебил Кругликов, — а вот на деле-то, в поле-то потягайся.
— Покажите-ка ваших, покажите, Александр Васильевич, — сказал я, чтобы прекратить спор.
— Выведи, Коля, моих. Моей своры резвее нет, нет! — сказал утвердительно Кругликов. — Что теперь сучка, что Победим, ну а по зверю Варвар уж не спустит, — нет, погоди маненько.
Николай вывел на своре двух больших черно-пегих кобелей: одного псового — Победима, другого густопсового — Варвара. Победим был очень складный кобель с отличными ногами, хорошим наклоном и глубоким ребром, но щипец был не из лучших. Варвар был велик, но нескладен — то, что называется, крепко сшит, но неладно скроен.
— Хороши собаки, — сказал я, не желая огорчать моего старика.
— Прясловат кобель-то, — заметил Василий Егоров, указывая на Варвара.
— Прясловат, прясловат, — передразнил Кругликов. — До старости дожил, а ума не нажил. Где он прясловат-то? — Василий Егоров улыбнулся и покачал головой.
— У тятеньки ноги очень зябнут, — сказал молодой Кругликов, улыбаясь, — простужены, так вот на калоши Варвара берегут, калоши теплые будут.
— Ты лясы-то не точи. Лучше бы делом занимались! Говорил я — подмазать кобеля-то, — сказал старик, указывая на Варвара. — Вишь, бок зачесывать стал. У меня ещё сучка есть резвая, да что-то не в себе. Ты Мятель-то к мясу пустил что ли? — обратился он к вышедшему из выпуска мужику.
— Пустил, Александр Васильевич, да плохо жрёт что-то.
Таким порядком пересмотрели ещё несколько свор. В числе других собак был полово-пегий, густопсовый, громадного роста кобель — красавец собой, собака выставочная, кличка «Лихой».
— Вот это так кобель, — сказал я, любуясь собакой.
— Старых ладов-с, — заметил Василий Егоров. — От наших апраксинских собак. В барской своре была-с, первую осень в запасные пошла.
— Резва? — спросил я.
— Накоротке-с, — ответил Василий Егоров. — Выстрелит — промахнулся и нет его.
— От одной матери с моим Варваром, — сказал Кругликов.
— Ну, милый мой, — подумал я, — Варвару твоему до этой собаки далеко.
Выскочил какой-то красно-пегий хромой кобель.
— Отчего он хромает? — спросил я.
— А вон, — ответил Василий Егоров, указывая по направлению к выпуску, — барская свора изгадила. Такие черти: как протравил, сейчас на свору скорей хватай. А то, что попадёт, то и в шиворот, своих и то не разбирают. Этта, мы с охоты шли, уж к псарному подъезжали, и сорвались они как-то со своры, а кобель был половой, — в запасе он, значит, состоял — и выскочи на грех... Как возрились — не успел стремянной-то и посунуться, а уж у кобеля кишки вон. Теперь в поле без своры и не думай ездить: овца, так овцу, корова, так корову. Тут как-то на Поленовском лугу корову порвали — еле стремянной отбил. И на псарном в особом выпуске сидят, намордников не снимаем, а то друг дружку перегадят.
Посмотрели запасных собак и все пошли в отдельный выпуск смотреть барскую свору. У выпуска встретил нас стремянной, малый лет двадцати, небольшого роста, здоровый, коренастый, ловкий, с необыкновенно живыми глазами, которые так и бегали из стороны в сторону. На нём был тёмно-серый казакин с зелёной выпушкой и отделанный узеньким золотым галуном; на голове — тёмно-зелёная фуражка с золотым околышем. Ловко держался он и коротко, но умно отвечал на все вопросы, вежлив был до тонкости. Видно было, что он прошёл хорошую школу.
— Покажи-ка, покажи-ка своих, Арсюха, — обратился к нему старик Кругликов.
— Просим милости, Александр Васильевич, — ответил тот, делая под козырёк. — Стрелку-то попридержите, в выпуск-то не пускайте.
— А разве они у тебя без намордников?
— В намордниках. Да как бы всё-таки не помяли.
— Пошла, подлая, — отогнал Кругликов Стрелку, и стремянной отворил выпуск.
Два громадных псовых кобеля и поменьше их сука были так похожи один на другого, что различить их почти было невозможно. Тёмно-красные с чёрными ногами и тонкими, как карандаш, чёрными же щипцами — они были действительно хороши. Ребро, лапа, правила, чёрные мяса — безукоризненны. У одного только кобеля был невелик наклон.
— Как зовут? — спросил я, указывая на кобеля, который был побольше.
— Лиходеем-с, а это — Красавец, сучка — Красотка, — ответил стремянной.
— От каких они собак?
— От половой сучки, что вы изволили видеть, — сказал Василий Егоров, — а кобель петербургский, Азарной прозывался. Зимой дураки-то, — показал он на Ивана, — на волков выпустили. Шесть волков к псарному подошли, а они взяли да трёх собак выпустили, ну а кобель был жадный, в отъём за ними и потянул, так кобеля и изгадили, а важный был кобель, — прибавил он.
— Хороши, очень хороши собаки, — заметил я.
— Это точно-с, всё при собаках, — сказал Василий Егоров. — Конечно, ещё щенки, не разделались. Щенячью скачут, что с них ещё спросить? Ну, а кобели и сейчас по одиночке волков берут. Хватка — мёртвая.
Мне не хотелось оторваться от этих собак, и я наверно не скоро бы ушёл из выпуска, если бы не прибежал мальчишка лет десяти, который объявил, что барин просит кушать.
Старик Кругликов заторопился.
— Пойдёмте, пойдёмте, — говорил он мне.
— А щенков посмотреть бы надо.
— Нельзя теперь, нельзя, барин ждут.
— Завтра в поле? — спросил Василий Егоров, отворяя нам выпуск.
— Должно быть в поле, — ответил Кругликов. — Неужели дома сидеть будем?
— Я вечером за приказаньем-то приду.
— Ладно, вечером.
Мальчишка побежал вперёд полем, а мы со стариком пошли дорожкой по направлению к парку. Весь народ остался на псарном. Немного отошли мы, как послышался громкий позывной рог доезжачего.
— Собак кормить, — сказал Кругликов.
— Хороша свора у барина, нечего сказать, очень хороша, — сказал я.
— Известно — свора барская, — ответил старик, — выхолена, вычесана. У нас насчёт барской своры строго. Барских всегда на воле держали, да этих чертей выпустить нельзя, злобны очень.
— Скажите пожалуйста, Александр Васильевич, у вас народу много, как вы их приучаете к охоте, теперь не крепостное право?
— С измалолетства живут, все почти с измалолетства. Который посмелее, ну и в охоту. Вот и стремянной, и доезжачий, и старший кучер, все мальчишками поступили, ну и живут.
— Пьют, я думаю? — спросил я.
— Пьют, — сказал равнодушно Кругликов.
— Ну, на охоте это уж плохо дело.
— Нет, в поле у нас не пьют. На деле никто не смеет. Сам страсть не любит этого баловства. У меня, говорит, пей, только не на деле. Вот и ловчий-то, Василий-то Егоров, какой пьяница, а в поле никогда, то есть ни-ни... Каждый день два столовых стакана утром и вечером получает. Порция это называется. Ну ему это всё равно что воды выпить, ни в одном глазу. Вот когда днёвки пойдут, ну запьёт и барину уж не показывается.
Навстречу нам медленно шёл N, впереди его бежал чёрный сеттер из породы гордонов.
Мы встретились. Я отрекомендовался.
— Очень рад, — сказал он, подавая мне руку.
Я напомнил ему о наших встречах и прибавил, что, может быть, он меня не узнаёт, так как в то время я служил в гвардии и ходил в военном мундире.
Он пристально на меня посмотрел и сказал: «Напротив, я вас хорошо помню: мы встречались в Петербурге и кажется в Ницце».
Я объяснил ему цель моего посещения.
— Вы охотник, очень рад, поедем вместе в поле. Завтра мы съездим куда-нибудь поближе. Волков уж здесь нет, но найдём лисиц, зайцев, а дня через три уйдём в отъезжее вёрст за полтораста. У нас там подвыто три выводка волков. Если один и сойдёт, то двух наверно застанем.
— К крайнему моему сожалению, — ответил я, — больше двух дней остаться не могу. Мне необходимо ещё пробыть один день в городе, а затем ехать в Петербург и заграницу.
— Очень жаль, — сказал он. — В таком случае мне не придётся показать вам самую интересную охоту, охоту на волков. Что делать! Посмотрим собак на лисе и зайцах.
Я стал хвалить собак и в особенности его свору, затем перешёл к виденной мною тройке серых и кончил наконец, восхищаясь местоположением его деревни.
На всё это он отвечал как-то рассеянно.
— Да, ничего, так себе.
— Большое у вас хозяйство? — спросил я, взглянув на клеверные поля, тянувшиеся направо и налево.
— Самое ничтожное, — ответил он, — да и земли здесь клочок. Только для конного завода пашу я, да вот для этих друзей, — кончил он, показывая на своего сеттера и на кругликовскую Стрелку.
Когда мы вошли в дом, стало уже темнеть. В ярко освещённой столовой был накрыт стол на два прибора. Кругликова, видно, за стол не сажали. Потом я случайно узнал, что его никак не могли приучить к употреблению вилки, которую он очень ловко заменял собственными перстами.
— А должно быть охотник ваш старик? — сказал я.
— Кругликов? — спросил хозяин и, не дождавшись ответа, прибавил: — Страстный. По трое суток с лошади не слезает. Если протравит в особенности волка или лису, ночей не спит и изыскивает всевозможные оправдания и себе, и собакам. Если же случится ему затравить зверя, целую неделю по десяти раз в день рассказывает, надоест. Неделю тому назад захворал он, повернуться не мог, спина болела. Умирать, говорит, собрался. Прихожу я как-то утром: ну как, говорю, Александр Васильевич?
— Плохо, — отвечает он мне слабым голосом, — пошевелиться не могу. Послышалось мне, — говорит он, — будто в рог седлать стремянной подавал.
— Да, говорю, Василий Егоров из орешников прислал, волков выводок подвыл. Место, говорит он мне, какое — царское, всех переберёте.
Выхожу я минут через десять, подают мне лошадь, посмотрел я на охоту, вижу: Кругликов на лошади и свора в руках.
— Александр Васильевич, ты как забрался?
— Двое, — говорит, — сажали, насилу втащили.
Так весь день и не слезал с лошади, даже на привале.
— А хороши его собаки? — спросил я.
— Нет, так себе. Сука серая резва. Победима на первую осину повесить нужно. До чего доберётся, всё сожрёт, от зайца ничего не оставит, лису даже жрёт, ну а Варвар, я думаю, постарше нас с вами.
В это время подали кофе, сигары, коньяк и ликёры.
— Позови Кругликова, — сказал хозяин, обращаясь к служившему нам камердинеру.
Вошёл старик с большой чашкой в руках.
— Наливай себе кофею, — сказал N и указал ему на стоящий ящик с папиросами.
Тот взял папиросу, налил кофе и сел поодаль у маленького стола.
— Как же, Александр Васильевич, завтра в поле что ли?
— Известно, надо в поле. Люди год ждут это время, а мы сидим.
— Завтра, завтра, старик, в поле. А Варвар как себя чувствует, как его драгоценное здоровье?
— Ничего, в духу — работы просит, зачесал только маленько.
— Я думаю, его осенью наверх поднять на веревке придётся?
— Не знаю, — сказал старик вздохнув. — Да, на верёвку, — прибавил он, — а на волков, небось, Варвар уж не спустит. Погоди маленько, только доехать.
— Да вот доехать-то ему трудно.
— Ничего, доезжает, — вздохнув, опять сказал Кругликов. — Как бы ещё молодым нос не утёр.
— Где уж ему утереть на старости лет? Вот зайцев есть — это его дело.
— Жрёт, — ответил Кругликов — ну на то арапник есть.
— Он недавно, — сказал хозяин, обращаясь ко мне, — двух русаков затравил, а привёз одну голову.
— Сам я виноват, ей-богу, сам. Чумбур запутался, — и, вскочив со стула, он начал длинный рассказ о том, как чумбур попал на шип подковы, и он не поспел отбить русака.
Когда он кончил, я попросил его показать мне легавых собак. Мы пошли в буфетную.
— Подождите тут, Пётр Николаевич, я сейчас их приведу.
Я сел на стул. У входных дверей стоял Василий Егоров и, видимо, чего-то нетерпеливо ожидал, переступая с ноги на ногу.
— Завтра в поле, — обратился я к нему.
— Дело доброе, — ответил он мне рассеянно и, обращаясь к возившейся около шкафа экономке, заискивающим голосом произнёс:
— А я к вам, Татьяна Михайловна, уж вы меня не задержите-с.
— Вы за порцией, Василий Егорыч? Сейчас, — ответила она и, вынув из шкафа полуведерную бутыль, налила большой столовый стакан водки. Подавая его Василию Егорову, она сказала улыбаясь:
— Кушайте, Василий Егорыч, на здоровье кушайте.
— Вещь пользительная, хлебная, — ответил тот со вздохом и, взяв стакан, три раза перекрестился и начал тихо шептать, не спуская глаз со стакана. — Благословляю благословяше тя, Господи, и освящаю на тя уповающая.
Затем несколько слов я не мог расслышать, а кончил он так: «святого мученика Авраамия, Бориса и Глеба Владимирских Чудотворцев помилует и спасёт нас, яко благ и человеколюбец».
При последнем слове он вытянул сразу, без отдыха, стакан, как будто там была простая вода. Закусывать не стал, а фыркнул громко носом и понюхал корку чёрного хлеба.
Обращаясь ко мне, уже совсем другим, весёлым тоном, он сказал:
— Погода-то какая вольная, только в поле и быть-с. Ни мочи, ни ветру.
В это время вошёл камердинер:
— Василий Егоров, к барину ступай за приказаниями.
— Сейчас иду, — ответил тот и отправился коридором.
Мне хотелось присутствовать при том, как Василий Егоров будет получать приказания.
— Где же Кругликов? — спросил я экономку. — Обещал показать собак да и пропал.
Та вышла из комнаты и, через минуту возвратясь, сказала:
— Он у амбара, старый хрен, трубку сосёт и забыл про вас.
— Забыл, и вправду забыл, — говорил, входя в комнату Кругликов. — Закурился, — виноват, — сейчас приведу собак.
— Нет, мы потом собак посмотрим, а пойдёмте лучше к барину, туда Василия Егорова позвали.
— Они должно быть в кабинете, — сказал Кругликов и пошёл вперёд.
Остановившись у затворённой двери, он постучал три раза.
— Ага, — подумал я, — и его научили европейским обычаям.
— Войдите, — послышался голос, и в это время Василий Егоров отворил изнутри дверь.
Мы вошли в большую комнату, освещённую лампой с синим абажуром и ярко горящим камином. Мебель была тяжёлая, мягкая. Я сел в кресло, на которое указал мне рукой хозяин, оно так и обняло меня. Сам он лежал на кушетке с сигарой во рту.
Слабое освещение комнаты и падающий от камина свет придавали ей спокойный, фантастический вид. Масса книг в беспорядке валялась на столах, полках, окнах и даже стульях. На диване лежал манежный хлыст, английские шпоры и пара шлейфцюгелей.
Кругликов взял маленькую кочергу с бронзовой рукояткой и усердно принялся мешать в камине. Я закурил сигару.
— Нет, в Крутогорские не пойдём. Уймисты очень и велики — сказал хозяин, продолжая прерванный разговор.
— Велики — это точно-с, — произнёс глубокомысленно Василий Егоров, стоявший у косяка двери, почтительно наклонив на бок голову. — Монастырские-с мелоча не взять ли? Я так думаю, на шатуна не наткнуться бы. Тут им переход из уймы-то. А лисичку, полагаю, наверно застанем-с.
— Вот это дело, мы их и прошлый год не брали.
— Да-с, тогда их без внимания оставили-с.
—Пойдём в Монастырские.
— Слушаю-с, — произнёс покорным голосом Василий Егоров. — А рано ли выходить будем-с? — спросил он.
— Да пораньше, часу в седьмом. Впрочем, тут недалеко.
— Недалече-с, успеем всё выходить. Оно, конечно, пораньше-то лучше, собакам вольготнее будет, а время хватит, так и в угор бросить можно-с.
— А что у тебя на псарном?
— Всё слава Богу-с; Мазурка сегодня шестерых пометала. Трёх я отобрал-с, а троих забросить приказал. Да все какие-то муругие вышли и не разберёшь.
— С кем вязал, с Крылатым?
— Никак нет, с Чародеем-с.
— В кого же муругие-то вышли?
— Не могу знать-с, сам не надивлюсь. Так полагаю, не по прежним ли вязкам.
— Говорил: с Победимом повязать, — вмешался Кругликов. — Были бы щенки.
— Боимся, Александр Васильевич, — сказал, улыбаясь, Василий Егоров. — Больно уж кровна собака. Очень уж хороших собак разведём.
Я любовался Василием Егоровым. С каким особым оттенком уважения в голосе говорил он с барином и как скоро менял его на саркастический тон, когда обращался к Кругликову. «Придворный, настоящий придворный», — подумал я.
— То-то понимаете вы много, — произнёс язвительно Кругликов. — Свою породу захаили и строгоновских бросили, всё апраксинские. Вот ваши апраксинские: вишь каких щенков балбесов вырастили, — прибавил он, указывая по направлению окон.
— Ещё дело темное, Александр Васильевич, может и скакать будут, — сказал Василий Егоров.
— Чему скакать-то? Мяса-то чёрные, посмотри, где они? Ребро опять, а лапа — что у нашего селезня.
Василий Егоров улыбнулся, покачал головой и ничего не ответил.
— Змейка в охоте-с — отдержать приказал.
— Забойки не видать?
— Никак нет-с. Зачёсу нет. Вот только у Петрушкинова у хортого немного. Да вот у Александра Васильевича кобеля, у чёрно-пегого, ну у этого от старости, полагаю, осениста собака.
— От старости, от старости, — закричал горячась Кругликов. — От недосмотру, скажи лучше. Вот ты от старости больно врать стал здоров. Тоже много вы понимаете.
Мы улыбнулись, а Василий Егоров, видимо не желая продолжать ссоры, опять тихим, покорным голосом произнёс.
— Жилейку-с повесить приказал-с.
— Это чёрно-пегую выжловку? За что? Она хорошо гоняла.
— Перечить стала-с. Ну а породы я от неё, как вам угодно, не чаю хорошей. Эти все кобылинские гонцы плохие, главная причина — ног нет-с.
— Я не заметил, чтобы она перечила.
— Не изволили видеть-с. А я вот уже третье поле всё наблюдал за ней. Изволили в город уезжать, нарочно полстаи в проездку взял-с. Перечила и сильно перечила-с.
— Ну, туда ей и дорога.
— Кучерам какое приказанье будет? Тарантас один пойдёт? — спросил Василий Егоров.
— Один. Ступай теперь.
— Спокойной ночи, — сказал Василий Егоров и, поклонившись низко, вышел из кабинета.
Кругликов, продолжая ворочать дрова в камине, ворчал про себя:
— Осенист, осенист... а где он осенист-то?
— Немолод, немолод, Александр Васильевич, - сказал N.
— Конечно, немолод, — согласился Кругликов, — а что в молодой-то собаке, коли она дрянь. Нет, намедни как переярка пришлось травить, как налетел в шиворот... — и старик снова рассказал со всеми подробностями, как Варвар взял переярка. — Небось не ушёл, — кончил он, — погоди маненько.
Долго ещё мы говорили, наконец я взглянул на часы и сказал:
— Через час сегодня вам бы нужно было быть на вокзале железной дороги.
— Вы это почему знаете? — спросил N, посмотрев мне беспокойно и пристально в глаза.
Только после этого вопроса я понял, какую неосторожность и даже глупость сделал. Делать было нечего, я должен был признаться, что услыхал случайно в коридоре разговор с провожавшим его знакомым, но при этом добавил, что ни имени, ни даже местности, откуда должна проезжать эта особа, я не знаю.
Через несколько секунд он вынул часы, посмотрел на них и надавил пружинку электрического звонка. Вошёл камердинер.
— Позови ко мне стремянного и скажи там кучерам, чтобы оседлали скорее какую-нибудь лошадь получше.
— Слушаю-с, — ответил тот.
Хозяин сел писать письмо, я подошёл к окну. Сентябрьская ночь была так темна, — по русскому выражению «хоть глаза выколи». «Куда в такую ночь поскачет стремянной, думал я, никакой дороги найти нельзя этими просёлками, теперь из парка не выедешь». Пока я размышлял таким образом, вошёл стремянной Арсентий, который утром нас встретил у выпуска. Видно было, что его не без усилия разбудили. Лицо было заспано, глаза морщились от света лампы, но он также молодцевато себя держал, как и утром. Довольно долго стоял Арсентий, пока N кончил письмо. Наконец он заклеил конверт, написал адрес, вынул свои карманные часы и, смотря на них, обратился к стремянному, который тотчас же выпрямился и прямо смотрел своему барину в лицо.
— Слушай, Арсентий, остаётся час двадцать минут до прихода поезда, нужно поспеть в город. Пётр Иванович будет на вокзале. Найди его там, отдай письмо и скажи, чтобы непременно он просил ответа. Тут написано, кому письмо, — прибавил он, передавая ему конверт.
— Слушаю-с, — сказал тот громко.
— Он не может поспеть, — заметил я. В такую ночь 25 вёрст в час с четвертью не доскачет.
— Он поедет тропами, тут всего вёрст 18.
— Как не поспеет, — сказал, посмотрев на меня, Кругликов таким тоном, в котором слышалось: ничего ты, друг, не понимаешь. — Спать будет, так не поспеет. Ты на какой лошади поедешь? — обратился он к Арсентию.
— Гнедого иноходца седлают, — ответил тот.
— Смотри, нужно поспеть, — сказал строго хозяин.
— Слушаю-с, будьте спокойны — доставлю, — ответил Арсентий и быстро вышел из комнаты.
«Бедный стремянной, — подумал я. — Только охота, поле, постоянная верховая езда могут воспитать человека, способного по оврагам и рвам в непроглядную ночь проскакать в час двадцать вёрст».
— Однако, — сказал хозяин, посмотрев на часы, — пора и на отдых.
Я пожелал ему покойной ночи и в сопровождении Кругликова пошёл в приготовленную мне комнату.
Когда я разделся и лёг в мягкую постель, то тотчас же крепко заснул.
В середине ночи я услыхал шум во дворе, звон бубенчиков и колокольчиков. Я встал с постели и подошёл к балкону. В стеклянную дверь балкона видно было несколько фонарей, двигавшихся около стоявшей у подъезда тройки. Вообще по всему двору движение было сильное.
«Это кто-то приехал с поезда», — подумал я и снова заснул.
III
Вставайте, вставайте, батюшка Пётр Николаевич. Пора в поле, пора, — услыхал я чей-то голос.
Я открыл глаза, передо мною стоял старик Кругликов. На нём был серого цвета казакин с медными пуговицами, зелёной выпушкой, зелёными отворотами и такими же шнурами на плечах, вместо погонов. Подпоясанный ремнём, с рогом через плечо и сворой через другое, он имел какой-то воинственный вид и походил скорее на полкового командира какого-нибудь кавалерийского полка, чем на обыкновенного борзятника.
— Который час? — спросил я.
— Скоро семь. Я ставни прикажу отворить.
— Гости приехали? — обратился я к нему с вопросом.
— Какие гости, никто не приехал, — ответил он.
— Барин встал?
— Барин в городе.
— Когда уехал?
— Ночью. Мы боялись, как бы вас не разбудить. Неужели не слыхали, когда они уехали? Тут возня была большая.
— Как же, слышал. Я думал, что это кто-нибудь приехал.
— Никак нет. Это они уезжали.
— Не понимаю, как он ездит в такую темь?
— Сын Николай с Ванюшкой выжлятником до самого города провожали.
— Стало быть, сын-то на охоту не поедет?
— Отчего не поедет? — спросил, удивившись, Кругликов.
— Устал, я думаю.
— Что за устал? С чего устать-то? — прибавил он, видимо не понимая, что человек, проскакавший пятьдесят вёрст, не спавши ночь, может устать.
— Ну, почтеннейший Александр Васильевич, прикажите мне заложить лошадку: я тоже в город поеду.
— Ни в жизнь не смею пустить. Строго не велели. Сам к обеду непременно быть обещался. Не могу пустить, никак не могу. Мы сейчас в поле, седлать велели.
Видимо он боялся вовсе не того, что я уеду, а что мой отъезд расстроит охоту и ему придётся сидеть дома.
— Погода какая, — говорил он, — просто лето, ветрененько только малость. Я сейчас мальчишку пришлю вам умыться подать, а сам пойду — прикажу седлать да и насчёт самовара распоряжусь.
Одевшись наскоро и напившись с Кругликовым чаю, мы вышли во двор. Погода была чудесная. Ясное сентябрьское утро. Небольшой ветер колыхал верхушки деревьев парка и, сшибая с них жёлтые листья, производил легкий шум. Хорошо было дышать этим чистым, здоровым воздухом, и чувствовалась какая-то особая бодрость и весёлое настроение. «Да, — подумал я, — хорошо жить в деревне».
Около конюшен на коновязи стояло несколько посёдланных маленьких степных лошадей. Мальчишка лет пятнадцати седлал здорового, безобразного, белого иноходца, с большой горбоносой головой.
— Под доезжачим иноходец-то ходит, — пояснил мне Кругликов и, обратившись к выжлятнику, крикнул: «Седлай поскорей».
— У нас всё готово, — ответил тот. — Мы сейчас со стаей придём, — и, вскочив на одну из белых оседланных лошадей, взял в повод иноходца и другую лёгонькую белую лошадку и на рысях двинулся по направлению к псарному.
Из конюшни в это время сын Кругликова, Николай, вывел чалого киргиза и начал седлать.
— Копайтесь скорее, — торопил старик Кругликов. Из избы вышел Василий Егоров и, поклонившись мне низко, сказал, обращаясь к Кругликову:
— Думаю, Александр Васильевич, ветер должен быть сегодня сильный.
— Нет, не должно быть, — ответил тот.
— Нет уж верно, примета у меня есть. Пора бы выходить, — прибавил он, — да, вишь, лошади у Петрушки нет.
— Где же его лошадь-то?
— В город под фонарщиком ходила, измучили больно. Я послал в табун. Чубарого поймать велел.
— Ну-у-у! Канитель завели, — сказал, махнув рукой, Кругликов, — тут на охоту, а они по табунам.
— Давно послал, должны скоро привести.
— Пойдёмте, Пётр Николаевич, моего коня посмотрим, — сказал Кругликов и подвел меня к небольшой приземистой саврасой лошадке, понуро стоявшей на привязи коновязи.
— Уж и конь, — сказал он, потрепав саврасого по плечу, — умён и спокоен на диво.
— Пожалуйста, проведите меня, Александр Васильевич, в конюшню, лошадей посмотрим, — сказал я, и мы направились в небольшую конюшню. В денниках и стойлах стояло лошадей десять. Лошади рослые, красивые.
— Это молодёжь, — сказал Кругликов и повёл меня в большую каменную конюшню. Направо и налево широкого коридора были хорошие просторные денники и стойла. Конюхи убирали лошадей. Старший кучер, молодой, красивый парень в кожаном пиджаке по фамилии Морозов, ходил по коридору, отдавая приказания и беспрестанно заглядывая в денники.
— Что солому-то у Хвального не выбросил! — крикнул он мимоходом какому-то конюху. — Хвост Приятному замой, — говорил он другому конюху. — Возьми сала, венцы Стальному намажь, — отдавал он приказания.
При нашем появлении он учтиво снял фуражку и поклонился.
— Здравствуйте, Василий Иванович, — сказал ему приветливо Кругликов. — В поле сегодня, — прибавил он.
— Пора, Александр Васильевич, — надо потравить.
Подошёл конюх и, подавая бутылку Морозову, сказал:
— Готова кладь-то.
Они вошли в денник. В деннике лежала гнедая лошадь и тяжело дышала.
— Что с ней? — спросил старик.
— Арсентий загнал. Вчера в город ночью ездил. Чёрт — толку-то нет. Гонит без толку.
— Он не виноват, — заметил я. — Нужно было поспеть к поезду.
Стали вливать кладь. Лошадь жалобно застонала. Меня передёрнуло. В это время по аллее послышался топот лошадей.
— Чубарого из табуна ведут, — сказал, выглянув из конюшни, Морозов.
По аллее карьером мчался мальчик лет семнадцати на гнедой лошади, в заводу скакал лихой чубарый конь.
— Седлайте, скорее седлайте, — говорил Кругликов.
Мы вышли из конюшни. Мальчишка привязал к коновязи приведенных им лошадей и побежал за сёдлами. Чубарый озирался, дрожал, пятился, испуганно посматривал направо и налево, видно было, что лошадь совсем дикая.
— Что он прямо из степи? — спросил я Морозова.
— Никак нет-с, прошлый год под борзятником ходил да захромал что-то, в запасные и угодил. Одичал должно быть в табуне-то.
Вынесли седло. Как ни бились, Чубарый не давал наложить на себя седло. Собралось много народа. Наконец Морозов ухитрился и набросил седло. Чубарый стал тянуть повод, упираясь всеми четырьмя ногами, наконец вдруг вскочил на дыбы — седло свалилось, повод лопнул, и Чубарый, вскинув сильно задом, очутился на свободе.
— Уйдёт, уйдёт, — кричали разные голоса, но мальчишка Петрушка, который привёл Чубарого, ловко успел схватить за конец повода и повис Чубарому на морде; тот потащил его по двору к пруду, стараясь накрыть передом, но Петрушка, мастерски увертываясь, не отпустил повода; подоспел народ и остановили лошадь.
— На этой лошади с борзыми ехать нельзя, — сказал я, обращаясь к Морозову.
— Ничего, пойдёт, обойдётся, — ответил тот утвердительно. — Моего-то что не седлаете? — крикнул он какому-то конюху. Тот побежал за седлом. Снова началось набрасывание седла. Чубарый опять не давался, наконец кто-то сказал: «На нём проехать надо, так не оседлаешь».
— Садись на него, Петрушка, — повелительно крикнул Морозов мальчишке, который привёл Чубарого.
Петрушка был парень лет семнадцати или восемнадцати, со светлыми, как будто вылинявшими, волосами, всклоченными и взбитыми, как войлок, с красивыми голубыми глазами и круглым лицом, сплошь покрытым веснушками. Загорел он так, что цвет лица подходил совсем к медному пятаку.
Петрушка, недолго думая, вцепился в гриву и взлетел на Чубарого. Конюхи пустили повод. Чубарый взлягнул задом, быстро затем поднялся на дыбы: раз, два, три, моментально проделал он эту штуку, и Петрушка, как ни сидел на лошади, далеко мячиком отлетел вправо, с треском ударившись об землю. Чубарого успели схватить.
— Вот так-так, — послышался чей-то голос.
— Ловко! — прибавил другой.
— За землю, Петрушка, держись крепче, — крикнул кто-то из конюшни.
— Не ушибся ли? — спросил я.
— Чего? — ответил он удивлённо и даже с грубым оттенком, как будто обидевшись: — Чай, тут мягко, где ушибиться-то? — и снова направился к Чубарому.
— Ну, садись что ли, — сказал Морозов.
Тот вскочил опять на Чубарого, но через минуту снова был на земле.
— Ушибётся, не сажай, — сказал я наконец Морозову.
— Тоже ездок, паршивый чёрт, право!.. Пошлите сюда Арсюху большого, стремянного! — крикнул Морозов.
Явился Арсентий в одной рубашке, в зелёном форменном картузе и с большим арапником в руках.
— Садись на Чубарого, — сказал Морозов, — проезжай его хорошенько. Седлаться не даёт.
Арсентий для чего-то наплевал себе в обе руки, потёр их, схватился за гриву и вскочил на лошадь.
— Пусти — крикнул он, но конюхи держали Чубарого.
— Пусти, говорят, — крикнул он ещё громче.
Те расступились. Чубарый снова проделал несколько раз те же сальто-мортале, но Арсентий, только покачнувшись немного вправо, усидел на лошади. Чубарый двинулся было вперёд, но вдруг взвился на дыбы, поскользнулся и тяжело грохнулся на землю. Проделав какой-то акробатический прыжок, которому позавидовал бы любой акробат на арене цирка, Арсенька, не знаю как, очутился на ногах рядом с Чубарым и, не давая ему времени встать, снова вскочил ему на спину. Чубарый быстро поднялся и взлягнул задом. Момент был решительный — Арсентий усидел.
— Нет, врёшь! — крикнул он и, подняв высоко арапник, жестоко вытянул вдоль спины Чубарого. С того момента — только пыль видели мы, поднявшуюся по аллее парка, и несколько раз сильные удары арапника по обоим бокам лошади. Чубарый и Арсентий скрылись из глаз.
— Ну народ, молодец, — сказал я невольно старику Кругликову.
— Собака ездить, — ответил он, вздохнув.
В это время послышался позывной рог доезжачего, и с боковой аллеи выехал Иван на своём белом иноходце. У самых задних ног лошади шла стая гончих, а за стаей — два мальчишки на белых киргизах. Доезжачий и выжлятники одеты были в жёлтые суконные казакины, красные фуражки, рога через плечо, кинжалы за кушаком и длинные арапники в руках. У доезжачего в кобуре через плечо был револьвер.
— Стой, стоять! — крикнул Иван, повернув иноходца.
— В кучу, — послышался голос выжлятников, и стая легла по середине двора.
В это время в аллее показался Арсентий на Чубаром. Чубарый шёл смирно шагом.
— Ну что, как? — спросил я его.
— Успокоился, — ответил он.
Я вошёл в дом, оделся и когда снова вышел во двор, то увидал старика Кругликова, сидевшего на своём саврасом коне.
— Где же борзятники? — спросил я.
— За собаками на псарный пошли, — ответил Кругликов.
Мне подвели гнедого донца. Я пристроил стремена и сел на лошадь.
У заднего подъезда стоял тарантас, запряжённый парой небольших, разгонных лошадей, а на козлах сидел мальчишка лет двенадцати или тринадцати.
— Однако много у вас мальчишек, — сказал я Кругликову.
— Много, — ответил он, — сызмальства к охоте приучаем.
Повар в зелёном пиджаке и с ружьём через плечо укладывал корзину в тарантас. Василий Егоров стоял у тарантаса. Начали съезжаться борзятники. Все они были одеты так же, как Кругликов, в серые с зелёной отделкой казакины, в тёмно-зелёные фуражки, рога через плечо, кинжал за кушаком и арапник на луке. У каждого арапника на рукоятке была свинцовая гиря, а на ремне кушака каждого борзятника по нескольку струн. (Струной называлась деревянная небольшая палочка с бечёвкой на конце. Борзятник, принимая из-под борзых волка и желая взять его живым, даёт волку в рот палку и из бечёвки делает уздечку — это называется сострунить волка).
Старший кучер Морозов сидел на лихом гнедом башкире; лошадь была дика, настоящий зверь.
Под Николаем Кругликовым был довольно крупный чалый, красивый киргиз.
Мешковатый конюх, которого я видел в конюшне и которого звали Леонтием, взмостился на какую-то неопределённого типа вороную лошадь.
Петрушка, которого сшиб Чубарый, преважно сидел на нём. Чубарый действительно угомонился и смирно стоял под Петрушкой.
На красавце тёмно-буланом коне ловко сидел стремянный Арсентий; на его своре были разношёрстные три собаки и между прочим густопсовый Лихой, которым я любовался на псарном.
Долго происходили сборы. Кто-то забыл трубку и побежал её доставать, кто-то захватил ключи, которые нужно было оставить дома. Кучер Морозов отдавал конюхам разные приказания. В тарантас уселись Василий Егоров и повар. В это время из избы вышел какой-то высокий старик, гладко выбритый, с длинным носом. При его появлении все улыбнулись.
— Агей Михайлович! Рылять пора! Лисицы спина чистить, — крикнул Николай Кругликов.
— Эвона, наш будет чистить, — отвечал тот утвердительно, показывая на ружьё.
На старике этом было необыкновенно широких размеров серое пальто, подпоясанное голубой подпругой из-под троичной седелки, на голове фуражка с красным околышем, в руках ружьё и трубка во рту. Через плечо висел ягдташ, из сетки которого торчала краюха хлеба, кусок пакли, вязаный шарф и много другого добра. На ногах были необыкновенно большие сапоги, которыми он шмыгал, как лыжами, не поднимая ног. Тихо, очень тихо подвигая одну ногу за другой, шёл он вдоль двора по направлению к тарантасу и, никому не поклонившись, начал с большим усилием взбираться на козлы тарантаса.
— Садитесь, садитесь, Агей Михайлович, — говорил мальчишка, сидевший кучером в тарантасе.
— Это что за чучело? — спросил я старика Кругликова.
— Барский егерь-чухонец, — ответил тот.
— До речки вместе по дороге пойдём, — сказал Василий Егоров, — а перейдём речку, вы, борзятники, до острова-то заравняйтесь полем. — Ходи, Иван, с Богом! — крикнул он доезжачему.
Тот круто повернул своего иноходца, подал позывной рог и крупной ходой пошёл по аллее.
— К заду, к заду, — крикнули выжлятники и тронулись за стаей.
Поезд двинулся. Все попадавшиеся мужики издалека ещё снимали шапки и сворачивали с дороги. Старик Кругликов и Василий Егоров важно раскланивались с мужиками.
Пока мы дорогой идём к речке, я познакомлю вас, читатель, с егерем Агеем Михайловичем, который оказался человеком интересным, типичным.
Вот что я узнал из рассказов старика Кругликова, других охотников и личного моего знакомства с Агеем.
Агей Михайлович Пуссо был кровный чухна, уроженец Выборгской губернии. С малых лет он совсем отбился от всякой работы и только «ловил рыбка и рылял птичка» (стрелял дичь). Податей он никогда не платил, считая взимание таковых верхом несправедливости, за что каждый год несколько месяцев проводил в тюрьме — «на тюрьма», как он выражался, и в два года раз, по действующим в Великом Княжестве законам, был довольно сильно наказываем розгами. К такой порке он относился с необыкновенным хладнокровием: «маленько чистить» называл он эту экзекуцию, прибавляя к этому наименование той части тела, по которой издревле установился обычай наказывать розгами. Тюремным заключением он также не стеснялся, напротив весьма сочувственно относился к нему и даже не без удовольствия вспоминал проведённое там время, говоря: «Ну как он на тюрьма положил, там очень хорошо, только спи и пятнадцать пеней он жалованья даёт». По-русски говорил Агей скверно, в большинстве случаев сокращая первую согласную, вместо «снег», например, говорил «нег», вместо «стрелять» — «рылять», слово «прямо» произносил «рямо» — и т. д. Все предметы называл «рументами». Когда у него выходил порох и дробь, он приходил к приказчику, говоря: «Ну, румента у нас нет». Если изнашивалось пальто или шуба, он говорил: «Румента ломалось». До баб был большой охотник и тоже называл их «румента». «Это хороша румента», — говорил он, сладострастно улыбаясь при встрече красивой бабы. Особенное влечение чувствовал к толстым бабам: «Ну эта румента хорошо кормили», — говорил он, обыкновенно покачивая головой, и хитрые глаза его как-то особенно лоснились. Говоря про себя лично, никогда не употреблял слово «я», а «наш»: «Ну наш пошёл», — говорил он, собираясь куда-нибудь. Стрелок, медвежатник и обкладчик был отличный. Необыкновенное хладнокровие и часто даже остроумная находчивость в самые опасные минуты медвежьей охоты были просто изумительны. Лет восемь или десять тому назад, N купил имение в Финляндии и в один из приездов его туда зимой явился Агей Михайлович и предложил обложенного медведя. Никогда до тех пор тот не охотился на медведя.
Охоты две, три, особенно удачные, пристрастили его. Они ездили с Агеем и в Лужский уезд, и в Новгородскую губ., и, убив несколько медведей, N сделался ярым охотником на медведей. Он полюбил старика и всегда говорил, что если бы этот человек с его умом родился в другом месте и получил бы образование, из него вышел бы по крайней мере хороший министр. Вскоре Агей собрался жениться на какой-то чухонке, которая наружностью напоминала известную Юлию Пастрана, и пропал недели на две. Когда он явился и его спросили, что делает жена, он прехладнокровно ответил: «Ну корова продали, бараны продали, винья сами кушали и там теперь другой мужик живуль». Вскоре Агея снова «положили на тюрьма» за неплатёж податей и ещё за какое-то преступление, предусмотренное действующими в Финляндии законами. Много хлопот стоило N выручить его из тюрьмы и только благодаря какой-то протекции в Петербурге у министра Финляндии Агея, по уплате за него податей, выпустили из заключения, но от порки избавить его было невозможно — и, вследствие совокупности преступлений, порка предстояла очень серьёзная. В это время, скрываясь от властей, Агей ловил рыбу, упал с крутого берега озера и «ломал себе спина», как он выражался. Строгие блюстители финляндских законов, невзирая на болезнь, собирались уже отодрать его на славу, дабы другим не повадно было; местный начальник, лендсман, ненавидевший Агея за причинение частых хлопот и беспокойств, уже потирал руки от удовольствия всписать спину Агея, но N сжалился над стариком и тихонько ночью на каком-то возу отправил его к себе в Петербург. Время то было смутное в Петербурге, и полиция строго следила за тем, чтобы никто не проживал без паспорта, но лендсман, несмотря на рекомендательное письмо за подписью бывшего Управляющего Государственным банком Е. И. Ламанского, не соглашался выдать паспорт до производства экзекуции. Тогда Агей объяснил, что попе может выдать свидетельство, если ему послать рублей 5 или 10. N написал письмо пастору, приложив 25 рублей. Тот немедленно выслал свидетельство, написанное по-чухонски на очень красивом бланке, по краям которого изображены были два херувима, трубящие в большие медные трубы. Свидетельство это прописали в полицейском участке Петербурга, приложили марку и штамп.
Один грамотный чухонец, проезжавший с молоком, перевёл это свидетельство, причём оказалось, что почтенный служитель алтаря, заполучив 25 руб., написал на бланке, что предъявитель сего, Агей Михайлов Пуссо, неоднократно судился и сидел в тюрьме за неплатёж податей, жестокое обращение с женой и др. преступления, а в конце добавил: «Вообще поведения самого предосудительного» и даже счёл нелишним два раза подчеркнуть слово предосудительного. Боясь держать Агея с такой хорошей аттестацией, N отправил его в своё имение, где он уже шесть лет проживал, занимая должность егеря.
Служебные обязанности начал он с того, что перевёл вёрст на пятьдесят кругом всех тетеревов и куропаток, уничтожая маток самым варварским образом. Вёрст на сто от деревни его знали все, и, стоило ему показаться, все ребятишки кричали: «Здравствуйте, Агей Михайлович». На охоте с гончими он обыкновенно ложился под куст, закурив трубку, и оставался в таком положении до отзывного рога доезжачего. Ружьё никогда не чистил и заряжал его чем попало. Порох вместе с дробью сыпал иногда просто в карман. Часто в стволы попадали табак, спички и т. п., и ружьё раз десять подряд осекалось. Осечка ружья никогда не приводила его в смущение, и он, не обращая на это никакого внимания, прехладнокровно надевал другой пистон. Когда его спрашивали, отчего он не стрелял в волка или лису, он совершенно спокойно отвечал: «Вистона не пошёл прочь». В лесу он был как дома, и в какой бы дремучий лес его ни завели, он всегда находил дорогу каким-то особым чутьём. Обладал он особым искусством разводить огонь, и, как бы сыро ни было и какой бы дождик ни лил, — у него через пять минут уже пылал костёр. Дома он всё время лежал на печи, слезая только для того, чтобы поесть или напиться чаю.
Вот вам слабый очерк егеря — Агея Михайловича Пуссо.
Когда переехали вброд речку, доезжачий остановил лошадь и стал закуривать трубку. Вся охота сошлась, тарантас подъехал и подошли отставшие борзятники.
Чухонец стал медленно слезать с козел.
— Ты куда? — спросил его Василий Егоров.
— Ну наш так пошёл рямо, — ответил он, указывая всей ладонью по направлению к видневшемуся далеко на горизонте лесу, надел на плечо погон ружья и пошёл тихо-тихо оврагом.
— Он к вечеру не придёт, — заметил я.
— Прежде нас будет, — ответил Василий Егоров. — Гончьи, ходи прямо к острову, — скомандовал он.
Иван тотчас же повернул лошадь и ходой, со стаей и двумя выжлятниками сзади, пошёл направо оврагом.
— Борзятники, — обратился к нам Василий Егоров, — заравняйтесь полевее оржанищем-то. Может и на лисичку наедете. Мышкуют уж теперь.
Тарантас поехал дорогой, а мы межником озимей выехали на большое сжатое ржаное поле.
— Я с вами поеду! — сказал я старику Кругликову.
— Милости просим, — ответил он. — Только бы поднять его, шельму, — потешимся.
У Кругликова на своре был Победим и Варвар. Серенькая сучка Стрелка на рыску. Подъехал к нам сын Кругликова, Николай.
— Варвара, тятенька, не взять ли на седло? — спросил он совершенно серьёзно, так что я сразу не разобрал даже шутки и с удивлением на него посмотрел.
— Ты за своими-то лучше посмотри. Лясы-то точить вы молодцы, — ответил тот и повернул направо.
Я снова полюбовался белой сукой Милкой, которая шла в своре Николая.
Борзятники разъехались по полю. В виду у нас были: направо — кучер Морозов, налево — сын Кругликова, Николай, а остальные борзятники, перебравшись через крутой овраг, скрылись из виду.
— А что, Александр Васильевич, наездки хорошие здесь?
— Как случится, — ответил он, закуривая трубку. — Вытоптали много, барин больно на хлопки-то ездить любит.
Мы ехали молча.
— Там травят! — вдруг сказал шёпотом старик, указывая налево за овраг, и, толкнув лошадь, рысью стал подвигаться вперёд ближе к оврагу; я поехал за ним. Не успели мы поравняться с оврагом, как вдалеке увидели катившую к спуску большую красную лису-огнёвку с пушистым хвостом, который так и расстилался по полю. За ней неслись пять борзых. Вот выехала одна, ближе, ближе... угонка, но лиса быстрым скачком обманула борзых и, забрав круто влево, со страшной кручи спустилась в овраг. Кругликов стал заскакивать вперёд. На противоположной стороне оврага два всадника, стоя на стременах и припав к луке, махая арапниками, карьером мчались к оврагу и неистово кричали. Я, любуясь этой картиной, рысью подвигался к оврагу, но не успел подъехать, как увидел уже одного всадника на тёмно-буланом коне, который вдали подымался снова на противоположную сторону оврага. «Это стремянный Арсентий», — подумал я. В овраге кто-то полным отчаяния голосом кричал: «Уйдёт, уйдёт шельма», — прибавляя ещё разные русские непечатные слова. Подъехав к оврагу, я увидел следующую картину: мешковатый борзятник Леонтий лежал в узкой промоине, в самом низу оврага, а на нём боком его вороная лошадь, ногами запутавшись в чумбуре и поводьях. Я толкнул своего донца и, выбрав место поотложе, спустился в овраг... «Уйдёт, уйдёт!» — обратился ко мне Леонтий. Много усилия стоило мне распутать ноги лошади.
— Арапником её, вскочит! — говорил Леонтий охрипшим голосом.
— Нельзя, нужно осторожно, а то вскочит, тебя задавит.
— Не задавит, — ответил он.
Наконец, лошадь повернулась. Леонтий, весь испачканный, вылез из-под неё.
— Что, ушибся? — спросил я.
— Ничего, ногу маленько помял. Фу ты, Боже мой, а ведь лиса-то, должно, ушла, — прибавил он грустным голосом, покачав головой.
Обе подпруги были оборваны. Леонтий наскоро отстегнул их и сунул в карман. «Фу ты, Боже мой», — произнёс он.
— Как же ты без подпруг-то поедешь?
— Ничего, на ремне доеду, — и, подтянув ремень подушки, он влез на лошадь, ни слова мне не сказал и с места карьером помчался вдоль оврага.
Выехав из промоины, я увидел старика Кругликова, который шагом подвигался ко мне. Я стал ему рассказывать, как Леонтий слетел в овраг, но он видимо не обратил на это никакого внимания и даже, перебив меня в середине рассказа, сказал:
— А ведь, пожалуй, ушла шельма-то. Арсюхины собаки уж утешились, разве Петрушка встретил, — потом, подумав немного, произнёс со злобой: — ведь не пошла сюда, бестия, хитра тоже, шкура. На ту сторону опять понесла её нелёгкая. Эх, кабы сюда, показал бы я ей, — и вдруг, выпрямившись, сдёрнул с себя шапку и, взяв её подмышку, отдал свору.
— Ну-ка его! — закричал он. — Ну-ка его, Победимушка. Так его, так его! — орал он, посылая арапником лошадь.
Как из земли вырос матёрый русак и покатил по чистому полю.
Я скакал за стариком.
— Н-е-т, не уйдёшь, врёшь, врёшь — не уйдёшь! — кричал он. — Так его, врёшь. Стрелка! Так его, так его, матушка! Выручай, Победимушка выручай! — неистово вопил старик.
Варвар ковылял сзади, «удил», по техническому выражению охотников.
Наконец, Стрелка выехала — раз, два, угонка, Победим промахнулся и русак начал отделять собак, направляясь к ближайшему небольшому лесу.
— Врёшь, не уйдёшь! — кричал Кругликов в то время, когда заяц был уже почти в опушке. Стрелка скрылась за русаком в лес. Победим и Варвар остались в поле.
— Ух, ухе! — крикнул в последний раз Кругликов, останавливая лошадь и, вздохнув глубоко, тихо промолвил:
— Ушёл. Стрелка, на, Стрелка, на! — начал он подзывать собак.
Взяв на свору кобелей и не дождавшись Стрелки, мы тронулись дальше.
— Коля травит, — сказал Кругликов и толкнул лошадь, но в это время Николай уже отбивал зайца.
Я взглянул направо. Далеко на горизонте виднелись три всадника в красных фуражках на белых лошадях и стая гончих растянулась в средине. Торопливой ходой двигались они. «Да, — подумал я, — картина достойная кисти Сверчкова, Соколова и других художников».
— Протравили мы с вами русака-то — сказал я, обращаясь к Александру Васильевичу.
— Да вы поймите, — ответил он, злобно на меня посмотрев, — нешто близко вскочил, опять место тоже не дозволило, вишь он лес-то вплоть, — прибавил он, указывая по направлению острова, где скрылся русак.
«Ну, — подумал я, — русак вскочил из-под ног, пошёл чистым полем». Но не желая сердить моего старика, промолвил вслух:
— Конечно.
В это время к нам подъехал Николай Кругликов; в тороках у него болтался русак.
— Прибылой, — презрительно сказал мне старик, указывая на русака.
— Вот у нас как, — не уйдет, небось, — кричал Николай, — а вы, тятенька, мазать.
— Котят-то вы травить мастера. Нет ты бы вот такого-то князька попробовал.
— У нас ни один не уйдёт.
— На словах-то вы все ловки.
— А здорово, тятенька, прогладили.
— Ты что пристал? — спросил сердито старик. — Поезжай своей дорогой, откуда приехал, — прибавил он.
Через некоторое время из-под Морозова вскочила лиса и пошла полем мимо нас. Взвизгнули и отец, и сын, и понеслись. Я поскакал за ними.
Как только увидала лиса скакавших наперекоски собак, быстро повернула к оврагу и спустилась вниз. Собаки заложились, мы подскакали к оврагу.
Как и где мы спустились в овраг, я совсем не помню, но Морозов, Николай и я выбрались на другую сторону. Старик не перебрался и остался за оврагом. Когда мы поднялись и очутились в поле, перед нами была следующая картина: лиса неслась чистым полем, очевидно напрягая все силы для спасения своей шкуры. На ней висело собак пять или шесть. Наконец серо-пегая сука Николая Милка выехала изо всех, за ней полово-пегий кобель Морозова. Сука дала угонку, и лиса сразу очутилась в зубах полово-пегого.
— Арра, арра! — заорали Морозов с Николаем и, вскочив с лошадей, отбили лису. Лиса оказалась прибылая. Морозов второчил её своему гнедому и поехали мы шагом назад — искать места, где можно было бы перебраться через овраг.
Подъезжая к оврагу, мы увидели на другой стороне старика Кругликова; он на лошади стоял на месте у обрыва оврага, без шапки и зычным голосом кричал:
— Так её, так её, шельму, Победимушка, — выручай.
— Крикни ему, — сказал Морозов, обращаясь к Николаю, — что он зевает, давно уж затравили.
— Оставь его, — ответил серьёзно Николай, закуривая трубку, — пущай тятенька потешится.
Когда мы выехали из оврага, старик кричал:
— Кто взял? Стрелка али Победим?
— Чародей, — ответил Морозов.
— У вас всё Чародей, — произнёс недовольным голосом старик и стал брать на свору собак.
Мы подъехали к острову. Тарантас уже стоял, отложенный в опушке. Лошади паслись возле леса. К моему крайнему удивлению, чухна лежал около тарантаса на брюхе и курил трубку. Как он успел отмахать так скоро, представить себе было трудно... Стая гончих лежала поодаль в куче, Иван сидел около стаи, выжлятники лежали по бокам. Василий Егоров стоял у тарантаса.
— Где же другие борзятники? — спросил он.
— За оврагом, сейчас придут, — ответил Морозов.
— Иван, дай голос, — крикнул Василий Егоров.
Иван дал позывной рог. Вдалеке ответили несколько рогов.
— Прибылая лиса-то, — сказал Василий Егоров, подходя к Морозову, который выторачивал лису.
Чухна медленно поднялся, подошёл к лисе, пощупал её и, сказав одно слово: «маменька», опять тут же лёг вверх спиной.
— Не может быть, — сказал Василий Егоров, — кобель, а и то сука, — прибавил он, взяв лису у Морозова и положив её в передок тарантаса.
Через несколько минут начали подъезжать борзятники. Леонтий ехал уныло пустой. У Петрушки в тороках на Чубаром болтались два русака. У стремянного Арсентия матёрая, с необыкновенно пушистым хвостом, лиса-огнёвка.
Чухна снова приподнялся, лениво подошёл к лошади стремянного и, ощупав лису, произнёс: «папенька», и снова лёг на брюхо.
— Лиса важная, матёрая, — сказал Василий Егоров, потряхивая в воздухе лисой.
— Это — та лиса, которую вы с Леонтием травили? — обратился я с вопросом к стремянному.
— Так точно-с, она самая-с, — ответил он. — Уж и поводила, шельма. Четыре угонки выдержала! Не отвертелась-таки. Варька смыла, — прибавил он, указывая на статную муругую суку. — А Леонтий в овраге здорово приложился, — продолжал он, — уж и посмеялся же я! К самой-то круче подскакал да и кубарем с лошадью. Нет ведь толку-то, — взять бы поправее... я важно спустился.
— Фу ты, Боже мой, — ответил тот с досадой: — нешто тут видишь, где круто, где нет.
— Ветер сильный поднимается, — сказал я Василию Егорову... — Плохо будет в острову.
— Неважно, хорошего нет, — ответил он глубокомысленно и посмотрел на небо. — Бросать прикажете-с? — обратился он ко мне.
— Как хотите, — ответил я.
— Ходи, Иван! — крикнул Василий Егоров повелительным тоном.
Тот поднялся. Живо вскочили выжлятники, и один из них подвёл доезжачему иноходца. Другой снаряжал двух лошадей выжлятников.
Сев на лошадь, Иван спросил Василия Егорова:
— Откуда бросать?
— Бросай от Заберезья. В мелочах долго не ходи. В приболотине придержись, выходи хорошенько. По красному подавай дольше — ветрено, не слыхать.
— Ладно, — ответил тот и тронулся со стаей и выжлятниками вдоль опушки леса.
— Вы где изволите стать? — спросил меня Василий Егоров.
— Я не знаю, где Александр Васильевич станет, тут и я.
— Мы к угору, — сказал старик.
Распределив места другим борзятникам, Василий Егоров с поваром и чухной, взяв ружья, скрылись в лесу.
Кругликов пристегнул и Стрелку на свору. Мы, объехав край леса, выехали на поляну и стали за кустом около дубов угора, который далеко тянулся по горе. Ветер всё крепчал. Через несколько минут послышался рог.
— Это что? — спросил я.
— Василий Егоров Ивану бросать велит, — ответил старик шёпотом.
Через секунду слышен был ответный рог доезжачего и по ветру ясно раздалось громкое порсканье Ивана.
— Ого, го, го... Тут лежал, тут лежал! Буди его, буди, собаченьки! Ну-ка его, ну-ка его! Лежал, лежал, хо, хо, хо, хо, хо... — кричал Иван.
Две гончие отозвались в разных концах острова и начал Иван громко подваливать: «К нему, к нему, к нему», — слышалось в острове.
Стая разбилась на две. Выжлятники сильно орали, сбивая одну половину стаи, но, видимо, это не удалось, и две стаи гнали по разным направлениям.
— Стой, стоять! — послышался на противоположной стороне острова голос доезжачего. Кто-то начал травить и всё умолкло. Долго мы ничего не слыхали.
— Должно быть в болоте ходит. За ветром не слыхать, — шепнул мне Кругликов.
Мне начинало надоедать стоять на одном месте.
— Не подвинуться ли нам? — сказал я старику.
Тот слез с лошади, приложил ухо к земле и, вставая, произнёс:
— Нет, нужно постоять. Иван в болоте ходит. Может лиса попросится. Тут ей лаз настоящий, в угоре-то.
Изредка слышался слабый гон. Видно было, что доезжачий отслушивал от ветра гонцов и гончие отслушивали доезжачего.
— Однако стая-то разбилась, должно быть, — заметил я.
— Зря гонят — ответил с неудовольствием старик.
В это время три или четыре голоса подвигались по направлению к нам к опушке леса. Выскочил беляк и, посидев секунду на задних лапах, покатил прямо нам в штык.
— Ут, ут, ут, — шёпотом указывал Кругликов собакам и, убедившись, что собаки пометили, крикнул: — Вон он, ну-ка его, — фуражку под мышку и понёсся по поляне, прибирая известные ругательства и кроме того такие, которые, очевидно, были его собственного изобретения.
Выскочил маленький выжлятник и сбил гончих в остров. Я хотел было остаться на месте, но не тут-то было: донец мой, опустив голову книзу, мчался карьером за Кругликовым. Победим выехал и без угонки поймал зайца.
— Вот так-так! — крикнул старик.
— Арра-ара, — кричал он и, забыв свои года, быстро соскочил с лошади и начал отбивать от собак зайца, которым Победим собрался уже пообедать.
Отпазончив зайца и разделив пазанки собакам, Кругликов стал его вторачивать.
— С полем, Александр Васильевич! — сказал я.
— Благодарим покорно-с, — ответил он, снимая шапку. Лицо его сияло от радости.
— Вот у нас как, — небось не уйдёт, врёт, — говорил он, залезая на лошадь.
В это время послышался рог доезжачего.
— По красному, — сказал Кругликов, и мы рысью поехали на лаз.
Варом варила вся стая в острову. Изредка слышался рог: «слушай по лисе». Кругом острова по опушке провела стая. Сердце замирало у меня от этого дикого концерта. Но гон стал меньше и меньше слышен и умолк наконец. На противоположной стороне острова начали травить.
— Туда выкатила, должно быть, шельма, на Морозова, — шепнул мне Кругликов.
Несколько минут продолжалось молчание, ни звука не было слышно, и только порывистый ветер гудел, качая верхушки леса и производя шелест слетавшими листьями. Вдали послышался слабый гон нескольких голосов.
— Опять по красному, по лисе, — сказал старик.
Гнали вдоль опушки и повели вправо. Далеко, очень далеко от нас выскочила на полянку лиса и стала направляться к угору. Кругликов хотел было заскакать лису, но рассчитав расстояние, остался на месте. Вдруг из опушки угора показались три борзые, а за ними, как из земли выросший Петрушка карьером на своём Чубаром. Лиса быстро повернула и хотела снова шаркнуть в остров, но на опушке показалась белая лошадь выжлятника; два, три раза хлопнул он арапником и лиса направилась вдоль поляны по направлению к нам. Кругликов дал свору, — лиса оказалась между двух огней. Сзади собаки Петрушки в штык неслась Кругликовская свора. Один момент — и всё сшиблось в кучу, ничего нельзя было разобрать: Петрушка кубарем слетел с лошади, отбил лису и хотел ее торочить.
— Ты что это чужую-то лису торочить вздумал, — обратился к нему подъехавший Кругликов, — нешто не видал, что Победим взял.
Тот выпустил из рук матёрую лисицу, отвечать видимо не смел, но на глазах его показались слезы, мне от души стало жаль Петрушку. Он, не трогаясь с места, смотрел то на лису, то на меня, видимо умоляя моей защиты. Я тоже оказался между двух огней. Не хотелось мне обидеть почтенного старца, а между тем справедливость говорила мне, что нужно заступиться за Петрушку, тем более, что юный охотник возбуждал во мне действительную жалость.
— Послушайте, почтеннейший Александр Васильевич, — обратился я к Кругликову, — лиса была в куче; которая собака взяла — определить невозможно, а травил он, мы только встретили; я думаю, по справедливости и по правилам охоты, — зверь его.
Он ни слова мне не ответил и, бросив лису Петрушке, сказал строгим голосом: «на, торочи».
Влажные карие глаза Петрушки взглянули на меня так, что если бы мне удалось спасти жизнь человеку, то, наверно, я не возбудил бы в нём такого чувства беспредельной благодарности.
— Ведь я, Александр Васильевич, — говорил Петрушка ещё слезливым голосом, вторачивая лису, — вон ещё её откудова заскакивал. Ведь если бы вы не пустили, Похвал уж был бы в ней, на щипце её нёс. Я ведь через ручей-то вплавь перебрался, — прибавил он, указывая на свой кафтан.
Тут только заметил я, что и Петрушка, и Чубарый были по уши мокрые.
— Поезжай на мельницу, посушись, — сказал я.
— Куда на мельницу, зачем? Ещё и так взопрею, — ответил он, сел на Чубарого и шагом поехал вдоль опушки.
«Вот она настоящая охота. Вот где страсть-то, — подумал я. — Парень под 20 лет, отчаянная голова, а готов заплакать из-за лисицы. Правду говорит доктор Декюре: страсть приводит в болезненное состояние и тело, и дух».
— Мальчишку потешить надо, — сказал добродушно старик Кругликов, влезая на лошадь.
Вышел из лесу Василий Егоров и, подойдя к нам, сказал:
— Я вызывать буду, зверя уж тут нет, зайчишки путают только. Привал маленький сделаем да и в угор. Пожалуйте к тарантасу, — прибавил он.
Около тарантаса Василий Егоров подал в рог «выходи». Никто не ответил. Он подал второй рог. Послышался ответ доезжачего и вслед засим его отзывной голос.
Все борзятники подали отзыв.
Василий Егоров рассказал нам всё, что произошло и в острове, и в поле во время охоты. Он с мельчайшими подробностями знал, кто где затравил, где протравили, кто стрелял и т. д. Как он пешком поспел всё видеть, — я себе никак не мог объяснить.
— Леонтий, чёрт-то, опять матёрую лису проспал.
— Это которая на ту сторону вышла? — спросил я.
— Да, в уйму ушла. Насилу стаю сбили. Ветрено больно — отслушивают. По ней Агей стрелял, да ружьё осеклось, — прибавил он, махнув рукой.
Стали собираться борзятники, подошли ружейники. Повар вынул короб с закуской. Я выпил водки, и принялись мы со стариком Кругликовым уничтожать всё, что было в коробе. Охотники собрались в кучу и начали обедать. Агей живо развёл огонь и стали заваривать чай. Я любовался на этот бивак. «Сколько тут поэзии, сколько жизни», — подумал я.
Василий Егоров всё ходил за поваром, ни на минуту от него не отставая.
— Ах, Василий Егорыч, я и забыл вас, — сказал тот, доставая из короба бутылку водки и наливая столовый стакан.
Василий Егоров взял стакан, закатил глаза к небу и начал шептать: «благословляю, благословяше тя, Господи», но, видимо, не имея терпения кончить молитвы, остановился на каком-то «мученик Авраам» и, обращаясь ко мне, едва успел произнести: «с полем, имею честь» и — водки как не бывало. Крякнув и потянув носом воздух, он обратился к Леонтию:
— Паршивый чёрт, лису-то проспал!
— Фу ты, Боже мой, — ответил тот, — разве вы не видали, где она вышла-то. С версту от меня.
— А посунуться не можешь по гончим-то? Чай, слышал, доезжачий погоню всё время давал. То-то вы всё рог-то доезжачего знать не хотите. Вам доезжачий на рогу-то хоть сдохни. Спите всё, черти.
— Фу ты, Боже мой, какой спите. Ветер, не слыхать, — ответил тот.
— А ты, Петрушка, молодец, — сказал Василий Егоров. — Вижу, ловко по гончим трафится. Думаю, через ручей-то не переберётся, вязко тут больно. Нет, вижу — перемахнул да и принял трубу-то. Нет, парень на дело пошёл. А вы, Александр Васильевич, лису-то у Петрушки отбить хотели. Эх, Александр Васильевич! — прибавил он укоризненно.
Я с удовольствием смотрел на Василия Егорова. Как мог он знать всё до таких мельчайших подробностей?
— Выжлятники, — обратился он к мальчишкам, которые в это время уплетали пирог, — я вам другой раз дам баловать, я вас арапником проберу. Чего вы глядели? Стаю-то в уйму проспали.
— Не слыхать гону-то и Ивана рог не слыхать, — ответил один из них.
— То-то не слыхать, баловать вас сюда возят?
— А у вас, Агей Михайлович, ружьё-то страховано должно быть, всё чик да чик.
— Вистона пошёл прочь!..
Василий Егоров улыбнулся и покачал головой. Когда все напились чаю, Василий Егоров спросил меня:
— Прикажете бросать?
— Да, пора, — ответил я.
Василий Егоров затрубил в рог. Все борзятники вскочили и стали ловить лошадей.
— Сверху бросай, да так по угору вниз и иди, долго не задерживайся на верху-то — крикнул Василий Егоров Ивану.
Охота в угоре совсем не удалась. Гончие разбились и гнали в разные стороны. Ветер поднялся сильный и в двух шагах в лесу ничего не было слышно. Всего затравили двух беляков и вызвали стаю. Все собрались к тарантасу. Чухны не было; стало смеркаться.
— Поедемте, — сказал Василий Егоров, — вот это польцо-то покуда светло захватите, борзятники, — прибавил он, указывая на видневшееся в верху сжатое яровое поле.
— А Агей? — спросил я.
— Придёт, — ответил старик Кругликов.
Только что мы поднялись кверху и не успели ещё взять собак на своры, как вылетел громадный матёрый русак и понёсся полем. Все собаки заложились. Прежде всех выделился густопсовый Лихой, — раз, и промахнулся. Победим тогда оказался впереди; старик кричал неистовым голосом, но Победим не усилился дать угонку. Три суки выделились и скакали ухо в ухо: Милка Николая, Стрелка старика и Гроза Морозова. Поочерёдно начали выделяться они, но, несмотря на две угонки, русак стелил дальше, наконец выехал Петрушкин хортый Похвал, угнал русака, а которая собака поймала, в общей свалке разглядеть было нельзя. Картина для охотника была прелестная. Уже совсем стемнело, когда мы, напоив в речке лошадей, поднимались на гору. Ветер стал ещё сильнее, и мелкий частый осенний дождик сеял, как из сита. Я ехал молча, вспоминая все подробности охоты. «Стая гончих, — думал я, — вовсе не так хороша, как об ней рассказывают. Далеко она ниже того, что я от неё ждал». На другой день, впрочем, я должен был после охоты сознаться, что я ошибался. Стало совсем темно. Ехавшие сзади меня борзятники оживлённо рассказывали друг другу, как кто травил, причём хвастались своими собаками. Через несколько минут так стемнело, что я не мог видеть даже ушей своей лошади. Доезжачий, который со стаей и выжлятниками шёл впереди, беспрестанно подавал в рог голос «слушай», чтобы показать направление дороги. Я бросил донцу поводья и он бодро шёл ходой; видно было, что он привык к таким ночам.
— Спутаемся, не доедем, — сказал я кому-то, ехавшему близ меня.
— Зачем путать. Фу ты, Боже мой, какая темь, — ответил мне голос Леонтия.
Послышался рог Ивана и чей-то голос крикнул: «Стоять». Все стали.
— Моих собак захватите — сказал старик Кругликов.
— Куда это они едут? — спросил я.
— На псарный.
Мы вдвоём с Кругликовым направились дальше. Вскоре мы упёрлись в какой-то лес, узнать о нём можно было только по шелесту листьев.
— Что это за лес?
— Наш парк, — ответил старик.
Я обрадовался. Показался огонь в конюшнях, в избах, и через несколько минут мы подъезжали к ярко освещённому барскому дому. Вышли конюхи принять лошадей.
— Барин приехал? — спросил Кругликов.
— Недавно приехали, — ответил чей-то голос.
Когда я сбросил с себя охотничье платье и вышел в освещённую столовую, то почувствовал, что значит после целого проведённого в поле дня попасть в тёплую комнату, выпить водки, закусить и ждать ужина. В столовой стоял какой-то мужчина лет с лишком пятидесяти, небольшого роста, весь лысый, в широком светло-синем пиджаке и голубом галстуке. Лицо его было красно, как кумач, с каким-то сизым оттенком; глаза совершенно оловянные. Большие чёрные усы с подусниками и проседью спускались вниз и придавали ему поразительное сходство со старым, откормленным котом. Видно было, что он очень хорошо знал, что такое русская водка, а может быть, и английский джин. Такой рожи я давно не видал. Левый глаз его постоянно подмигивал, как будто он хотел сказать: «Пойдём туда — я тебе что расскажу». Он только что собирался проглотить рюмку водки, но при моём появлении поставил на стол рюмку и развязно подошёл ко мне. Слегка заикаясь и подмигивая левым глазом, он важно произнёс:
— Имею честь рекомендоваться: местный землевладелец, титулярный советник Коммод Савельич Кусаев.
— Очень приятно. Гвардии полковник Пётр Николаевич В-в, — ответил я, подавая Кусаеву руку.
— Я не знал, — прибавил я, — что есть русское имя Коммод.
— Как же-с. 30 января день моего ангела. Не прикажете ли водки? — спросил он.
— Подождём хозяина, — ответил я.
— Совсем лишнее — здесь церемонии не наблюдаются. Я, признаться, от того и люблю сюда ездить — полная свобода-с, которую за деньги не купишь, не то, что в каком-нибудь семейном быту, — сиди навытяжку и водку пей украдкой. Здесь выпить — что угодно. Есть захотели — есть дадут, спать — спи, сколько хочешь, хоть два дня, никто и не разбудит. Да он сам, может быть, и совсем не выйдет. Мне часто случается целый день пробыть, — пообедаешь, чаю напьёшься, так и уйдёшь, его не видавши. — А вы на охоте изволили быть? — спросил он, наливая мне рюмку водки.
— Да, в поле.
— Удачная охота?
— Ничего, трёх лисиц затравили.
— Здесь этой пакости в последнее время много развелось. Я, доложу вам, до кур большой охотник. Нынешней зимой разорила меня лиса. Больше десяти штук переела. Испанского настоящего петуха такого счистила, ста бы рублей не взял бы. Ей-богу не взял бы.
В это время вошёл хозяин. Мы раскланялись. Я начал было рассказывать об охоте.
— Знаю, — прервал он меня. Видимо ему было всё доложено в мельчайших подробностях.
— Выпьем-ка водки, — сказал он, обращаясь к нам.
Две рюмки стояли налитыми, но в графине больше водки не оказалось.
— Что же ты водки не подашь? — сказал хозяин, обращаясь к камердинеру.
Тот взял графин и исподлобья посмотрел на Кусаева, недоумевая, когда он успел выпить всю водку.
Выпили водки и сели ужинать
— Хорошо гнала стая? — спросил хозяин.
— Не особенно, — ответил я, ветрено очень, — разбивались.
— Вероятно, Василий Егоров молодых велел взять. Чтобы вы не уехали с дурным впечатлением об моей стае, я завтра, быть может, угощу вас хорошей охотой.
— Я завтра намеревался уехать.
— Зачем? Вам нужно быть в пятницу утром в городе. В четверг, послезавтра, вы и поедете.
— Я боюсь вас стеснить.
— Я думаю, что, уезжая из дома сегодня на целый день, я доказал вам, что нисколько не стесняюсь и уверен, что вы нимало не обиделись.
— Разумеется — ответил я и пожал хозяину руку.
Тот вынул из кармана письмо и подал его мне. Какой-то крестьянин, величая его «Ваше милостивое высокородие, благодетель наш» и желая ему полного здравия и благоденствия, уведомлял, что в лесу Ивняки третью ночь воют волки. Кончалось письмо так: «По гроб временно обязанный слуга ваш. Низкопятов»...
Я показал на слова: «по гроб временно обязанный», и невольно расхохотался.
— Место хорошее — отъём. Если застанем — взять можно.
За ужином Кусаев выпил только мадеры, а вместо красного и шампанского требовал водки. К концу ужина он клевал носом. Когда подали кофе и ликеры, Кусаев выпил две рюмки коньяку и совсем осовел.
— Пора вам на отдых, Коммод Савельевич, — сказал хозяин.
— Я с вами в одной комнате лягу, — обратился Кусаев ко мне.
— Очень рад, — ответил я и подумал: «чёрт бы тебя драл».
— Нет, — сказал хозяин, — вы наверху ляжете, — обратился он к Кусаеву. — Он так храпит, совсем спать не даст, точно три немазанные телеги.
Коммод Савельевич не возражал, раскланялся и вышел в сопровождении камердинера.
— Чудак этот Коммод, — заметил я.
— Пьяница горчайший, — сказал серьезно N, — но не глуп и добряк, а что всего важнее — не сплетник, как все деревенские жители. За это я его и люблю. Он у меня от жены скрывается. Ревновать вздумала этого урода. Недавно без усов ходил — все выдрала, опять отросли.
Мы пошли в кабинет. В коридоре встретили старика Кругликова.
— В Ивняках волки, — сказал ему N.
— Что же, надо ехать, место важное, надо ехать, — повторил Кругликов.
Вошёл Василий Егоров и, перекрестившись три раза, сказал, низко кланяясь:
— Здравствуйте, сударь.
— Низкопятов письмо прислал. В Ивняках третий день слышны голоса.
— Выводка там нет-с, — ответил Василий Егоров утвердительно, — разве набродные. Из бора может быть, там, говорят, рубить начали, чай, потревожили, вот и перевела.
— Поезжай сейчас, не отдадут ли ночью голоса, возьми мальчишку. Если есть волки, пришли пораньше мне сказать; я сейчас же выеду с охотой.
Я заметил по-французски, что не лучше ли послать завтра утром, так как Василий Егоров устал, ночь тёмная и дождик.
— Пустяки, — ответил хозяин, — когда есть спешное дело, усталости быть не должно, а если не выезжать ночью, то придётся сидеть дома, и прибавил по-русски: — откладывать нельзя, могут сойти.
— Как можно, а уйдут? — сказал старик Кругликов и сообразив очевидно, что я возбудил по-французски этот вопрос, злобно на меня посмотрел.
— Мне, право, совестно, что я причиною... — начал было я.
— Ничуть, — перебил меня хозяин, — если бы и вас не было, всё равно я послал бы подвыть, мы не упускаем таких случаев.
— До завтрего оставлять нельзя-с, — сказал утвердительно Василий Егоров, — она не там пометала. Зверя чуть побеспокоют, он и сойдёт, где его потом искать-то? Нет, воля ваша, а прикажите сейчас ехать-с.
— Бери одного выжлятника и марш.
— Дозвольте ещё кого-нибудь хоть из конюхов взять. Нужно будет на заре материков покараулить. Одного я сюда пришлю, а сам отдохну, утром соснуть до вас надо.
— Возьми, кого знаешь. Скажи Морозову, чтобы нарядил побойчее кого-нибудь.
— Слушаюсь. Я сейчас седлать прикажу, а сам закушу немножко да и отправлюсь.
— А далеко? — спросил я.
— Нет, пустое, — сказал Василий Егоров, — вёрст пятнадцать, больше не будет. Спокойной ночи, — прибавил он, поклонившись, и вышел.
Я никогда не был на подвывке, мне хотелось поехать с Василием Егоровым. Когда мы, пожелав покойной ночи нашему хозяину, вошли с Кругликовым в мою комнату, я сказал ему.
— Поедемте-ка, Александр Васильевич, с Василием Егоровым на подвывку.
— Что вы это? — ответил он таким тоном, который ясно говорил: «ты, братец, с ума должно быть спятил». — Это ночью-то тащиться, зачем? Не слыхали мы нешто, как они воют? Если они там, мы им завтра зададим ходу, покажем, чем сморкаться нужно.
Я отворил балкон. Сыростью, холодом обдало меня. Ветер был сильный, косой дождик лил на балкон, тьма была такая, что перед самым носом ничего не было видно. «Да, — подумал я, — Кругликов прав: тёплая постель лучше поля под дождём, тьмы и мокрого седла.» У конюшни с фонарями седлали лошадей. Высокая фигура Василия Егорова, покрытая буркой к свету, ясно была видна. Он вторачивал что-то к седлу.
— Рога возьмите, рога, — кричал он. — Дорогой неровно растеряемся — голос подать. У острова от самой сечи, там трубить уж не смей.
Через несколько минут три всадника выезжали со двора. К фонарям хорошо видно было движение лошадей. Мороз пробежал по моему телу, жутко стало мне: «Боже мой, — думал я, — в такую ночь ехать к волкам!»
Фонари погасли. В этом доме не признают ни ночи, ни дождя, ни непроходимой дороги, ничто не останавливает их.
«Тяжела жизнь охотничья!» – сказал я, входя в комнату и закрывая за собою дверь.
Окончание в следующем номере.
IV
Кто же охоты собачьей не любит,
Тот в себе душу заспит и погубит.
Некрасов
Пётр Николаевич, а Пётр Николаевич! — будил меня рано утром старик Кругликов.
— А?.. Что?.. — не понимал я спросонья.
— Вставайте, сейчас седлать. Десять волков Василий-то Егоров подвыл. Сейчас оттуда прислал. Долго голосов не отдавали, ветер ночью-то был. Под утро уж отдали.
Я открыл глаза. Старик в одной рубашке и жилете стоял около меня.
— А барин встал?
— Сейчас встаёт.
— Ну так я успею.
— Нет, не успеете. Уж 8-й час. Сейчас выйдем.
Какая-то толстая баба подала мне наскоро умыться. Вдруг во дворе послышался рог стремянного «седлать». Затем небольшой интервал и другой раз протрубил стремянный: «тревога». Кругликов опрометью бросился из комнаты. Я накинул пальто и вышел на балкон. Погода была удивительная. Ясно и тихо было, не шелохнёт; солнце только что начинало всходить.
Прежде всех выскочил доезжачий Иван, продолжая что-то жевать, затем из избы показался Морозов и с разных концов выжлятники и борзятники. Все сразу вывели лошадей, побежали с ними к пруду, напоили, и не более как минут в пять всё было посёдлано. Доезжачий с выжлятниками, на ходу вскочив на лошадей, с места карьером помчались по направлению к псарному. «Однако, живо повернулись: не по-вчерашнему», — подумал я. Любая пожарная команда позавидовала бы такой скорости. Я посмотрел вправо. У сарая уже стоял заложенный парой тарантас и тележка в одиночку. Конюхи возились около экипажей. Одни укладывали сено в тележку, другие возжали. Два мальчишки сидели на козлах.
— Чай кушать пожалуйте, — сказал камердинер, одетый в охотничье платье.
Я вышел в столовую. Хозяин, уже в полном охотничьем костюме, пил чай. Кругликов, со сворой через плечо, прибежал в столовую и наскоро выпил всего два стакана чаю.
— А Шкап Савельевич? — спросил я совершенно невинно, заменяя имя Коммод словом шкап.
Кругликов захохотал.
— Коммод Савельевич спит, я думаю, — сказал хозяин, подымаясь с места, и прибавил: — Пора выходить.
Когда мы выходили из дверей, стремянный в парадном охотничьем платье стоял навытяжку.
— Давай рог «садиться», — сказал N.
— Слушаю-с, — громко ответил тот и, пропустив нас, скорым шагом пошёл к выходу. Я натянул сапоги, взял папирос и вышел на балкон. Все сидели на конях. У заднего подъезда в тарантасе, к моему крайнему удивлению, важно восседал Коммод Савельевич в какой-то фризовой шинели коричневого полинялого цвета и в форменной, с красным околышем, фуражке. Чухна уже торчал на козлах. В тележке сидел повар и какой-то мужик с ружьём. У парадного подъезда два конюха держали кровного рыжего Карабаха.
— Стой, стой Гудал, — говорил ласково стремянный, поправляя подпруги.
Гудал нетерпеливо рыл передней ногой землю. Солнце осветило ему бок. Как атлас лоснилась его короткая золотистая шерсть. Вычищен, выглажен он был на славу. Чёрные грива и хвост замыты, расчёсаны, копыта подмазаны. Я редко видел такую статную, красивую лошадь. Два чёрных, как смоль, навыкат глаза, маленькая сухая арабская голова и красные кровяные ноздри придавали Гудалу изящный, но вместе с тем лихой, отчаянный вид. Я подошёл к Коммоду Савельевичу, пожал ему руку и, указывая на Гудала, сказал:
— Красавица лошадь.
— Первый сорт, самый сюперфлю.
В это время вышел хозяин. Все сняли шапки.
— Сколько напуску? — обратился он к доезжачему.
— Тринадцать смычков-с, — ответил тот.
— Молодых оставил дома?
— Так точно-с.
— Гонцов всех взял?
— Фагота оставил, всё ещё хромает.
— В острове не горячись, разбирай толком. На логово насел, души. Держись под гончими. Гонцов слушай, веришь — подваливай, зря не вали. Береги, если на зайца натекут, сбивай скорее; как перевидел зверя, подавай больше.
— Слушаю-с, — ответил Иван.
— А вы, выжлятники, не зевать. Доезжачего беспрестанно слушай, знай, где он; рог и голос в оба уха слушай. Услыхал «сбивать», лети стрелой. Зря не гоняй, по зайцу береги лошадь, по зверю не щади, души.
Выжлятники смотрели ему в глаза, но ничего не ответили. Настала очередь борзятников.
— До острова свор не бросать, — отдавал приказ хозяин. — Дорогой ступай за мной. Под островом не спать. — Последние слова он сказал, обращаясь к мешковатому Леонтию. Все посмотрели на него и улыбнулись.
— Слушай доезжачего рог. По матёрому подавай скорее «на драку», ближняя свора помогай, а то вы все рады броситься, только подай «на драку», а лазы пустые, зверь-то и прорвался. Зверь не местный, набродный, живо врассыпную пойдёт. Принимай зверя скорее, возиться нечего. Сострунил или отколол, брось его тут. Скорее свору — и на лаз. К острову подходить тише: не шелохнись.
Мы сели на лошадей.
— Коммод Савельевич, вы зачем? — спросил N, увидев Кусаева в тарантасе.
— А вот посмотреть на сию забаву и на благодетельное для края уничтожение хищных зверей, — ответил тот.
— Ходи! — крикнул N, обращаясь к доезжачему.
Тот подал в рог, двинулся, и мы поехали вслед за ним.
Я посмотрел на Карабаха. Он, как золото, горел на солнце.
— На такой лошади на ординарцы подъехать, а не в поле, — заметил я.
— Лошадь хороша. Это мой друг. Сколько раз по ночам он меня выручал и привозил домой, когда все теряли надежду найти дорогу.
Гудал, весь в лансадах, шёл на заду.
— Однако в поле он вам надоедает, я думаю, тропотя всё время.
— Успокоится — пойдёт ходой.
— Я удивился быстроте сегодняшнего сбора, в особенности в сравнении с вчерашним, — заметил я.
— Без меня они всегда копаются, — ответил хозяин. — Поздно прислал Василий Егоров. Долго не отдавали волки голосов — ветрено было. Я боюсь, чтобы не сошли, обидно будет, я и приказал седлать скорее.
Мы спустились с горы, переехали ветхий, покачнувшийся мост и пошли луговой дорогой, тянувшейся около маленькой, крутобереговой речки. Вдали виднелась высокая гора, поросшая сплошным дубняком, и упразднённый монастырь, который я видел из парка, величественно выделялся из окружавшей его зелени.
Мы въехали в сосновый лес.
— Как славно пахнет сосной, — сказал я, глубоко вдыхая в себя чистый, свежий воздух.
— Да, хорошо, — ответил небрежно хозяин.
Выехавши из леса, мы очутились на полевой дороге.
— Стоять, — крикнул N, оборачиваясь к стремянному и останавливая лошадь.
Тот подал рог. Шедший впереди доезжачий остановился.
— Мы пойдём прямо полем, — тут ближе, а тарантас дорогой. Посылай, Васька, не зевай, вам версты три лишних.
Тот хлестнул по лошадям, и тарантас с тележкой скрылись из виду. Только что мы повернули сжатым ржаным полем, как из-под ног лошади доезжачего выскочил русак-матёрик. Стая в смычках приняла его навзряч. Борзые на задних ногах встали на сворах и чуть не стащили с лошадей борзятников. Никто не отдал своры. Жаль мне было русака. Если бы у меня была свора, я бы непременно пустил борзых.
— Потравить бы надо, — сказал я.
— Собак нужно поберечь, — ответил хозяин.
Иван и выжлятники заскакали стаю; послышались удары арапника. «Стой, стоять» — и стая снова молча двинулась за хвостом доезжачего, а напуганный русак, приложив уши, катил полем.
Пройдя вёрст пять, мы подъехали к большому селу. Масса хлеба стояла в поле; село, видно, было богатое. N повернул к одному из одоньев. Вся охота остановилась.
— Подождём тарантасы, — сказал он, слезая с лошади. — Они этой дорогой поедут? — спросил он стремянного.
— Так точно-с, больше им негде проехать, — ответил тот, выторачивая бурку и расстилая её у одонья. Затем надел на своих собак намордники, привязал их и принял лошадей. Старик Кругликов закурил папиросу и сел около нас. Мы долго болтали с Кругликовым об охоте.
— Ну как же, Александр Васильевич, — сказал N, — травить-то сегодня будем? Как ты себя чувствуешь?
— Только бы показался, спуску не дадим, — ответил тот уверенным тоном.
— А если протравишь?
— Ну уж, кажется, этому не бывать: Победим сегодня в духу, так козырем и ходит.
— На матёрого тебя бы наткнуть.
— На матёрого, оно точно, — почесав в затылке, ответил старик. — Я как намедни матёрого травил, Победим его в ухо. Так нет, поганый...
В это время подъехали ружейники.
— Ну что, Коммод Савельевич, порастрясло? — спросил я.
— Он всё макома (по-чухонски: «спит»), — ответил, улыбаясь, Агей.
— На коня! — сказал N и направился к околице села.
— Селом держи теснее стаю, — крикнул доезжачий выжлятникам, въезжая в село.
— К заду, к заду! — послышались голоса подбойщиков.
Был праздничный день, всё село высыпало на улицу. Мальчишки и девчонки бежали сзади, по временам слышался детский голос:
— Собачки-то, собачки...
— Мотри, она тебя съест! — кричал мальчишка.
— Ан не съест, — отвечала девчонка в длинном зипунишке и бежала за собаками.
Все мужики снимали шапки. Бабы и девки низко кланялись.
В середине села выбежал из избы молодой мужик в хорошей суконной поддёвке и, низко поклонившись, сказал:
— Здравствуйте, батюшка, ваше благородие.
— Низкопяток, здравствуй, — ответил N, не останавливая лошади.
Я вспомнил, что это человек «по гроб временнообязанный» и невольно улыбнулся.
— Василий Егоров где? — спросил N.
— Он там, в лесу. Сегодня здесь и не бывал, — ответил Низкопяток. — Ко мне чай кушать просим милости, — прибавил он.
Масса ребятишек выбежала за село.
— Я вот вас, пострелят, арапником, — крикнул старик Кругликов.
Четверть версты проехали мы за село. По дороге торопливо шла баба в ярко-красном сарафане; при виде гончих она своротила с дороги и, поклонившись, пропустила Ивана.
— Маша! — вырвалось невольно у N.
Он круто своротил с дороги и остановил Гудала. Охота также приостановилась, но он махнул рукой, и все пошли дальше. Я невольно осадил лошадь.
Стройная, необыкновенно красивая брюнетка лет семнадцати стояла около дороги. Она была одета в красный кумачовый сарафан и белую кисейную чистую рубашку. Всё сидело на ней с отпечатком особого кокетства. Длинная, чёрная, вороного крыла, с небольшим стальным отливом коса, заплетённая в две пряди, спускалась почти до земли. В концах косы вплетены были две жёлтые шёлковые ленты. Большие навыкате чёрные глаза, закрытые сверху густыми ресницами, блестели каким-то вызывающим огнём. Высокий, как из мрамора выточенный лоб, матово-смуглая кожа, несмотря на загар, имела необыкновенно нежный вид. Густой румянец равномерно покрывал обе щеки, небольшой правильный носик, с прозрачными тонкими ноздрями и малинового цвета полураскрытые губки с белыми ровными зубами придавали ей вид сладострастной красавицы. Если бы художник пожелал изобразить верх сладострастия и красоты, лучшей натурщицы он не мог бы найти. Негу, блаженство обещало каждое её движение.
Когда я через несколько мгновений, очнувшись от сильного впечатления, понял, что я лишний, я толкнул своего донца. Но, проехав несколько шагов, не выдержал и обернулся. Она стояла около лошади, правой рукой опираясь на её шею, и что-то тихо говорила N, который нагнулся с седла к её головке. Глаза и улыбка её ясно выражали удовольствие.
Когда я догнал старика Кругликова, он, обернувшись ко мне, сердито проворчал:
— Нарочно, шкура, за село вышла с барином повидаться. Всё шуры-муры, знаем мы их! Тут торопиться нужно, а он с бабами, — прибавил он глухо, недовольным тоном.
— Как вам не стыдно, Александр Васильевич, ведь она красавица.
— Все они из одной глины сделаны, — сказал он с видимым презрением. — Нужно подождать барина, — крикнул он доезжачему.
Все остановились.
— Далеко до острова? — спросил я.
— Вплоть, — ответил Иван: — он за горой, не видать.
Старик слез с лошади и, пристально смотря на дорогу, выражал полное нетерпение. Он беспрестанно повторял: «Нет, не видать!» Более полчаса прошло. Наконец, вдали показался всадник, и затем увидели, как стрелой мчал Гудал по дороге своего седока; взмыленный, он сразу остановился около нас. Проехав небольшой перелесок, мы стали спускаться с горы, и глазам нашим предстала следующая картина: под горой текла довольно широкая река, с пологими берегами; как серебристая змея, извилась она полукругами и неправильными изгибами и, суживаясь, пропадала вдали. Через реку, прямо под нами, перекинут был небольшой мост. Далее тянулась большая котловина, вся поросшая скошенной травой и оканчивающаяся с трёх сторон небольшими возвышенностями, на которых в разных местах, как зелёный бархатный ковёр, виднелись полосы озимей и сжатые жёлтые поля. С четвёртой стороны, влево от моста, котловина продолжалась далеко лугами и оканчивалась хвойным лесом. В середине котловины был остров (лес), на вид не более десятин пятидесяти. Имея почти правильную форму овала и поросший сплошным ивняком с торчащими кое-где большими березами, он, по направлению к мосту, оканчивался совсем острым углом. Около леса в разных местах луга стояли большие стога сена.
— Вот где волки, — сказал Кругликов, указывая на овальный остров котловины.
Под одним из стогов, недалеко от моста, закутавшись в бурку, спал Василий Егоров. Около него ходила посёдланная гнедая лошадь. Направо, на самом высоком месте, сидел верхом на лошади молодой парень и пристально смотрел на лес. Переехавши мост, все замолкли, ни малейшего звука не издал никто. Иван стал махать верховому, чтоб он подъехал, но тот, видимо получив приказания Василия Егорова не двигаться с места и следить не вышли бы волки, не обращал никакого внимания на знаки Ивана. Все слезли с лошадей. Иван послал выжлятника, приказав ему потише подъехать и разбудить Василия Егорова. Выжлятник Ванюшка — бойкий мальчишка — растолкал Василия Егорова, поймал его лошадь, подтянул подпруги и они подъехали к нам. Весь последующий разговор происходил шёпотом.
— Здравствуйте, сударь! — сказал Василий Егоров, обращаясь к хозяину. — Я вашу милость так рано не ждал. Соснул маленько. ещё полдён нет, — прибавил он, смотря на солнце.
— Половина двенадцатого, — сказал я, вынимая часы.
— Отдали голоса? — спросил N.
— К утру уж отдали, когда погода поразведрилась; один матёрый, три переярка-с и шесть молодых. Да вот я Игнатия, чуть ещё брезжиться стало, на горе поставил смотреть, не вышли бы, подлые, так он говорит, часа так два назад, ещё матёрик от речки ввалился.
Он махнул Игнатию рукой, тот направился к нам.
— Извольте отдохнуть немного, — сказал Василий Егоров, расстилая свою бурку, — а нам с Иваном остров обойти нужно. Он ведь остров-то, чай поди, не помнит-с. Давно он тут был, ещё когда, должно быть, у Никифора выжлятником ездил-с. Пойдём, Иван, пешками, — верхом-то опасно, не изгадить бы дело. Зверь набродлый, полёг не крепко, как раз вон попросится. Рог-то сними, а то к солнцу, пожалуй, видно будет.
Иван поставил рог перед стаей и с Василием Егоровым отправился в остров. Мы легли на разостланную бурку. Передо мною всё стоял образ красавицы Маши с её милой, доброй улыбкой. Такой очаровательной улыбки, подумал я, позавидовала бы самая наша заядлая, учёная, тонкая кокетка. Что бы с этой красотой можно бы сделать в Петербурге? Нет, её наше воспитание только испортило бы. Тем она особенно и привлекательна, что в ней нет ничего искусственного. Сама природа, создав такое совершенство, не допустила её до каких-нибудь подделок, шлифовок и посторонних примесей. Никто ею не любуется, никто ей не льстит. Покажись она в коляске на Невском или в ложе бельэтажа, — какой фурор произвела бы она?
Да не то тебе пало на долю:
За неряху пойдёшь мужика.
Завязавши под мышки передник,
Перетянешь уродливо грудь.
Будет бить тебя муж привередник
И свекровь в три погибели гнуть.
Мне сделалось невыносимо грустно. Поэтичный образ красавицы не давал мне покоя. Охота потеряла всякий интерес, и я с удовольствием бросил бы волков и поскакал полюбоваться ещё раз этими дивными чертами.
Прошёл час; наши не возвращались из острова. Некоторые борзятники дремали. Старик Кругликов выражал нетерпение.
— Спать легли они там, черти, что ли, — ворчал он.
Наконец на опушке показались ловчий и доезжачий. Они остановились невдалеке от острова, и Василий Егоров долго толковал что-то Ивану, указывая беспрестанно пальцем то в правую, то в левую сторону острова. Наконец медленно подошли они к нам.
— Извольте садиться, — сказал Василий Егоров.
— Ну место — просто гулянье, — говорил Иван. — Только в средине болотисто больно. — Смотри, лошадей не завязи, — обратился он к выжлятникам, — а то прокопаешься там в болоте-то, а на дело-то тебя и нет.
— Берите мою свору, пусть стремянный идёт с вами, а я пойду с ружьём, — сказал хозяин.
— Барин в острове на овражке с ружьём станут, — толковал Василий Егоров Ивану. — Что от логовов-то вражек поправее взялся, от ручейка-то, — пояснял Василий Егоров. — Так в начале его я их тут и поставлю.
— Слышу, — ответил Иван. — А они где станут? — спросил он, указывая на меня.
— На горе, подальше немного от того места, где Игнатка стоял: тут они за кустом с Арсентием и станут. Им вся музыка видна будет.
— Ладно, — ответил Иван.
Василий Егоров распределил своры таким образом: направо от моста, невдалеке от речки за мостом, № 1-м становился Леонтий. За ним на горе в овражке, № 2-м — Петрушка, № 3-м — я со стремянным; два дубовых куста в поле должны были служить нам прикрытием; № 4, прямо против моста по другую сторону острова, — старик Кругликов. Налево от моста, на лугу, за стогом, № 5 — Николай Кругликов и, наконец, вблизи моста, за стогом, под которым спал Василий Егоров, № 6 — Морозов.
Обратившись к нам, Василий Егоров совершенно уверенным тоном объяснил:
— Матёрые должны к реке направление иметь, на Леонтия, либо на Мороза, и на Петрушку выйти может, а всё-таки к реке трафиться будет, тут уж друг дружке помочь надо. Переярки и молодые должны в гору проситься на них, — прибавил он, указывая на меня и на Александра Васильевича.
— А быть может, — прибавил он, подумав, — переярок гонный и к реке сунется — ну, прибылому тут лазу нет. Ты, Иван, гончих здесь разомкни и веди пешком лошадь в поводу, садиться не моги, и вы, выжлятники, пешком, и пока Иван рога не даст, тише воды будь, не дыши. Как ты, Иван, подойдёшь к большому кусту в приболотине, что я тебе показывал...
— Это у логовов-то? — спросил Иван.
— Да, да, да, недалече-то. Как подойдёшь к этому кусту, — и слушай. Как мой рог услыхал, борзятники, значит, на лазах, сейчас вскочил на лошадь, рог мне отдай и насядь на логова.
Сказав это, он сделал отрывистое движение рукой сверху вниз.
— Я с той стороны уж подоспею, — прибавил он, кивнув головою.
— Вы, выжлятники, как Иван на лошадь, вы тише по сторонам и равняйтесь, а главное, рог доезжачего слушай в оба. Сбивать услыхал, — из земли вырости, а будь тут. Держись все к доезжачему и вам легче будет. А они-с, — обратился Василий Егоров, указывая на Коммода Савельевича, — так-с только, для удовольствия значит?
— Я здесь у тарантаса останусь, мне видно будет. Дислокация объявлена, нашествие начинается, — сказал Кусаев торжественно.
Стремянной отдал Гудала Игнатию, покрыл его попоной и строго приказал ни на минуту от него не отходить.
Василий Егоров снял шапку, три раза перекрестился и сказал: «С Богом».
Все борзятники двинулись. Василий Егоров взял свою лошадь в повод, ружьё хозяина на плечо и пошёл с ним рядом. Сзади камердинер, повар, чухонец и мужик с ружьями. Иван с выжлятниками принялся размыкать гончих. Вскоре к острову пошёл тихо Иван, в поводу лошадь, за ней тянулась стая собак, а за стаей выжлятники.
Мы с Арсентием стали на лаз. С горы нам всё было видно, как на ладони. Через несколько минут из лесу вышел Василий Егоров, сел на лошадь и поехал кругом острова. Я любовался его красивой посадкой. Молодцевато, немного боком, сидел он на своей лошади. Объехав остров и убедившись, что все борзятники на местах, он слез с лошади, снял шапку, снова три раза перекрестился, сел, толкнул гнедого и, скрывшись в острове, подал в рог. Я затаил дыхание и не отрывал глаз от острова. Послышался ответный рог доезжачего и сразу громко заорал он:
— Улю, лю, лю, о-го-го — буди его, буди!.. Тут лежит, тут! Доберись до него, доберись, собачки, ну-ка его, ну-ка его!..
— Гау, гау, гау, — раздался пискливый голос собаки.
— Скрипка отозвалась, — сказал мне шёпотом Арсентий, — значит верно.
Мы оба, пригнувшись к сёдлам, затаили дыхание.
— К нему, к нему! — послышался голос Ивана.
— Вались, гончьи, вались к нему!.. — вдруг раздался по всей котловине громкий, чистый, ясный тенор Василия Егорова.
— Ну, у старика голос? Чудо! — шепнул я Арсентию.
— Такой голосище — на диво! — ответил тот.
— Вались, вались! — повторил Иван, и сразу вся стая заварила. Кто-то подал рог.
— Ванюшка, выжлятник, — по красному, — сказал Арсентий.
Варом варили гончие. По временам густой, отрывистый бас какого-то выжлеца выделялся из всех и покрывал всю стаю. Вдруг разливались отчаянные с заливом голоса и пискливый голосишка какой-нибудь выжловки, дошедший до слуха на мгновение, покрывался немедленно рёвом всей стаи. В промежутках слышалось громкое, зычное порсканье Василия Егорова и отрывистый голос Ивана.
Весь лес ожил, зашевелился, застонал.
Если вы, читатель, не охотник, вам трудно понять, как бьётся сердце и замирает дыхание, когда слышишь отчаянный вопль дружной стаи и рог доезжачего: «по красному». Если же вы охотник, вы поверите мне, что в эту минуту я забыл и красавицу Машу, и всё на свете и, пригнувшись к луке, замер в каком-то страстном упоении.
А лес всё стонал, стонал и стонал. Казалось, что каждое дерево двинулось с места, казалось, — ад кипел в самой средине леса. Провела стая кругом и снова вернулась в нашу сторону.
Вдруг направо от нас кто-то заорал отчаянным голосом:
— Ну-ка его, ну-ка его! — и Петрушка, пригнувшись к луке, мчался вниз к лугу, неистово погоняя арапником своего Чубарого. Впереди всех нёсся половой Похвал, за ним сука Зима, а сзади — белый хортый Наян. Навстречу им из острова, поджав хвост между ног, заложив уши и беспрестанно робко озираясь, катил громадный волк — матёрик. Он показался мне чудовищных размеров.
Со всего размаха грудь с грудью встретились они с Похвалом, удар был сильный, оба кубарем полетели на землю. Я невольно на мгновение закрыл глаза. Волк вскочил, но не успел сделать и двух шагов, как в шиворот взял его Наян, в ту же минуту Зима хватила за гачи. Похвал справился и мёртвой хваткой повис на ухе волка. На секунду осилили собаки, приостановили зверя. Петрушка подскакивал уже близко к волку и, задыхаясь от крика, подал «на драку». Но было уже поздно. Не поспела свора Леонтия в тот момент, когда собаки остановили волка. Зверь быстро приподнялся на воздух, сделал как будто небольшое усилие — и собаки, как дождик, разлетелись в разные стороны. Похвал сел на задние ноги и жалобно завизжал. Видно было, что он был поранен. Наперекоски в это время подоспела черно-пегая сука Леонтия, но, не сделав даже хватки, остановилась около зверя. Ещё секунда, — чёрный Лезгин в шиворот и снова кубарем покатился со зверем, подскочил Арап и опять приостановили волка. Ни Петрушке, ни Леонтию не удалось в этот момент подоспеть, несмотря на то, что секунды две, может быть, собаки держали зверя. Волк стряхнул Лезгина и далеко отбросил Арапа, тот полетел в сторону и встал хромая.
Освободившись от собак, волк покатил по направлению к реке, отдаляя всё дальше и дальше четырёх скакавших за ним борзых. В это время вся стая была уже на лугу и следом гнала этого волка. На опушке показался Василий Егоров, за ним Иван, и оба подали голос: «сбивать». С двух концов острова выскочили маленькие выжлятники и, пригнувшись к луке, на своих белых, резвых лошадках покатили за стаей. С одного слетела красная шапка, он продолжал скакать. Иван тоже поскакал вслед за ними. Добравшись до реки, волк бросился в воду и вплавь перебрался на другой берег. Борзые остались на берегу. Стая, взяв на зрачок зверя, в то время, как он вылезал на другой берег, вся с голосом поплыла на ту сторону. Выжлятники не поспели. Все было кончено, — стая сорвала, охота пропала.
— Упустили стаю, — сказал я с досадой Арсентию.
— Собьют, — ответил тот спокойно.
Василий Егоров и Иван, беспрестанно подавая в рог, кричали:
— Береги, выжлятники, стаю береги!
Наверху, влево от нас, старик Кругликов начал травить, очевидно шумового зверя, и его непечатные ругательства далеко разносились по всей котловине.
— Александр Васильевич травят, — сказал мне Арсентий.
— Слышу, — ответил я, но смотрел в другую сторону: меня интересовала более всего стая. Выжлятник поменьше начал отдалять своего товарища. Видно было, что под сравнительно лёгкой ношей свободнее скакала лошадь. Подъехав к берегу реки и не приостановив даже на секунду лошади, он со всего карьера ухнул с ней в воду. Я невольно вздрогнул. Быстро переплыл он реку, ухватившись за гриву лошади, и не успели ещё все гончие выбраться из воды, он заскакал передних, сбил со следу, воротил их к реке и вплавь погнал на нашу сторону. Волка, конечно, давно уже не было видно.
— Молодец, молодец мальчишка, — невольно повторил я.
— Выкупался ловко Арсюшка, — сказал, улыбаясь, стремянной Арсентий. — Хорошо пришлось, а немного правее увяз бы, — прибавил он, как будто сожалея, что тёзка его не увяз.
Иван принял стаю. Другой выжлятник, без шапки, проводил Ивана до острова, а маленький Арсенька, переплывши на эту сторону, слез с лошади, снял сапоги, вылил из них воду и, сев на лошадь, рысью поехал к лесу. На дороге он поднял фуражку своего товарища. Не успел Иван со стаей ввалиться в остров, как снова сразу заварили гончие.
— Береги, в ноги, — крикнул Василий Егоров зычным голосом.
На той стороне Морозов и Николай Кругликов начали травить. Две гончих отшиблись и повели влево. Тотчас сбил их выжлятник и подвалил к стае.
Я рассеянно взглянул на луг. У меня сразу замерло дыхание и положительно потемнело в глазах. Прямо на штык нам между кочками лез порядочной величины волчище.
— Матёрый! — шепнул я.
Арсентий, ничего не ответив, отрицательно покачал головой. Наши собаки пометили и стали рваться на свор. Арсентий пригнулся к седлу, затаил дыхание и не отдавал своры. Видно было, что это был настоящий, опытный борзятник. На опушке показался Иван:
— Стой, стоять, — крикнул он и, не пустив даже гончих вывалить из острова, вернул их и снова запорскал.
В лесу послышались два выстрела; волк наддал и быстрее пошёл на нас. Одна из наших борзых взвизгнула. Зверь сразу остановился, поднял голову, поставил уши и, вероятно оглядев нас, круто повернул и пошел обратно в остров. Арсентий отдал свору. Собаки живо настигли зверя. Взвизгнул Арсентий, когда собаки были уже близко. «Ну-ка его, ну-ка его, мерзавца», — кричал он. Мы карьером неслись к зверю. Первый выехал Лиходей и, хватив волка в шиворот, остановил его на месте. Тотчас же подоспел Красавец и мёртво взял в ухо; сука только щипнула раза два. Кубарем слетел Арсентий и всей грудью навалился на волка. В одно мгновение он ловко сострунил его и перевязал ему бечёвкой ноги. Долго не мог он оторвать Лиходея. Арапником пришлось разломать ему щипец. Глаза у него налились кровью, он замер на звере. Наконец отбили собак, взяли их на свору и рысью отправились снова на лаз. Большой переярок остался, соструненный и связанный, на месте.
— С полем имею честь поздравить, — сказал Арсентий. — А ведь раненый матёрый нашим лазом, подлец, прошёл, — пока мы травили, — прибавил он с досадой.
— Я не видал.
— Я видел, да ничего не поделаешь. С Лиходеем долго провозился.
Послышался ещё выстрел. Гончие из кожи лезли, оглашая всю котловину диким музыкальным воплем. Василий Егоров и Иван, держась около них, подзадоривали собак. На той стороне снова начали травить. Я случайно обернулся налево и увидел следующую картину:
Петрушка сидел верхом на волке и откалывал его кинжалом. Собаки держали зверя. Чубарый стоял, понурив голову. Вдали лежал раненый Похвал. Леонтий, смирно стоявший внизу, вдруг помчался наверх, не спуская собак со своры.
— Что-нибудь пропустил, проспал, — сказал, улыбаясь, Арсентий, — ишь помчался, — прибавил он, указывая на Леонтия.
Наконец стая умолкла. Ничего долго не было слышно. Снова отозвалась какая-то гончая и снова лес задрожал от неистового гона. Несколько раз подавали «по волку». С полчаса держала в острову стая, ничего не выходило в поле и выстрела не было слышно. Вдруг на секунду замолкла стая и послышались голоса собак, как будто вцепившихся друг в друга. Иван и Василий Егоров что-то громко закричали.
— Из-под гончих зверя приняли, — сказал мне Арсентий.
Через несколько минут на опушку выехал Василий Егоров; поперёк лошади спереди лежал молодой волк. Он сбросил волка и быстро скрылся в лесу. Три гончих гнали в левой стороне острова. Иван подвалил собак, но не успели гончие дружно взять, как ружейный выстрел, другой — и послышался голос: «Дошёл, дошёл».
Долго продолжалось молчание, как будто умерло всё в лесу, наконец пешком, ведя в поводу лошадь, показался Василий Егоров и подал отзывной рог.
— Поедем, — сказал я Арсентию.
— Нельзя, — ответил он, — когда Иван подаст, тогда можно.
Послышался рог доезжачего, все борзятники поочередно ответили и двинулись с лазов. Из острова выехал Иван и, став на пригорке, начал подзывать гончих.
— К рогу, к рогу вались! — слышались в острове голоса мальчишек выжлятников и хлопанье арапника.
С большим трудом мы вдвоём с Арсентием приподняли нашего волка, второчили его на буланого и поехали к тарантасу. Арсентий сбросил у тарантаса зверя, взял в повод Гудала и рысью поехал обратно к острову. Коммод Савельевич сидел у разведённого огня.
— Кажется, счастливо кончилось сражение? — спросил он меня. — Неприятель, должно быть, сильно пострадал.
— Не знаю. Мы затравили переярка, да Петрушка, я видел, затравил волка, из-под гончих одного приняли.
Коммод Савельевич с любопытством рассматривал соструненного волка. Повар возился около походной плиты. Стали собираться борзятники.
Приехал первый кучер Морозов, выторочил волка, привязал свору и начал таскать дрова на костёр.
— Мы с Николаем, — сказал он, вздохнув глубоко, — переярка прогладили. Остановили хорошо сперва, стряхнул как-то, да и в реку. Такая досада, лучше бы не видать.
Приехал хозяин, за ним стремянной и Василий Егоров. Чухна нёс за хвост лисицу.
— Вот этого из-под гончих приняли, — говорит Василий Егоров, выторачивая волка.
— Сколько же всего взяли? — спросил я.
— Шестерых-с: двух переярков-с и четверых молодых-с. Стало быть, вы переярка, одного молодого — Морозов, Василий Иваныч, Петрушка одного-с, из под гончих приняли одного-с, барин по матёрому стреляли, сильно ранили, не должен бы кажется уйти, — по вашему лазу ушёл. Долго Арсентий с переярком копался.
В это время подъехал старик Кругликов, лицо его сияло от радости. Поперёк лошади лежал волк-переярок, в тороках матёрая лиса.
— Каков милак-то? — говорил он, указывая на волка.
— С полем, Александр Васильевич, — сказали почти все.
— Благодарим покорно, — ответил он, сняв фуражку и раскланиваясь направо и налево. — И вы никак такого же? — обратился он ко мне.
— От одной должно быть матери, — ответил я.
Собрались все, не было одного Петрушки. В тороках у Леонтия была прибылая лиса. Чёрный псовый кобель Арап шёл за Леонтием на трёх ногах.
— Опять чуть лису-то не проспал, — сказал, улыбаясь, Василий Егоров.
— Фу ты, Боже мой, — ответил Леонтий, — затравил, а тут говорят — проспал.
— Отчего у тебя Арап хромает? — спросил N.
— Волк маленько задел, — ответил Леонтий.
— Так маленько, — сказал Василий Егоров, покачивая головой и поднимая лапу Арапа, — что пожалуй совсем собака-то не годится: в сухожилие хватка-то. Ты бы ему водкой ногу-то залил.
Василий Егоров считал водку самым целительным средством и всегда рекомендовал её от всех недугов, прибавляя: «вещь хлебная, пользительная».
— Молодец, Василий Егорович, — сказал я, подходя к нему, — по нотам разыграл, а, главное, вперёд определил, где пойдут матёрые, где молодые. Опытный ты охотник, Василий Егорович. Потешил ты нас сегодня.
— Тут лазы известные, — сказал он скромно. — Ошибочки были-с, что делать. Два молодых нетравленых ушли. Уж это не дело-с, — добро бы переярок. Вот Василий Иванович в реку втравил, что делать, — место коротко, собаки не усилились. Молодой один по Леонтьеву лазу ушёл-с, когда они с Петрушкой матёрого травили-с, а другого уж Александр Васильевич прозевали-с.
— Врёшь, врёшь, когда я прозевал-то! — закричал Кругликов, — Не видал ты разве, что он низом прошёл.
— По старости лет и по слабости зрения — сказал важно Коммод Савельевич.
Старик Кругликов напустился на него и обругал его сильно.
— Оно конечно, — продолжал Василий Егоров, выжлятники немного сфальшили — не поспели до реки перехватить, стаю-то и упустили, ну он шумовым в это время и прополз, молоды ещё, опытности значит нет.
— Ну нет, — заступился я за выжлятников, — мальчишки — молодцы. Арсюшка меня удивил, когда с лошадью махнул в реку.
— Тут ещё мало-с, — сказал Василий Егоров, указывая на лоб. — Опять, так будем говорить: Петрушка подай пораньше голос, Леонтий, гляди, и подоспел бы, может матёрика-то и осилили бы, — на ниточку бы ещё придержать его, ну и принять бы пришлось.
Агей в это время щупал волков:
— Папенька, маменька, маменька... — говорил он, переходя от одного волка к другому.
Подошёл доезжачий со стаей и выжлятниками.
— Все собаки-то что ли? — спросил Василий Егоров.
— Все, — ответил Иван.
— Вы, выжлятники чертенята, напакостили-таки, упустили через реку стаю. Говорил вам — не зевай, — сказал сердито Василий Егоров.
— Мы, дядюшка Василий, — ответил маленький Арсюшка, — и то сейчас, как только рог подали, так и поскакали. Да там, смотри, какое болото — не переедешь, увязнешь, ну и пришлось объезжать.
Василий Егоров, видимо, понимал, что он не прав, ни слова не ответил и, переменив тон, сказал ласково:
— Ты бы, Арсюша, посушился у огня-то, мокрый весь.
— Ничего, не озяб, — ответил тот.
— Крестник ведь мой, — сказал Василий Егоров, лаская мальчика по голове. — Привыкать стал, на дело пойдёт.
Я вынул рублёвую бумажку, дал её Арсюше и спросил:
— Не боялся через реку-то плыть?
Тот, сняв шапку, низко мне поклонился и ответил бойко:
— Чего бояться-то. Я плавать-то умею.
Подошёл доезжачий. Всё лицо было у него в кровяных рубцах.
— Как ты лицо-то исцарапал, — сказал я.
— Скачешь по лесу-то, чащей не убережёшься, и то всё руку вперёд держишь, а то того гляди — глаз вон.
— Куда Петрушка запропастился? Тут всё был, куда его черти унесли? Поезжай, Ванюшка, — обратился он к выжлятнику, — отыщи его.
— Давай водки, — сказал хозяин камердинеру.
— Водки нет, — ответил важно Коммод Савельевич, — всю выпил, вот и поличное, — прибавил он, указывая на пустую валявшуюся бутылку.
— Я ещё бутылочку нарочно припрятал, — сказал, улыбаясь, камердинер, и подал водку.
— Молодец, гениальная голова — произнёс важно Кусаев. — От Коммода водку прячь всегда, а то вся в комоде будет.
Мы улыбнулись. Подали бульон. Кто целый день проводил в поле, тот поймёт, с каким удовольствием принялись мы за горячий бульон и другие кушанья, которые наскоро разогревал и подавал повар.
Подошёл Василий Егоров и, держа стакан водки, сказал, снимая шапку:
— С полем имею честь поздравить.
— Молитву, читай молитву, — сказал Кусаев. — Вы не слыхали молитву, читаемую перед принятием живительной влаги? — обратился он ко мне.
— Вы всё шутить изволите, Коммод Савельич, — сказал, улыбаясь, Василий Егоров и без всякой молитвы вытянул стакан.
— Какие же шутки? Это дело серьёзное. Мученики Авраамий, Глеб для водки имеют большое значение.
Василий Егоров покачал головой.
— Греховодник вы, право, — сказал он.
— Вы не знаете, кто этот человек? — сказал Кусаев, снова обращаясь ко мне и указывая на Василия Егорова. — Наш Боткин, профессор Сергей Петрович Боткин. Мы в уныние погружаемся, — продолжал он, подмигнув в сторону хозяина: — в меланхолии часто находимся, сейчас рыжий Василий на лошадь, волков из земли выроет, и уныние как рукой сняло, и меланхолия к чёрту... Боткин, настоящий Боткин.
— Мой волк, я полагаю, далеко не уйдёт? — сказал N, обращаясь к Василию Егорову.
— Не должен, — ответил тот.
— Вы два раза стреляли? — спросил я, — и оба раза попали?
— Попал, да плохо — ответил он.
— Не плохо-с, а не в убойное место-с, — сказал Василий Егоров.
Приехал Ванюшка, привёз затравленного молодого волка, но Петрушки не было.
— А Петрушка где? — спросил Кругликов.
— Не едет, Александр Васильевич, сидит там на кочке, над Похвалом ревёт. На кого, говорит, ты меня покидаешь? — и Ванюшка захохотал. — Я стал ему говорить, нешто отец тебе Похвал-то, что ли? А он говорит, убирайся ты, говорит, к чертям, может он мне, говорит, трёх отцов дороже, — и Ванюшка опять захохотал. — Просил тележку прислать, Похвала везти.
Послали тележку и привезли Петрушку с Похвалом на коленях. Громадная зияющая рана была у Похвала на боку. Лоскутами висела окровавленная кожа. Петрушка положил его на землю и горько заревел.
— Что ты, дурак, ревёшь-то, — сказал Василий Егоров, рассматривая рану Похвала. — Матёрика-то, паршивый чёрт, упустил. Ты бы ещё завтра на драку-то голос подал.
— Я, Василий Егорыч, — говорил сквозь слёзы Петрушка, — ведь думал, переярок. В кочках-то не разглядел. Сейчас умереть, думал — переярок, уж только как он собак больно швырять стал...
— Ну полно, распустил нюни-то. Неси его сюда в кусты. Да воды давай.
Я подошёл к Похвалу. Рана была большая, страшно глубокая. Собака жалобно стонала. Меня передёрнуло. Василий Егоров размыл рану, достал из кожаной сумки кривую иголку, скрутил нитку и принялся зашивать рану Похвала. Старик Кругликов и Петрушка держали собаку.
— В осень зверь этот, что собак у нас перегадил, страсть, — говорил, качая головой, стоявший тут кучер Морозов. Подошёл Коммод Савельич.
— Сражение кончилось полным поражением неприятеля, — сказал он. — Только генералы спаслись, один, впрочем, получил, должно быть, из ружья главнокомандующего, серьёзную рану. Этот несчастный, — прибавил он, указывая на Похвала, — попал в печальную реляцию вследствие усердного и доблестного исполнения своего долга.
Покончив с Похвалом, Василий Егоров подошёл к хозяину.
— В верхний отъём не набросить ли? — спросил он, указывая на гору. — Один молодой туда ушёл и лисичка шумовая туда же проползла-с.
Тот вынул часы. «Поздно», — сказал он. Василий Егоров посмотрел на солнце.
— Поздно-то? Оно точно поздно. Так домой прикажете?
— Да. Пускай напьются чаю и домой. Ты в тарантасе поедешь?
— Так точно-с, в тарантасе. На моей лошади повар уж домой уехал, кушать готовить поторопился.
Напились чаю. Стремянной дал в рог; всё засуетилось. Волков привязали на грядки тележки и тарантаса. В тарантас уселся Коммод Савельевич, Василий Егоров, на козлы — чухна. В тележку к камердинеру положили Похвала, причем Петрушка слёзно упрашивал довезти получше собаку. Подошёл к тарантасу какой-то мужик с дубиной.
— Там волчище большичинный в поле лежит, — сказал он, снимая шапку. — Я к яму подошёл, — отбежал маленько, опять лёг. Поопасся я, признаться, подойти близко, — огрызается больно.
Василий Егоров взял ружье, приказал Морозову со сворой ехать за ним, посадил мужика в тележку и уехал отыскивать волка. Мы, проехав село, остановились у одоньев ждать Василия Егорова.
Вскоре показалась тележка. Поперек лежал громадный волчина с высунутым языком, из рта струилась кровь.
— Эвона! — закричал чухна, слез с козел, пощупал волка, сказал: «Маменька», — и снова залез на козлы. Все обступили волчицу.
— В правый бок по первому-то выстрелу, а из левого в зад, — объяснял нам Василий Егоров, указывая на раны волчицы.
— Жива была, когда ты её нашёл? — спросил Кругликов.
— Мертва почти. Дышала ещё. Я только по носу палкой раза два ударил, — ну и готова.
— Ну, поле! — сказал я.
— Поле хорошее, — ответил хозяин и посмотрел на часы.
— Молодых-то двух упустили, жалко, — сказал недовольным тоном Василий Егоров.
— На коня! — крикнул N. — Тарантас — дорогой, а мы опять прямо полем.
Стало смеркаться. N снова посмотрел на часы и, обращаясь к старику Кругликову, сказал:
— Вы идите, Александр Васильевич, а я вас догоню.
Он круто повернул лошадь и небольшой рысью поехал по направлению к берёзовой роще, которая была видна невдалеке от села. Стремянной Арсентий повернул за ним.
— Не езди, не нужно! — крикнул он ему.
Мы пошли дальше. Доезжачий со стаей шёл впереди.
— Тут бы заровняться. Может что и вскочит, — сказал старик Кругликов, указывая на ржаное поле.
— Темно, тятенька, — ответил Николай, — собаки не пометят.
Вскоре стало совсем темнеть.
— Иван, — крикнул старик Кругликов, — надо остановиться, подождать барина-то.
Тот повернул лошадь и остановился. Измученные гончие, обрадовавшись, свернулись в кучку и легли под задними ногами иноходца. Все слезли с лошадей. Прошло несколько минут; старик начал беспокоиться:
— Что это барин-то не едет, — говорил он, качая головой. — Подай-ка, Иван, рог.
Звучно раздался рог Ивана среди ночной тишины; переливаясь и постепенно ослабевая, далеко улетал звук. Ответа не было. Кругликов лёг на землю и приложил ухо.
— Не слыхать, — говорил он. — Послушай-ка ты, Коля, не услышишь ли?
— Зачем он к лесу-то поехал? — спросил я старика.
— А давешняя-то, — шепнул он мне на ухо, — Машка-то, чай там.
Я посмотрел на старика. «Никакого уважения к красоте, — подумал я. — О старость! А, вероятно, прежде сам был охотник до баб. Но рыцарское чувство к женщине исчезло, а может быть, и прежде не было его».
— Не слыхать ничего, тятенька, — сказал Николай, приподнявшись с земли.
— Надо мне ехать, — решил Арсентий.
Надел на собак намордники, отдал свору выжлятнику и рысью поехал по направлению к селу. Прошло полчаса. Никакого звука не было слышно. Тьма сделалась такая, что в двух шагах ничего не было видно. Леонтий спал мёртвым сном, издавая носом невероятные звуки. Остальные борзятники потешались над Петрушкой.
— Он не подал на драку, потому один матёрого затравить хотел, — говорил Николай, — да вот собаку и затравил.
Петрушка ничего не отвечал и молча сидел, опустив голову. Старик беспокоился всё больше и больше.
— Не случилось ли чего-нибудь? — говорил он. — Подавай, Иван, голос, подавай чаще.
Мы сели в кружок и закурили папиросы.
— Долго и так что-то, — говорил Морозов.
— И ума не приложу, не заблудился ли? — повторял старик.
— Где им заблудиться, — сказал Иван. — Они тут местность всю хорошо знают.
Прошёл час. Кругликов приходил в отчаяние.
— Не послать ли ещё Николая? — спрашивал он меня. — Спят, черти! — сказал он, взглянув на заснувших борзятников.
— Чу! — вдруг сказал Иван, — словно Арсентий голос подаёт.
Старик снова прилёг к земле.
— Стой-ка! — крикнул он трубившему Ивану. — Точно, и так Арсентьев рог.
— Ну-ка, подай ещё, — отвечает, — сказал, успокоившись, Кругликов.
Через несколько минут Иван снова подал голос. Вдали, на этот раз явственно, послышался рог Арсентия. Борзятники проснулись, и минут через десять мы услышали топот лошадей.
— Извините, пожалуйста, Пётр Николаевич, — сказал, подъезжая, хозяин. — Мне нужно было сторожа видеть.
— Знаем мы этих сторожей. Ох эти бабы! — шептал себе под нос недовольным тоном Кругликов.
— Ты что там ворчишь? Не ворчать, старина! — крикнул ласково N. — Собак со свор сбросьте и марш.
Иван двинулся, мы потянулись за ним. Ночь была самая тёмная. Лошади беспрестанно спотыкались по неровному полю, один Гудал шёл совсем твёрдой поступью и ни разу не споткнулся.
— На дорогу бы поскорее выбраться, — сказал старик.
— Нет, — крикнул Иван, — на дорогу тут не скоро попадём.
— На Нератовском поле мы на дорогу выберемся, — сказал Кругликов. — Овражек будет скверно переезжать, а скоро он должен быть.
— Песню, Петрушка, начинай! — крикнул хозяин.
Вдруг сзади раздался чистый, звучный тенор: «Вниз по м-а-а-ту-шке по Во-олге».
Хор подхватил и далеко-далеко раздалась русская песня; переливаясь, неслась она по бесконечной пустоте, шири и глади, в эту непроглядную ночь. Металлический, высокий тенор Петрушки покрывал весь хор.
— Вражек! — вдруг крикнул доезжачий.
Песня умолкла, все остановились. Послышался плеск воды; «к заду, к заду!» кричали голоса выжлятников.
— Ну, чёрт, втюрился! — крикнул выжлятник Ванюшка, и слышно было, как лошадь вымахнула из болота.
— Тут благо, — не съедете. Поправее не лучше ли? — крикнул Иван с той стороны оврага.
Ни зги, как говорят, не было видно. Мы стояли с N, он толкнул Гудала, тот легко перемахнул вражек.
Я хотел последовать его примеру, но мой Донец упёрся. Я ударил его арапником. Сильный толчок почувствовал я на седле и сразу ударился головой во что-то мягкое, нога была придавлена.
— Слетел! — крикнул я.
Подбежал народ, кто-то зажёг спичку. Я сделал усилие и вытащил ногу. Мой конь лежал в овраге.
— Ушиблись? — спросил хозяин, когда я выкарабкался наверх промоины.
— Нет, ничего, — только выпачкался, — ответил я.
Налево старик Кругликов кричал: «увяз, увяз, чёрт его дери!». Вытащили лошадь Кругликова. Наконец все перебрались и снова двинулись в путь.
— Петрушка, плясовую! — крикнул N.
Петрушка, который в эту минуту ехал рядом со мной, начал что-то выторачивать и вдруг, ударив раза три в бубен, запел своим чудным голосом: «Ах вы, сени, мои сени...»
«Сени новые, кленовые» — подхватил хор. У Николая Кругликова оказалась гармония. Кончили песню и ехали несколько минут молча.
— Точно кто в рог подаёт, — сказал Морозов, останавливая лошадь, но ничего не было слышно. Через некоторое время ясно услышали все звуки рога и решили, что это Василий Егоров из тарантаса даёт нам знать, где дорога. Иван остановил лошадь.
— Что-то неладно, — сказал он.
— А что? — спросили несколько голосов.
— Ведь подают-то «на драку». Постой.
Все приостановились.
— На драку, на драку, — сказал утвердительно доезжачий.
Николай, Леонтий, Морозов и Петрушка отдали в рог голос и помчались карьером вправо по направлению, откуда раздавался призыв.
«Сломают они себе шею» — подумал я.
— Должно, тарантас сломался, — сказал старик Кругликов.
Мы ехали шагом. Раза два ещё слышен был рог, и потом всё умолкло. Через некоторое время N крикнул стремянному:
— Подай голос, где они там?
Едва тот успел приложить к губам рог, как вблизи раздались голоса.
— Здесь, сюда, сюда!
Мы подъехали.
—Тарантас в канаве, — послышался чей-то голос и затем к нам подошёл Василий Егоров.
— Тарантас перевернули-с. Всё Коммод Савельич, — выворачивай, кричат, из колеи. Я им докладывал, что ночью помимо колеи ехать нельзя-с. Так нет-таки: Васютка вывернул вправо, да тарантас вверх колесами и поставил-с.
— Надо вытащить.
— Ничего не видать, я Артамона в лес за хворостом послал, огня развести нужно.
— Я принёс хворосту-то, — послышался голос Артамона.
Чухна натаскал из тележки сена и живо, в одну минуту, развёл сильный огонь. Тарантас действительно вверх колесами стоял в небольшой промоине. Коренная боком лежала на оглоблях; пристяжная, уныло повесив голову, стояла на бугре с оборванными постромками. Тележка неподалеку благополучно стояла на дороге. Подушки, короб, убитые лисицы, ружья и другие разные вещи валялись в беспорядке по краям промоины. Все слезли с лошадей. Исполнявший обязанности кучера маленький Васютка стоял близ пристяжной и испуганно смотрел то на старика Кругликова, то на Василия Егорова, то на Морозова, очевидно соображая, от кого получит он таску за подобное крушение тарантаса.
— Сопляк вшивый, — начал первый Кругликов. — Куда тебя черти понесли? Не ехалось тебе дорогой-то. Распустил сопли-то, — говорил он, распутывая повод пристяжной.
— Это всё Капот Савельич, — ответил тот слезливым голосом, — выворачивай, говорит, Васютка, из колеи. Я и выворотил. Ведь ничего не видать.
— Верно, это я виновник этому происшествию, — сказал важно Кусаев.
— Не ушиблись? — спросил я.
— Нет, пострадал, кажется один, Агей Михайлович, г-н Пуссо.
— Наш маленько нога ломал, — отозвался тот, сидя на корточках у огня и раскуривая трубочку, по-видимому, и не думая помочь вытащить тарантас.
— Как ещё, дивлюсь, шеи не сломал. Через лошадей перелетел, — сказал Василий Егоров.
— Ну, шея! Зачем шея ломал, будет нога, — глубокомысленно ответил Агей.
— Давай, ребята, лошадей скорей отпрягай! — крикнул Морозов.
Живо отпрягли лошадей и вывели из промоины.
— За задние колеса дружней берись, — командовал Морозов.
Долго возились, никак не могли вытащить тарантас. Наконец, мы все стали помогать и общими усилиями вытащили его из канавы. Морозов перевязал сломанную оглоблю, связали тяж и постромки, заложили лошадей. Чухна взял за хвост убитую им лису, надел торчком ружьё и отправился полем.
— Куда ты? — крикнул ему кто-то.
— Ну наш рямо пошёл, — ответил он, не оборачиваясь. — Тут опять голова ломал.
В 11-м часу приехали мы домой. За ужином Кусаев был грустен и ничего не пил; когда мы все перешли в кабинет, разговор шёл об охоте и о сегодняшнем удачном поле. Я с большим одобрением отозвался о стае, коснулся знаний Василия Егорова, расторопности Ивана и удали борзятников.
— Были промахи, но без этого трудно, — заметил хозяин.
V
На другой день я поздно проснулся; был уже одиннадцатый час, когда я вышел в столовую. Старик Кругликов сидел за самоваром.
— А хозяин? — спросил я.
— Сейчас будут.
Когда вышел N, я обратился к нему с просьбой дать мне лошадей доехать до города.
— В этом случае, — ответил он, — позвольте мне воспользоваться властью хозяина и отпустить вас после раннего обеда.
— Боюсь будет темно и, как вчера наши охотники, очутишься под тарантасом.
— За благополучное доставление вас в город я вам ручаюсь.
— В таком случае я с удовольствием подчиняюсь воле хозяина.
— А где Коммод Савельевич? — спросил он.
— Рано уехали, — ответил Кругликов, — даже ни чаю, ни водки не пожелали. Я их оставлял, — нет, говорят, домой пора. Выпросил у экономки каких-то кур, забрал их и уехал.
Целый день провели мы на бегу и смотрели проездку лошадей, а в три часа сели обедать.
Долго продолжался этот ранний обед, а у подъезда слышался звон колокольчика и бубенчиков поданной тройки.
Я посмотрел на часы, был уже седьмой час. Я встал и начал прощаться. Хозяин вышел на подъезд меня провожать. У подъезда стояла коляска, запряжённая тройкой небольших степных лошадей. Старик Кругликов и Василий Егоров стояли около коляски.
— Ты, Стёпка, — обратился тут же стоявший кучер Морозов к сидевшему на козлах ямщику, — Васильевским-то лугом бери поправее, а налево-то не езди, там ям много.
— Ладно, я тут знаю, где объехать, — ответил тот.
Я дружески простился с хозяином, поблагодарив его за радушный приём.
— Собирайтесь завтра в отъезжее, — сказал он, обращаясь к Василию Егорову.
— Слушаюсь, — ответил тот.
— Пускай! — крикнул ямщик.
Конюха расступились. Сразу вся тройка понесла нас по аллее парка. От быстрой езды колокольчик замер и, несмотря на то, что Степан лежал на вожжах и беспрестанно сильно передёргивал иноходца, тройка продолжала нести нас полным карьером. Когда пришлось круто повернуть в аллее, Степан всей своей силой налёг на одну вожжу, задок коляски сильно отбросило в противоположную сторону и Степан даже привскочил на козлах. Тройка продолжала скакать.
— Они нас разнесут, — сказал я Степану.
— Не разнесут, обойдутся, — ответил он уверенно. Видно было, что он привык к таким выходкам лошадей, и, действительно, к спуску речки тройка шла уже шагом, а под гору иноходец ползком спустил коляску. Попадавшиеся мужики далеко снимали шапки и сами, без голоса ямщика, сворачивали с дороги. Видно было, что они знали лошадей. Ловко объезжал Степан все ямы, а рессоры коляски были так покойны, что я по такой скверной дороге не чувствовал никаких толчков. «Это не Чижовский рыдван», — подумал я.
— Давно ты кучером служишь? — спросил я Степана.
— Второй год, — ответил он.
— А прежде что делал?
— Конюхом был, а перва на псарный поступил, в наварную, — учился, значит, около собак. Потом год выжлятником ездил. Больно в ту пору осень мокра была, я и простудился, значит, чирья по всему телу одолели; ну Василий Егоров и говорит: ты, говорит, Степашка, к этому делу не годишься, потому, говорит, сыр человек, тут, говорит, сухой человек справить может: ну, меня на заводскую в конюха пределили, да вот уж второй год подручным езжу.
Начало темнеть.
— Сильно темнеет, — обратился я с беспокойством к Степану.
— Темнеет, — ответил он равнодушно, и тотчас же крикнул на лошадей, — ну, что тут, эх вы, варвары!
Прошло несколько минут; совсем стемнело.
— Ничего не видать, Степан, — опять сказал я.
— Ничего, — повторил он с невозмутимым хладнокровием.
— Я даже и тебя не вижу, — приставал я, начиная беспокоиться более и более.
— Где тут видеть, темь какая, — сказал он всё тем же спокойным тоном и крикнул, ударив по всем по трём, — ну, что вы приуныли!
— Когда большая гора придёт, я сойду, Степан, пешком пойду.
— Зачем сходить, у нас этого заведения нет.
— На мост не попадём.
— Как не попасть, — ответил он, — вон наши! — сказав это, он зычным голосом заорал: «эй, ей!».
Тотчас же ответили в рог. Я посмотрел вперёд, — два фонаря приближались к нам. В этой тьме фонари показались мне светлее электрических фонарей Невского проспекта.
— Наши фонарщики, — сказал он и остановил лошадей.
Петрушка-борзятник и какой-то конюх подъехали к нам верхом с фонарями.
— Зажигай! — сказал Степан, и они ещё зажгли два фонаря коляски.
Со светом четырёх фонарей весело покатили мы. Беспрестанно слышались голоса скакавших впереди верховых:
— Налево яма, тише. Право держи, сворачивай, — кричали они попадавшимся мужикам.
Я заметил сильный наклон вперёд коляски.
— Это овраг, стой — я слезу.
— Уж спустили, — ответил Степан, и действительно мы уже въезжали на мост.
— На унос, трогай! — крикнул Степан верховым, и тройка карьером вынесла в гору. Менее чем час три четверти ехали мы, и я не чувствовал никакой усталости, когда Степан сразу остановил взмыленную тройку у подъезда гостиницы.
— Вы где кормить будете? — спросил я, давая ребятам на чай.
— Мы не кормя оборотим, — ответил Степан, — наша лошадь привычная, — прибавил он.
— Когда тут кормить, — сказал Петрушка. — Завтра в отъезжее приказ был. Гасить фонари-то что ли? — спросил он ямщика.
— Гаси, — сказал Степан.
— Вы бы не гасили, темно, — посоветовал я.
— И так съедем, что даром свечи-то палить, — ответил он и, поклонившись мне, шагом тронулся в обратный путь.
«Ну, ребятишки! Народ бывалый, привычный», — подумал я, входя в свой номер.
Всю ночь снилась мне охота. Василий Егоров верхом на своём коне, огромный волк, сцепившийся с Похвалом, но вдруг появился передо мной образ виденной мною накануне красавицы Маши. Как живая, стояла она со своей милой, радостной улыбкой на губах. Её блестящие чёрные глаза смотрели на меня прямо вызывающим, сладострастным взглядом. «Боже мой, как она хороша!» — подумал я и проснулся. Взять бы её с собой — увезти за границу, мелькнуло у меня в голове и снова я вспомнил:
Да не то тебе пало на долю:
За неряху пойдёшь мужика.
1887 г.
