Рябов В. В.
Самые дорогие, самые яркие воспоминания о весенних охотах связаны у нас с вечерними и утренними зорями. Стрельба гусей на перелетах, охота на селезней с подсадными утками, тяга вальдшнепов, охоты на глухарей и тетеревов на токах — производятся по зорям, когда природа особенно хороша.
Только счастливцы, одаренные охотничьей страстью, да рыболовы способны со всей остротой воспринимать прелесть вечерних зорь, когда солнце, сверкнув в последний раз багровым румянцем по верхушкам деревьев, скроется за горизонтом; столь же чудесны и утренние зори с прохладой озерных камышей, с первой песней жаворонка, с льющейся через край могучей радостью жизни...
А разве это не счастье — провожать угасающий день, стоя на тяге вальдшнепов, в розовом и свежем лесу, или встречать утренние зори на глухарином току, в полутьме душистого бора.
О нескольких наиболее памятных весенних охотничьих зорях мне и хочется рассказать.
Живя в Сибири, я каждой весной охотился в Ужурском районе (Красноярский край), на озере Белом. Озеро это находится на границе Хакасской автономной области. Протянулось оно на двадцать пять километров вдоль высоких отрогов Алтая; восточный берег его довольно низкий, ширина достигает семи-восьми километров. В озеро впадает много небольших речек и ключей. Из него берет свое начало речка Сереж, впадающая в Чулым.
В южном конце озера раскинулись огромные заросли камышей с массой больших и малых плесов-зеркал и протоков.
Когда я впервые приехал в деревню Корнилово, расположенную невдалеке от озера на речке Сереж, я застал здесь настоящее охотничье «эльдорадо». У самой деревни, на зеленях вдоль разлива паслись табуны гусей и масса всевозможной водоплавающей дичи. В воздухе носились табуны чирков, шилохвости; над кромками камышей, сверкая белыми брюшками, то и дело летали стайки турухтанов и другой птицы. И такой разноголосый гомон стоял в воздухе, что, помню, сел я на берегу озера и долго-долго любовался этой незабываемой весенней картиной...
Я располагал всем необходимым для настоящей охоты: у меня были прекрасные подсадные утки, чучела и известный охотничий опыт.
Когда я рассаживал по зеркальной глади плеса искусно раскрашенные утиные чучела и на грузилах выпустил пару своих любимиц подсадных уток, солнце уже почти скрылось за тихо шуршащими верхушками камышей.
Сразу же со свистом налетел табунок голубой чернети, и долго еще слышен был тревожный крик напуганной уточки — кырр-кырр-кырр-кырр.
Пока я прятал в камыше свой утлый челн, на меня с тревожным гоготом и характерным скрипом крыльев налетел косяк гусей. Я быстро схватил ружье, но где там, — полет гусей очень быстр, стрелять было уже поздно.
Едва успел я сесть в скрадок, верх которого был открытым, вижу — прямо на чучела несется с характерным свистом (сви-сви-сви) парочка гоголей. Не подозревая опасности, птицы спокойно присели в стороне от чучелов и тут же принялись кормиться, ныряя за рыбой. Вот обе птицы одновременно скрылись под водой и спустя полминуты вынырнули — сперва самочка, а за ней и белый красавец — селезень.
Чтобы не дать уткам вновь исчезнуть под водой, я медленно привстал в скрадке.
Птицы тяжело поднялись; после выстрела селезень, сраженный снопом дроби, плюхнулся в воду.
От выстрела в камышах сорвалось несколько пар кряковых; обе мои утки, рассаженные на значительном расстоянии, принялись азартно зазывать к себе расписных красавцев.
Сквозь стебли камыша вижу, как кряковый селезень молча делает круг и, не выдержав призывного крика, со страстным шарпаньем спешит на мое плесо...
Растягивая квачки, утки наперебой приглашают селезня к себе. Опустившись на воду, селезень заспешил к утке, плавающей рядом с моим скрадком.
Чтобы предупредить нежелательные события, я привстал на колено, и селезень колом взмыл в воздух. После выстрела он грузно упал в воду, звучно разбив ее стеклянную гладь.
По налетевшему вместе с уточкой серому селезню я сделал в угон два выстрела, и слышно было, как он с плеском упал на другое плесо.
Начался самый лёт птицы — я едва успевал стрелять.
С Белого озера на ночь летели в камыши голубая и хохлатая чернеть; чирки, точно ошалелые, носились над камышами; кряковые селезни устраивали в воздухе настоящие турниры.
Я внимательно прислушивался, чтобы услышать желанные низкие гортанные голоса гусей, которые каждый вечер с полей идут на ночь на Белое озеро.
Быстро стали сгущаться сумерки. Из камышей потянуло холодом. Лёт уток сразу прекратился. Стороной прошел большой табун свиязи.
На западе, в стороне Алтая, послышался многоголосый гомон летящих гусей.
Я не спеша перезарядил ружье патронами с вторым номером и стал ждать желанную дичь.
Над головой знакомый голос — «го-гок, го-гок, го-гок»... На высоте не более двадцати метров тянули шесть гусей. Быстро, раз за разом, ударил в угон. Рассекая воздух, тяжело рухнули две тяжелые птицы. И не успел я перезарядить ружье, как опять налетел табунок гусей...
После охоты сел в челн и поехал собирать трофеи. В темноте не удалось найти всех сбитых селезней; гусей же подобрал всех.
Сняв уток и чучела, уплыл на ночь на знакомый сухой островок. Там нажал серпом мягкой осоки для постели (в челне), развел огонь и вскипятил чайник.
Стан мой находился в каких-нибудь пятидесяти шагах от озера. Проснувшись ночью, сквозь шорох камышей и плеск волны уловил сдержанные голоса гусей, вышедших на берег вблизи моего ночлега...
Утром я продолжал охоту и днем, меняя места сидок, успешно стрелял кряковых селезней.
Потом — по гусиному помету и следам на прибрежном иле — я точно определил место ночевки гусей.
Вечерняя заря застала меня в яме-скрадке, выкопанной в двадцати шагах от места, где особенно много было гусиного пуха.
Гуси — хорошо организованная птица; об этом свидетельствуют наличие у них условной сигнализации и предварительная разведка одним или двумя старыми опытными гусаками той местности, куда намереваются лететь стаи; о том же говорят и строго исполняющие свои обязанности сторожевые гуси, которые, высоко подняв головы, зорко осматривают местность, чтобы не просмотреть угрожающую опасность.
В скрадок я забрался после заката солнца. В сильный бинокль сразу же различил в километре от берега большие табуны гусей.
Стояла теплая и тихая погода. Какую птицу не услышишь в эту пору, каких птичьих разговоров не подслушаешь, сидя на берегу водоема!
Но вот незаметно наступила ночь. Примолкли пернатые, и только из камышей доносилось глухое — «ухх-ухх-ухх»... — это кричала выпь.
Меня невольно волновал вопрос, — неужели сегодня гуси выйдут на берег в другом месте или останутся на ночь в воде?
Внимательно всматриваюсь в черную поверхность озера и всячески напрягаю слух, чтобы уловить хоть малейшие признаки приближающихся к берегу гусей.
Замечаю, что на фоне воды, в расстоянии выстрела от берега, виднеется какое-то расплывчатое пятно, которого раньше не было. Скоро уже простым глазом вижу, как гуси в двадцати шагах от меня, один за другим, выходят на берег...
В эти минуты я ощутил как бы таинство непосредственного общения человека с сокровенными сторонами жизни природы и понял, что стрелять по табуну гусей, не подозревающих опасности, доверчиво, под покровом ночи вышедших на берег, я не смогу.
Осторожно, положив пятизарядный браунинг на кромку ямы-скрадка, я долго слушал спокойное, тихое погогатывание гусей...
Я был доволен уже тем, что умело проследил гусей и, несмотря на всю исключительную их осторожность, вместе с ними праздновал великий праздник весны и победу над тем безжалостным охотником, который жил во мне.
Поезд вынесся из длинного тоннеля и с перестуком побежал по склону горы к станции Сон.
Поселок Сон живописно раскинулся в глубокой чаще среди гор.
На северных склонах гор лежал еще местами снег. Но и здесь весна была в полном разгаре.
Местность вокруг ст. Сон представляет систему бесконечных горных хребтов-отрогов Кузнецкого Алатау.
Северные склоны гор покрыты высоким лиственничным лесом, южные — безлесные.
Я ехал к своему приятелю Ивану Мартыновичу, заядлому охотнику.
Как-то осенью, во время охот на диких коз, Мартыныч много рассказывал о богатейших здешних глухариных токах.
— А почему же мы с тобой никогда не спугивали глухарей? — спросил я его.
Мартыныч усмехнулся.
— А чем бы они стали кормиться здесь зимой? Все глухари улетают отсюда на зиму на Алтай, в кедровую тайгу. А до кедровых массивов отсюда не менее восьмидесяти-ста километров. — Весной же, к началу токов, глухари возвращаются на свои места...
На станции встретили меня Мартыныч и его жена. Он получил мою телеграмму и поджидал, чтобы ехать на дальние тока, километров за сорок.
Выехать мы решили на следующий день, рано утром. Своего Буланого Мартыныч запряг в длинный ходок, очень удобный для дальних поездок.
Места были сухие, и Буланка легко тащил ходок с нашим багажом. Сами же мы большую часть пути шли пешком.
К вечеру мы добрались до глухого распадка, в котором раньше, по словам Мартыныча, был хороший солонец на маралов.
Около звонкого ключа, под громадной лиственницей, мы соорудили стан. Я быстро раскинул палатку и помог Мартынычу натаскать сухих дров.
Мартыныч распряг Буланку и без пут отпустил пастись в тайгу, — Буланый, старый таежный конь, далеко не отходил.
На току, который находился по другую сторону горы, Мартыныч не был шесть лет; поэтому он не был уверен, что ток этот сохранился.
Солнце опустилось, и в лесу сразу стало прохладнее.
Вокруг токовали азиатские бекасы. В отличие от обычного бекаса (барашка) звуки, производимые его сородичем во время тока, очень громки и неприятны на слух.
На горе чуфыкнул первый тетерев, к нему присоединился другой, третий...
Быстро собравшись, мы вскинули на плечи ружья и полезли в гору, чтобы к слету глухарей быть на месте. Когда поднялись на гору, перед нами открылись бесконечные таежные дали, мягко голубеющие на горизонте. Чем дальше на запад, тем выше становились горы; вдалеке был виден весь покрытый снегом Кузнецкий Алатау.
С лиственницы шумно сорвался глухарь, заквохтала где-то глухарка.
— Значит, ток сохранился, — шепнул Мартыныч. — Вы потихоньку обойдите вон до той сопочки, а я пройду кругом на тот мысок. Там нам слышен будет почти весь ток...
Мне много пришлось охотиться на глухарей в разных уголках нашей страны, но каждый раз, когда я прихожу на токовище этой чудесной птицы, я чувствую себя точно в храме, завороженный величием и прелестью этой охоты.
Я еще издали заметил силуэт птицы, летящей в мою сторону над верхушками лиственниц. Это был глухарь, который с лопотом взгромоздился на лиственницу в сорока шагах от меня и, «скиркнув» раз-другой, замолк. Мне видно было, как он, покачивая вытянутой шеей, внимательно прислушивался, стараясь уловить какие-либо признаки опасности.
Внизу, в пади, послышалось сразу несколько шумных подлётов; затем я почти непрерывно слышал то там, то тут лопотанье крыльев.
Подлёт, наконец, прекратился, наступила тишина. Но вот, откуда-то справа донесся конец песни: «чи-чу-вща, чи-чу-вща, чи-чу-вща...» Еще ближе раздались: «те-ке, те-ке, те-ке» — запел самый ближний петух. Я долго упивался этой, казалось бы, немудрой, но захватывающей песнью весны...
Не утерпели и другие петухи: с карниза, на котором я сидел, мне слышно было сразу не меньше десятка поющих птиц.
Быстро темнело. Один за другим стали смолкать глухари.
Я пошел на стан.
Мне показалось, что я чуть успел вздремнуть, как меня разбудил Мартыныч.
— Вставайте, пора, журавли прокричали.
Я вскочил: если журавли прокричали, — вот-вот запоют и глухари.
Но было еще темно. Сияли звезды, чуть морозило.
Не доходя до вершины горы, Мартыныч повернул вправо, а я влево — к приметной скале, где сидел на подслухе вечером.
Прошло не менее десяти минут, пока до меня донеслись первые — «те-ке, те-ке». Через минуту — «те-ке, те-ке, те-ке» стали чаще и чаще, переходя в трель, и полилась чудная песня. Сразу запели несколько глухарей. Запел и мой вчерашний ближний петух; пропустив первые две-три песни, я начал подскакивать... По звуку песни я быстро определил его местонахождение, и тут же заметил красивый черный силуэт. Я выстрелил. Птица тяжело упала на сухую землю. Невдалеке пел другой петух. Вынув из кармана лист бумаги, я наколол его на куст и под песню поющего глухаря поскакал под гору.
Небо заметно бледнело.
Я стал всматриваться в вершину огромной лиственницы и был крайне удивлен, когда темное пятно, которое я принимал за сук, повернулось, — это был глухарь. После выстрела он рухнул вниз, ломая сучья.
Значительно ниже, под горой, раздался выстрел Мартыныча.
Под песню глухаря я начал взбираться в гору, делая по три шага. Вот и перевал, на котором стоит одна невысокая лиственница, но глухаря на ней нет. Где же он? Песни льются одна за другой, беспрерывно...
Недоумевая, я сделал еще три шага, как вдруг из-за больших каменных глыб, совсем близко от меня вышел поющий глухарь. Он был изумительно красив...
После я очень жалел, что в руках моих в тот момент было ружье, а не фотоаппарат.
