Рылов А. А.
Моя новая квартира состояла из мастерской с большим окном на юг и верхним светом, комнаты и кухни. От солнца окно пришлось затянуть коленкоровой калькой. Скоро новое жилище я привел в уютный вид.
На столе в мастерской я устроил кусочек настоящего леса: росли березки, елочки, сосенка, два куста папоротника, среди мха и травы стояла кюветка с водой, в которой купалась ручная птичка — зорянка.
Одна стена мастерской была декорирована еловыми ветками, в теневых углах устроены кустики для полуденного отдыха птички. На ночь зорянка устраивалась на ветке куста в моей спальне и имела тогда вид пушистого шарика. В садике жила зеленая ящерица, а в противоположных концах его — две колонии мелких земляных муравьев: черных и красных. Я любил в лупу наблюдать их. Черные, хотя их было меньше, часто делали набеги на красных, похищали у них личинки и уносили к себе. Происходили настоящие сражения с убитыми и ранеными.
Зорянка с брезгливостью, высокомерием и насмешкой относилась к ящерице, очень вялой зимой. Она старалась отнять у нее изо рта мучного червяка. Забавно было видеть, как ящерица тянула его за один конец, а птичка за другой, но зорянка всегда уступала. Она вспрыгивала на спину ящерицы, желая показать, что ничуть ее не боится. С зорянкой у меня была большая дружба. Мы понимали друг друга и даже разговаривали. Когда я перед сном читал книгу в постели и долго не гасил свет, пушистый комочек на ветке издавал повелительный свист, и я сейчас же тушил его. Утром, пока я не проснусь, птичка сидела молча на кровати у моего изголовья. Чтобы разбудить меня и получить червяка, она с шумом пролетала над моим лицом и снова садилась над изголовьем. Я делал вид, что все еще сплю, она опять пролетала над носом. А то начнет шуршать газетой. Когда же я спускал ноги в туфли, Зорька,— так я ее звал,— начинала громко петь свою восторженную песенку; до этого она не пела. Я вставал с постели и давал птичке из рук червяка. Часто из своей спальни я слышал тревожное пощелкивание Зорьки в мастерской. Она прилетит бывало ко мне, опишет круг над моей головой, и снова трещит ее голосок в мастерской — что-то там случилось, зовет меня. Я спешу к ней. Птичка, сидя на переплете окна, взволнованно смотрит на крышу, по которой ходит ворона, кошка или просто скачет воробей. Я также потрескиваю, подражая птичке, и тоже смотрю то на ворону, то на Зорьку, а она — то на крышу, то на меня. Как видите, мы понимали друг друга. Заболела моя Зорька, сидит нахохлившись, вяло слетает в садик попить воды и снова сидит на картине, тяжело дыша. Болела она желудком несколько дней, наконец с картины беспомощно слетела на пол. Я вижу — дело плохо, приходит конец. Нагнулся к полу, протянул ей пригоршни рук. Она стремительными прыжками бросилась в мои руки и сейчас же в судорогах, распустив крылышки, перестала дышать. Я сделал вскрытие желудка: оказалось, что стенки его обильно покрыты песком. Она обыкновенно трепала червяка в песке, чтобы убить его перед тем, как отправить в рот.
Я каждую осень покупал на рынке зорянок и других птичек, держал их всю зиму без клетки, а весной увозил в лес и выпускал на свободу.
В мастерской стояла большая клетка с парой резвых белок, моих натурщиц. Я кормил их китайскими бобами и грецкими орехами, а весной выпускал в Павловском парке. Среди беличьего общества Павловского парка я пользовался большой известностью и как художник и как богатый человек, у которого имеется большой ореховый капитал.
Больше всего моей живописью интересовалась пеночка садовая; она и понимала мое искусство больше других. Во время моей работы она любила сидеть на плече или на вытянутой кисти, не боясь покачивания. Однажды, подлетев к картине, она долго порхала на одном месте, стараясь, должно быть, сесть на ветку молодой пихты на первом плане большой картины «Медведица». Прошу читателя не считать все это за «охотничий рассказ». Когда-то фокстерьер принял сидящего старика на моем этюде за живого и бросился на него с лаем.
В спальне на опрокинутом ящике, на большом железном противне с песком жила чайка. Она была подранена в крыло и не могла летать. Возле нее стояла ванна с водой — чайка любила купаться. Кормил я ее рыбой. Она спрыгивала на пол и прогуливалась по мастерской, особенно любила гулять перед топившейся печкой — ее интересовал огонь. Ее белое оперение, освещенное дрожащим пламенем, было прекрасно. Погуляв, чайка подходила к своему ящику, растопыривала крылья, чтобы я взял ее подмышки и подсадил на место. Она тоже служила натурщицей. К лету я подарил чайку в зоологический сад.
Замечательная птичка у меня была самочка зорянка. Я ее купил больную, облезлую, с одним перышком в хвосте. Ножки были покрыты болячками. Я вылечил ее лапки борным вазелином. От частого купанья и хорошей «насекомой» пищи она совсем поправилась и очень ко мне привязалась. Когда я вечером приходил домой и садился за стол, из-за печки вылезал заяц. Он потягивался со сна, как кошка, и, прислонясь к моим ногам, мылся тоже по-кошачьи, задрав высоко вверх заднюю ногу. На ветке пушистый комочек, у которого только чуть вздрагивал опущенный хвостик, показал свой черный глазок, а за ним и всю головку. После короткого и беззвучного зевка птичка встряхнула перышки, привела клювом их в порядок и неслышно очутилась передо мной на столе. Клюнула две-три крошки, — кушать ей не хочется, а в моем обществе побыть интересно.
Чтобы весной моей Мушке — так я ее звал — нескучно было, я еще зимой купил другую зорянку — нарядного самчика, но Мушка, увидев в нем своего конкурента, лишний рот, так сказать, возненавидела его, гоняла так, что тот боялся ее и не смел сесть в садик, выкупаться или попить водички; но она не нападала на него, когда самчик пел свою негромкую, иногда даже едва слышную песенку, похожую на звон серебряных бубенчиков. Весной эта песня звучала сильными флейтовыми звуками, причем у певца поднимался хохолок и оттопыривались перья на зобу. Мушка такую песнь больше любила, она кокетливо приближалась к певцу, и мало-помалу они сблизились. Скоро я заметил, что Мушка стала летать то с ниточкой, то с сухой травинкой в клюве. Я попробовал стричь из бумаги тонкие ленточки. Мушка, сидя на полу, ждала материала и, захватив в клюв несколько ленточек, с шумом улетала в спальню и там на комоде долго шуршала в трубке с моими рисунками, а затем снова убедительно просила меня еще настричь ленточек. Этими бумажными лентами она перегородила трубку в середине. Затем с усилием стала пытаться выдернуть волос из половой щетки. Заметив это, я стриг для нее щетку. Она с нетерпением ждала и из жадности, стараясь захватить как можно больше материала, дорогой теряла лишнее. Из этого волоса и тонких травинок она вила гнездо, причем так быстро вращалась, что трудно было рассмотреть ее контуры, а затем клювом приминала торчащие волосы и сглаживала неровности. В край гнезда она вплела розовый трамвайный билетик для украшения. Постройку гнезда я наблюдал, освещая внутренность трубки карманным фонариком, что совсем не смущало мою Мушку.
В гнезде появилось шесть маленьких яичек с рыжими крапинками, но я не дал ей высиживать птенчиков, так как мне скоро надо было ехать писать этюды, а с таким семейством путешествовать невозможно.
На страстной неделе мы с Химоной поехали в гости к управляющему голицынским имением в Марьино, захватив с собою краски и двух зорянок. Там, в парке, возле дома я выпустил свою парочку из клетки на волю. Самец сейчас же вспорхнул на высокую ель, осмотрелся и стремительным, полетом умчался вдаль, а Мушка осталась весело прыгать на подстриженных кустах акации, перелетая с места на место, но не теряя меня из виду. Она ловила мушек, паучков и, как бы хвастаясь, подлетала ко мне и получала из рук мучного червячка. Каждое утро, как только услышит мой зов: «Мушка, Мушка!», она сейчас же откликалась и, подлетев близко, кланялась, как бы здороваясь, и получала червяка.
Я писал этюд в парке, на берегу пруда. Мушка прыгала в кустах. Вдруг, свистя крыльями, мимо пролетел стремительным полетом ястреб за какой-то птичкой. Я с большой тревогой стал звать Мушку, но она не откликалась. Какой ужас! Вот тебе и свобода! Тут я заметил возле моих ног, среди прошлогодних листьев, черный глазок и мою птичку, в страхе прижавшуюся к земле. Ее трудно было отличить от почвы — оливково-серое тело с желтоватой грудкой совершенно сливалось с ней. Она прилетела под мою защиту...
Я прожил в Марьино десять дней. Жаль было покидать мою птичку. По словам хозяина, Мушка прожила в этом парке все лето.
Вспоминаю еще одну зорянку, которая жила у меня два года, потому что не могла летать из-за поврежденного крылышка. Лето она проводила у знакомых на даче. Для этой Зорьки у меня были сделаны всюду лестницы-стремянки, чтобы ей забираться в садик, на кусты, на окно и т. д. Она тоже так привязалась ко мне, что трудно поверить. Ранней весной я уехал в Финляндию почти на две недели. Оставил птичке большой запас муравьиных яиц и всюду расставил воду для питья и купанья. Дворник приходил только через день поливать мой садик, к которому он относился с большим уважением. Птичка его боялась и пряталась. Когда я вернулся домой, зорянка обрадовалась до безумия. Она кричала от восторга, бегала за мной всюду: куда я, туда и она. Я подставил ей руку, она вскочила на ладонь, держала меня за кожу клювом, чтобы я опять не ушел, и пела громко, с оттопыренным зобом и поднятым хохолком. Я привез из Финляндии новых хвойных веток для украшения мастерской, разного мха, маленьких елочек и березок. Когда я на полу разбирал эти кусочки природы, птичка принимала живейшее участие; она переворачивала листочки и травинки и находила там кое-что интересное и съедобное.
Одно время жил у меня бекас — птица дикая, к приручению, я думаю, неспособная. Я любовался красивым оперением этой длинноносой птички, когда она сидела в садике у кустов папоротника. Бекас настолько дик и робок, что при мне не ел и не пил, а осторожно похаживал по садику или стоял то на одной ноге, то на двух, то на трех точках опоры: кроме ног, он опирался на клюв. Когда я уходил в другую комнату, затворял за собою дверь и наблюдал за бекасом в щелочку, он сейчас же с жадностью начинал глотать муравьиные личинки с водой, а потом тщательно чистить свои перышки. Случилось с этой красивой птичкой несчастье: вошла как-то ко мне в мастерскую знакомая дама с собакой, бекас с испуга полетел прямо в стену, ударился головой и упал. Разбил себе висок до крови. Я сейчас же промыл ранку борной водой, присыпал ксероформом, и она скоро стала заживать, но бекас расчесал рану лапкой, и снова потекла кровь. Тогда я придумал надеть на лапку резиновую трубку, которая мешала бекасу сгибать лапку настолько, чтобы чесать висок, и скоро рана зажила. Но все-таки эта дикая птица не может жить в неволе. У нее завелись паразиты, и она скоро умерла.
Кроме этих птиц, у меня жили еще самые маленькие птички — крапивники и корольки, а также быстролетная варакушка с голубой грудкой, очень хорошенькая и стройная, и еще лазоревка нарядная. Жили также у меня снегирь, ястребок, сыч и скворец. Клювом своим скворец расковырял оба муравейника и поел личинки. За этот дебош я его выпустил на волю, кстати, уже началась весна.
Крапивника также называют подкоренником, потому что он в поисках за пищей любит лазить под корнями деревьев или в хворосте. Эта маленькая птичка с короткой шейкой и коротким, забавно торчащим вверх хвостиком, когда я писал картину, карабкалась с полу по моим ногам на плечо и дергала за бороду, желая обратить мое внимание на себя, напомнить о червячке.
Кухню, которой я не пользовался, я отвел четырем галкам, о них тоже можно было бы кое-что написать, но уж и так выходит «перегрузка» о птицах.
Теперь несколько слов про обезьянку — мартышку Маньку. Я надевал ей специально сшитую моей сестрой шубку и шапочку с пером и в саквояже возил ее в школу позировать. Держа ее за ручку, поднимался с ней по винтовой лестнице. Учащиеся весело встречали модно одетую натурщицу. Манька на этих сеансах простудилась, получила насморк, чихала и сморкалась без помощи платка. Температура повысилась. Я натер ей все четыре ладони спиртом и под видом конфетки соблазнил больную облаткой хинина. Хотя этим я доставил ей большую неприятность и половину облатки она выплюнула, но зато на другой день была здорова. Через день по вечерам я делал ей горячие ванны, мыл ее антипаразитным мылом. Она любила горячую воду и с удовольствием купалась, пока мыло не попадало ей в глаза. После купанья я завертывал ее в простынку, и она нежилась на моих коленях перед печкой, выражая свое удовольствие и благодарным взглядом и особым чавканьем. Манька засыпала у меня на руках, а потом, когда я снимал с нее простыню, она своими ручками разбирала на моей руке волоски и делала вид, что находит что-то. Это в знак особой благодарности за купанье. Шерсть ее становилась пушистой и торчала так, что становилось видно ее голубое тело. Скажешь, бывало, ей: «Манька!» — «Мм?» — ответит она вопросительно.
Забавная у меня была парочка поползней. Для них в углу мастерской стояла большая клетка, в ней всевозможный корм и несколько поленьев дров. Птицы эти любили долбить кору дерева и прятать под нее запасы корма. Вообще они очень любят прятать и искать, любят также прятаться и искать друг друга. Днем, пока я дома, дверца клетки была открыта, птички прыгали по всей мастерской, прятались друг от друга и искали, играя, как дети. Они радовались, когда я тоже принимал участие в игре в прятки. Спрячусь за мольберт и слышу их осторожные прыжки по полу, приближающиеся ко мне; когда птички найдут меня, начинают радостно над самым полом летать взад и вперед. Так же, когда они вдвоем прятались за прислоненную к стене картину или тоже за мольберт, они радовались, когда я находил их.
Игры у животных основаны обыкновенно на инстинкте борьбы за существование. Котята и щенки борются и делают вид, что грызут друг друга. Поползень обыкновенно прячет запасы корма на зиму и ищет уже спрятанное другими. Сунет в щелочку зернышко или жучка и сухим листочком законопатит, чтобы не видно было, иногда вернется, распакует и, проверив спрятанное, снова законопатит. Поползни любят блестящие предметы, я всегда находил у них в клетке запонки, пуговки. Одних их без присмотра в мастерской оставлять нельзя. Они продолбят тюбики с масляными красками и даже могут отколупать толстые мазки на картине. Эти птички большие шалуньи. Когда я писал картину сидя, то поползень садился на носок моего сапога и долбил, ради шалости. Эти птицы лазят по стволу дерева лучше дятла. Они могут лазить и вниз головой, чего дятел не делает.
Теперь уже заодно хочется мне рассказать о коростеленыше. Писал я этюд на опушке леса в окрестностях Вятки. Неподалеку в густой осоке, среди кустиков ивы, слышался жалобный писк обыкновенного цыпленка. Я положил кисть и, подойдя к этому месту, стал всматриваться в траву. Скоро из нее выбежало маленькое черное существо, величиною с грецкий орех, точно шарик из черного плюща. Жалобно, по-цыплячьи пища, шарик крупными шажками побежал прямо ко мне в протянутые пригоршни — это коростелек. Устроившись в моих руках, он сразу замолк. Я снова было опустил его в осоку, но он отчаянно запищал и опять выбежал ко мне, пошел, как котенок, за мной к лесной опушке. Лапки у него большие, и шагает он хорошо. Пришлось держать коростелька в левой руке, а правой писать этюд и ловить у себя на щеке комаров, чтобы кормить ими бархатного младенца. Он громко плакал, как только я его опускал на землю. Коростелек карабкался мне на сапог, несколько успокаивался, а переставал плакать только тогда, когда был в руке. Бедняга, видимо, осиротел: мать убита охотником. Две ночи я плохо спал из-за него: он иначе, как у меня в руке, не желал спать, а я боялся раздавить сиротку. Просыпаясь ночью, я со страхом замечал его отсутствие в моей руке и находил коростеля или на шее или на груди. К сожалению, я не мог увезти его с собою в Петербург, так как должен был ехать с тяжело больным отчимом, а такой крикун-младенец был бы невозможен в дороге. Я долго гулял с ним по лугу на опушке леса, лежа на траве, смотрел, как коростелек возле с любопытством осматривал травинки и листочки и учился сам ловить мушек, но пока у него это выходило плохо: простое пятнышко на листе он принимал за насекомое и клевал. Как ни тяжело было с ним расставаться, я опустил его в густую поросль хвоща и убежал, стараясь не слышать его плача.
