Веенцев В.
Тихо в жаркий августовский полдень в рыбацкой слободе Переславля. Прорезающий ее прохладный поток Трубеж неподвижен и похож от густо зацветшей воды на выкошенный луг. По его черным торфяным берегам потянулись к Плещееву озеру расшитые деревянной резьбой, словно кружевом, избы,— то теснясь кучками под покровом деревьев, то разбегаясь через огороды, сады.
Возле Сорокосвятской церкви, где на высоких рогатых кольях сушатся артельные сети, избы сворачивают влево, открывая устье Трубежа, и за ним — широкие озерные дали.
Вдоль всей слободы к берегам подтянуты лодки, на некоторых — подвесные моторы. Кое-где у заколоченных, темных ворот на лавках сидят старухи и старики. Лица их смуглы и покрыты глубокими трещинками морщин. Ко всяким новостям каждый по-разному проявляет свой интерес.
Я сижу напротив них, около расщепленной ветлы, и мы с нескрываемым любопытством рассматриваем друг друга.
— Видать, еще не бывал здесь, — говорит про меня высокая, повязанная белым платком старуха, обращаясь к черному сутуловатому старику.
Тот, ковыряя длинной палкой мягкую землю, исподлобья пытливо кидает на меня взгляд:
— Пожалуй...
— Гляжу я, Степаныч, — перебивает его маленький, очень подвижный старичок, — никак второй сезон разрешили охоту за озером, а московские уж враз узнали — много их наезжает. Этак по воскресеньям пальбы — несть конца... Знать, поэтому и дичи у нас не стало.
— Будет тебе, завел... — сердится черный старик.
— А то разве не так? — спешит оправдаться старичок. — Глухие места перевелись, всякий скажет.
— Сам супротив себя и болтаешь, — резко обрывает его черный старик. — Кабы не было на что охотиться — не поехали бы...
Сидят и спорят старики. Толкуют, пересуживают; что-то решают они. Прикрывает их от солнца своей тенью старая, густая береза.
Впервые я в этом городе русской старины, где всюду на холмах, как стражи веков, высятся монастыри, соборы и самый древний из них, заложенный Юрием Долгоруким, — белокаменный Преображенский. Будто изваянный могучий богатырь средневековой Руси, твердо стоит он, расправив крутые плечи, суровый, с гордо поднятой главой. Окруженный оборонительным валом, он видит за ним: и город, и озеро, и окрестные земли. Широко вокруг!
Многие приезжают в этот город. Одних, привлекают памятники древнего зодчества, других — просторы большого озера, а иных — леса и охота. Некоторых же — все сразу.
С давних пор я стремился приехать сюда. Недавнее известие о том, что я смогу поселиться в сторожке у озера, наконец, решило судьбу моей поездки. Почти после двухдневного осмотра города я теперь ожидаю рыбаков с лова, чтобы с помощью кого-нибудь из них хотя бы к вечеру переправиться в сторожку за озеро. Сколько ждет меня там приятных неожиданностей!
Безоблачно небо и ясно своей высокой голубизной. Даже на миг не скрывает оно солнца — яркого, палящего. Все кругом словно томится под его жаркими лучами. Вот вынырнули они из-за березы, проскользнули сквозь голые ветви уже успевшего скинуть листья тополя и упали на лица и спины слободских старожилов. Не выдержали они зноя, прервали свои споры и пошли.
И все так же неподвижен Трубеж. Кривые старые ветлы низко склонились к нему, и отовсюду смотрят на них десятками глаз великорусские избы.
От этого уголка на окраине взгляд уходит к городу в целом, и тогда облик всего Переславля, выраставшего столетиями, кажется похожим на копилку, сохранявшую культурную ценность народа — для нашего настоящего и поколений грядущего...
Приходит мальчик. Он здоровается со мной и, спустившись к лодке, начинает укладывать в нее принесенные вещи.
— Далеко ли собрался? — спрашиваю я его.
— Домой, в Усолье едем.
— Может быть, и меня с собой возьмешь? — радуюсь я, так как мне по пути до истока речки Вексы. Усолье же еще дальше по ней, километра за четыре.
— У деда спроситесь, — смело отчеканивает мальчик. Он прилаживает вещи в лодке, приносит из избы весла.
Вскоре приходит дед.
— Нешто жалко, поехали, — дружелюбно предлагает он, выслушав мою просьбу. — Только вот мотор малость пошаливает, не взыщи уж.
Отплывая, я и мальчик садимся в середине лодки. На корме, у мотора, занимает место дед. Вокруг нас Трубеж то темнеет глубиною воды, то важно раскачивается тяжелым зеленым ковром. По краю его, там, где начинаются просторы озерных вод, к нам приближается лодка. Перегруженная травой, она сидит низко, и молодая женщина, гребя одним веслом, с трудом продвигает ее.
— Здравствуй, дедушка! — улыбаясь, приветствует женщина. — Все никак не соберусь к тебе... Ничего живешь-то?
— Скрипучее дерево дольше всех простоит, — сморщив лицо, подобно лопнувшей пакетной хлопушке, смеется дед. — Тебе-то хорошо ль?
— Да не обижаюсь пока... — и неторопливый мягкий разговор их плавно тянется по реке, еще долго оставляя в тишине след певучего эхо.
— Внучка моя. В Москве на доктора окончила. Марье, к которой ты едешь, племянницей приходится, — после некоторого раздумья, с гордостью поясняет дед.
В устье Трубежа дед запускает мотор, и мы на большой скорости выносимся навстречу озеру. Сверкая под солнцем, оно простерлось к далекой тонкой каемке лесов, и оттуда ползут на нас извивающимися змеями сцепленные лодки рыбаков. От них поднимаются стаи уток и, облетая стороной, выискивают себе места на большой воде. Я обертываюсь на крик деда.
— Глядите, сколько рыбаков-то! Будто в Петрово время на маневры собрались... — смеется он. Но последние слова его не слышны из-за тарахтения мотора.
— Это разрешили лов ряпушки вот и собрались сразу всей артелью,— поясняет мне мальчик.
Долго, долго плывем мы. Плещутся об лодку воды Плещеева озера, и кажется мне, будто вспоминая о былом, рассказывают они длинную историю о воде и земле, и о рождении здесь первого флота России.
Сказочно все!..
Слушают неумолчный говор волн дед и мальчик. Это они — обладатели той драгоценной копилки родного края, в которой, как в собственном сердце, сохраняется рассказанная правда о жизни. Невозможно ей выплеснуться, как и этому чистому, широкому озеру.
Погрузив в теплую воду одну руку, я другой записываю свои наблюдения и мысли, чувствуя, как мальчик настойчиво разглядывает мои каракули. Наконец, он спрашивает меня:
— Дяденька, небось вы писатель?
— Почему ты думаешь?
— А так... Все пишете что-то.
— Разве одни только писатели пишут? — шутливо поправляю я.
— Это верно, не одни, — отвечает мальчик, кажется мне, вес еще в чем-то сомневаясь. И вдруг, усмехнувшись, говорит: — Всяко бывает...
— Как это всяко? — переспрашиваю я, желая выяснить, в чем его сомнение.
— Я это вот к чему... Помню, брал меня дед плавать с писателем одним. Так он бывало, только это мы выедем, бац — книгу раскрывает и читать. Почитает, посмотрит кругом и опять читает. Мамка моя зато «читателем» его и прозвала... А когда дед рассказывать ему что начинал, враз навострится: слушает, а то и сам станет долго-о рассказывать...
— Вот видишь, — перебиваю я, — значит, не обязательно надо и писателю всегда только писать.
Мальчик улыбается, поправляет небрежно спутанные волосы, почти совпадающие по цвету с загоревшим обветренным лицом, на котором слабо видны, как бы невзначай разбросанные, веснушки. Его глаза из-под выцветших ресниц и бровей горят тихим голубым огоньком. И все в нем просто, спокойно и ясно.
— Это верно-о, — уже не сомневаясь, отвечает мальчик, уверенно называя меня: — Вы охотник, — и продолжает: — Писатель тот, во-от до охоты был зорок! Только и туда все с книгами ходил. Дед сказывал: сядет вечером на пенек вальдшнепа издать, обязательно почитает. Дед слышит: хрунчит, вот рядом — стрелять бы пора, — говорит ему, а он только и знай ладит: «обожди» да «обожди». И верно: темней станет — читать нельзя, и самый тут их лет начинается — как знал он. А уж как стрелит — завсегда наверняка. Собака с ним была, такая шустрая. Что-то скажет ей — вмиг убитого, подранка ль принесет.
— Как же его фамилия, не помнишь? — увлекшись рассказом, спрашиваю я.
— Все забываю... Дед вот, — тот знает. Он любил с ним надолго забиваться во-он в те места, — и мальчик показал в сторону белого пятнышка, заброшенного в середину синего моря лесов.
Заслушавшись рассказом, я даже не заметил, как заглох мотор.
— Придется на веслах плыть, — говорит дед. — Теперь недалече осталось. Во-он видны Марьины стога-то. А рекой на моторе все равно далеко не уедешь — часто виляет она, да и коряги...
Я пересаживаюсь лицом к деду и берусь за весла. Передо мной, вместо синего моря лесов, из-за широких плеч деда показывается среди зеленых и золотых холмов и полей то одной, то другой частью своей потонувший за озером Переславль. И белеют крапинками в нем и вокруг прежние церкви и монастыри. Но вот дед закуривает, и в сизой дымке и дрожащих испарениях теплого воздуха все виденное тает...
— Видать, раньше-то не бывал здесь? — будто сговорившись с высокой старухой, спрашивает дед.
— Еще не приходилось, — рассеянно отвечаю я.
— Отдохнуть, значит, поохотиться, — испытывает он меня. — Ну, а Марья-то, чай знакомая тебе?
Я отвечаю утвердительно и, уклоняясь от дальнейших расспросов, завожу разговор об удобствах моторной лодки.
— Да что и говорить! Все одно, что без лошади в крестьянстве, то нам без лодки, — поясняет дед. — В город съездить, дров, сена привезти — все на ней. Только вот, трудней к берегам подъезжать стало. Год от году мелеет наше озеро... Летошный год с городищенской стороны льдин ветрами нагнало — илу, песку наволокли они. Хорошее дно и пропало...
— Ну, а скажите... — опять нетерпеливо перебиваю я, — наверно, вы хорошо знаете писателя, с которым охотились?
— Как не знать! Знаю, — подхватывает дед. — Только, с чего это ты вдруг спросил-то, — удивляется он.
— Внук ваш рассказал мне про него...
— Вот ведь пострел и тут поспел, — серьезно говорит дед, и почему-то с еще большей серьезностью и даже грустью добавляет:
— Да что он рассказать-то мог? Коли самого главного еще не знает...
Лицо у деда вдруг становится, как прежде, похоже на пакетную хлопушку, только крупнее, жестче его складки, и без улыбки. Как видно, он вспомнил что-то свое наболевшее и очень дорогое.
— Большой человек был. Только уж нету теперь его. Помер он,— задумчиво произносит дед. — Узнать про это довелось недавно мне случаем. Так же вот перевозил одного московского охотника...
Глубокие морщины на лице деда подергиваются и постепенно расправляются. Он торопливо докуривает самокрутку и продолжает:
— А случилось это вот как: возил я одним воскресеньем корзины на базар продавать. Выручился ничего-о. Дай, думаю, зайду книжку внучикам или себе какую куплю. Вхожу в магазин. Продавщица подает мне такую небольшую, желтую. «Любимый край» называет, да и говорит: «Знаю я, охотник вы и рыболов. Почитайте вот, про наши места написано»... Тут еще кто-то подошел, тоже посоветовал мне. Обрадовался я, купил, наспех как-то получилось это...
Дед снова закуривает, и руки его слегка дрожат.
— Потом дела у меня были... — глубоко затягиваясь, почти не выпуская дыма, продолжает он. — К вечеру уж, иду я слободой, чтобы домой-то ехать, а сам и думаю: «Вот ведь, старый дурень-то, не посмотрел, кто про наши края написать-то мог? Может, и нестоящее что?..» И, как на грех, угораздило меня книжку в котомке разной покупкой заложить.
Дед лезет за пазуху, что-то ощупывает там, неловко тянется глубже и достает с подола своей куртки помятый с потеками каток бумаги.
— Все в езде, а почитать больно охота, вот и потрепал маленько, — стыдится он, покачивая головой. — Ну, а к лодке дошел, совсем невтерпеж мне. Как раз тут попросился ко мне этот московский... Выехал я к озеру, мотор завожу и не пойму ничего: то ли солнце на небе, то ли на воде? Будто кисель какой. Красным все замешалось. Ти-и-хо так... Когда лодка разошлась, очки я одел, книжку стал доставать... А тут — напасть: ветер от тучи поднялся, волна в лодку заглядывает глухим глазом. Не по себе как-то стало... Скоро прошло это... только солнце зашло уж. И ти-и-хо опять. Открыл я книжку, глянул, и не верю... — он самый и есть... А тот охотник возьми мне все и расскажи... Эх, горе! Зимой — в стужу помер-то. Ведь одногодок со мной был. А чтоб пожить-то еще...
И дед, расправляя уже нечто похожее на книгу, показывает мне портрет Пришвина.
— Небось и сам узнаешь? Ну, греби веселей, родимый, — подбадривает он меня.
Я гребу. Дали мутнеют и тонут в просторе воды, все туже схватывая полукольцом спокойное озеро... Непрерывно летят куда-то с жалобным стоном чайки.
И будто снова своими воспоминаниями мальчик и дед вскрыли предо мной ту драгоценную копилку ярославского края, в одном из отсеков которой, сохраняя светлую память о замечательном писателе, продолжают слагаться рассказы народа. Вот они, те берендеи и тот «Любимый край» его, о котором писал он, с которым слился всей своей жизнью и своим творчеством!..
— Надолго, знать, приехал? — тихо спрашивает меня дед, подтягивая лодку к берегу. — Ну, а захочешь послушать об нем, приходи ужо. Многое тебе порасскажу...
