Архангельский В. В.
По дороге в Ургенч, сделал я остановку у знакомого рыбака.
Жил он в маленькой камышовой избушке у самого озера. Летом, когда Амударья выходила из берегов, озеро сообщалось с могучей рекой довольно широкой протокой, и по ней заплывали к Усману сомы, сазаны и красноперки.
В прозрачном озере, голубом почти круглый год, потому что над ним редко бывали тучи и облака, много жира нагуливала рыба, и старый Усман ловил ее сетями.
Ловил и пускал в садок, который стоял на приколе против избушки. А по субботам приезжал шофер с большой белой цистерной и увозил рыбу в город. И хотя Усман рыбачил один, должность его называлась — «старший рыбак ОРСа».
По счастью, я угадал приехать в пятницу вечером. Садок уже был забит рыбой; старый Усман отдыхал, пересматривая сети. Значит, лодка была свободна, а вечером меня могла ждать уха, по которой я так соскучился в песках Каракумов.
Мы не виделись полгода, но ничего не переменилось во внешнем облике Усмана. Был он так же крепок и бодр, с черной бородой, аккуратно выбритой на щеках и подбородке, и с удивительно белыми руками — очень чистыми и немного опухшими от воды.
Мы тепло поздоровались и, усевшись на широкую циновку из камыша, покурили. Посыпались обычные при встрече вопросы: где был, как живешь, какие новости. А когда я стал собирать ружье, Усман сказал:
— Лодка нынче свободна, на ней и поедешь. Да не засиживайся: есть у меня сазанчик с полпуда! Я его обязательно сварить хочу. А уж вдвоем-то мы с ним как-нибудь управимся! Словом, приехал ты вовремя!
Нечего греха таить — любил старый рыбак хорошо поесть! Но даже самая отличная уха доставляла ему удовольствие только в компании.
Усман помог мне столкнуть лодку. Я выгреб протокой и по спокойной глади озера повел свой челн к длинному мысу, который острым клином вдавался в воду.
Слева от мыса тянулась еще одна протока, поменьше, отделяя необъятные заросли камыша от высоких песчаных холмов противоположного берега. И мне казалось, что на всем озере нет более подходящего места, чтобы посидеть с манком на крякового селезня и покараулить пролетающих гусей.
Шла первая неделя апреля.
Весна все стремительнее продвигалась на север, и вместе с ней двигались косяки птиц.
А над величаво-спокойным озером, голубым и розовым на закате, над камышами и рогозом и над прибрежными кустами гребенщика, еле тронутыми нежнейшей зеленью ранней весны, во всех направлениях летали пернатые гости с далекого юга.
Выбирая место для ночлега, веретеном проносились юркие бекасы; медленно взмахивая крыльями, пролетали бакланы и садились неподалеку от пеликанов, которые розовато-белыми корабликами держались вдали от берегов.
Белые цапли падали на мель, словно хлопья снега. Планируя, шли на посадку большие стаи атаек.
Крики уток, важный гогот гусей, волнующие клики журавлей, серебристые колокольчики кроншнепов слышались беспрерывно. Ласточки и стрижи со свистом резали воздух. А перед тем, как спуститься вечернему мраку, волнами пошли трясогузки: серые, желтые. Ныряющим полетом, с веселыми трелями, сыпались они, как из бездонной бочки. Летели они стайками, штук по триста, и интервал между ними был меньше одной минуты. Да, их было очень много! И, пожалуй, за долгую жизнь охотника я не видел столько этих птичек, как в ту вечернюю зорю на озере.
Я подманил селезня, и когда выстрелил по нему сквозь это беспрерывное мелькание трясогузок, он упал грузно, ткнувшись зеленой головой в воду, а вслед за ним свалились две маленькие певуньи, нечаянно задетые дробью.
На диво короткий вечер вдруг сменился ночью, словно на озеро бросили черное покрывало.
По всему небосклону сразу же замерцали яркие звезды, и на их фоне я увидел силуэт гуся. Из ружья вылетел огненный сноп, и тяжелая птица с громким всплеском упала в воду.
Я подобрал гуся; покружившись возле камышей, нашел селезня и отправился к избушке старого рыбака; его костер отсвечивал в темноте красным заревом.
Усман был не один.
Невдалеке от костра сидел мрачный на вид мужчина, лет пятидесяти, с большим шрамом на левой щеке, похожим на ожог.
Я решил, что это след пендинки и что человек — южанин, из Мары или из Ашхабада. Именно там много людей помечены вот такими шрамами на лицах. И, как выяснилось, я не ошибся.
Серые глаза незнакомца блестели от костра, но казались пустыми. Он взглянул на меня холодно, без интереса, занятый своими мыслями, и молча кивнул, когда я с ним поздоровался.
Был он худ и в плечах узок, с большими залысинами над висками, и курил трубку, на которой виднелось, срезанное по верхней линии лба, слишком темное лицо Мефистофеля, с бородкой, похожей на свиное ухо.
Мне приходилось встречать вот таких замкнутых и молчаливых охотников, но и они становились мягче и проще, когда проходила усталость с дороги, и за ухой или за чаем обычно вступали в живой разговор у костра. Только не стоило тревожить таких людей до срока.
Я и не завел разговора и молча потрошил дичь, доставая внутренности тонким крючком, изготовленным из веточки цветущего гребенщика.
Усман священнодействовал у котла, откуда шли вкусные запахи рыбы, перца и лаврового листа. Но молчание не было в характере старика, и он обратился к незнакомцу:
— А я уж решил, что ты рассчитался, Тарас Андреич. Гляжу, не едешь вторую неделю. А ведь донгус-то ходит.
— И много? — оживился Тарас Андреевич.
— Этого не скажу. Вчера шесть штук спугнул на том боку, а следы ихние повсюду. Думается, выходят звери под горой, где прошлой весной рис сеяли. А может, и на свежий камыш шляются, он ведь везде у воды зеленый. Весна!
— Посмотрим, — сказал Тарас Андреевич. — Мне и нужно-то одного. Бывает же такое невезение,— он повернулся ко мне, и слабая улыбка еле заметно осветила его хмурое лицо.
— И давно ездите за ним?
— Всю зиму. Усману, небось, надоел, как черт! А все равно убью! — как-то зло сказал Тарас Андреевич и — подвинулся: Усман, кряхтя и часто переступая ногами по циновке, тащил кипящий котел с ухой.
Мы стали ужинать, и разговор о кабанах оборвался, хотя мне очень хотелось узнать, что за таинственная история у этого мрачного охотника.
По древнему обычаю рыбаков, сначала мы съели рыбу, а затем приступили к ухе. Нахваливая янтарную юшку, мы разговаривали, но речь шла о том, что больше всего интересовало старика Усмана: где достать хорошие капроновые сети и как бы углубить протоку, чтобы залучить в озеро лещей и усачей, которые упорно не желают идти сюда из реки.
— Глухое у меня место, — сказал Усман, — ни один экскаватор мимо не прошел.
И, размечтавшись, старик поведал нам свою тайную мысль:
— Шел бы экскаватор мимо, упросил бы я ребят день-другой пошуровать в протоке. И стала бы валиться в сети отменная рыба — лещ, усач. И начал бы я коптить ее, а из усача балычки бы делал. Ты как на это смотришь, Тарас Андреич?
— Подумаем, старина, — сказал охотник и украдкой взглянул на часы.
Рыбак понял, что Тарасу Андреевичу сейчас не до экскаватора. Он наскоро угостил своего гостя чаем и посоветовал пойти на ночь к горе.
Гость отвалился от костра, вскинул на плечи рюкзак, перекинул через руку маскировочный халат, взял ружье. Потом распалил свою трубку с Мефистофелем, пожелал нам доброй ночи и — ушел.
Минуты две-три тяжелые его шаги были слышны на хрустящем камыше, а затем затихли, и только легкий треск костра да голоса пролетающих птиц раздавались в ночной тишине.
Усман покрутил головой, послушал:
— Вот уж не везет человеку!
— А кто это?
— Да наш главбух. Прошлой весной из Ашхабада приехал. А родом издалека, смоленский что ли. И вот с осени мотается по глупому делу.
— Расскажешь? — спросил я.
— История длинная. Да ты, я знаю, любитель по этой части. Ну, пей чай да слушай...
Поучительную историю рассказал мне Усман.
Она прямо обращена к молодым стрелкам, и ее можно бы назвать так: взял ружье, — будь настоящим охотником! Держишь ружье в руках, — умей отвечать за каждый выстрел!..
Словом, жил на Смоленщине мальчишка — русый и голоштанный — по имени Тараска.
Дело было до революции, и Тараска жил очень бедно: батрачил, в пастухах ходил, долгой зимой одни валенки с сестренкой носил в очередь.
Но до страсти любил охоту: она скрашивала ему однообразные, тусклые будни. Отец сжалился над сынишкой и купил ему затри рубля одноствольную шомполку, купил у вдовы, которая недавно потеряла мужа в Пруссии.
Как-то в сентябре вырвался он на первую охоту: куропаток разведать, тетеревишек поглядеть.
Раза два стрелял, но неудачно: из тяжелой фузеи, да еще влёт, дробь пролетала вдалеке от птицы.
Раздосадованный Тараска собрался идти домой, но внимание его привлек необычный шум в овраге: словно со всей округи слетелись сюда сороки и стрекотали на одинокой ветле.
— Что ж бы это такое? — подумал вслух Тараска. — Сороки не зря раскричались, — и побежал к оврагу.
Глянул с берега, и душонка у него замерла: в густом кусту стояла рыжевато-серая лисица и немигающими глазами смотрела в его сторону.
Тараска не стал долго раздумывать. Он выделил в лисью голову, и выстрел с громким эхом прокатился по лесу.
Дымом заволокло охотника. А когда дым рассеялся, возле куста было пусто: ни сорок, ни лисицы.
Мальчишка кинулся к кусту, где только что красовался зверь, и остолбенел: на земле дрыгал ногами золотистый петух, самый что ни на есть домашний — перья в длинном хвосте, как серпы, гребень малиновый, белые сережки, как новенькие гривенники!
Тараска даже глаза протер от удивления. Но в чудеса верил мало, а потому не бросился наутек. И даже обрадовался: схватил петуха за длинные ноги, дернул его с места, увидал прокусы на петушиной шее и, к чести своей, разобрался — что к чему.
Выходило так: лиса притащила птицу из деревни и собиралась позавтракать. Сороки пронюхали об этом и все кружились над кустом, боясь упустить добычу: оставит же им лисица кусочек петуха! После выстрела зверь убежал, а сороки улетели.
Довольный тем, что решил первую в жизни охотничью задачу, Тараска приторочил петуха под пиджак и побежал к дому. В те годы многие еще жили хуторами, и юному охотнику пришлось идти через два небольших хутора.
На первом починке никто не встретился, и никому не пришлось объяснять, как он добыл петуха. А на втором стряслась беда.
Какая-то баба слишком пристально поглядела на Тараску и заголосила:
— Артем! Гляди, что деется! Куродёр идет, нашего петуха несет!
Тараска прибавил ходу, а про себя подумал: «И что за баба проклятая: сквозь пиджак видит».
И оглянулся. А петушиный хвост чуть не по земле волочится. Мальчишка хотел было объясниться с бабой, да напугал его Артем: выскочил из хаты с орясиной, волосы всклокочены, глаза огнем горят.
— Выручай, бог, ноги! — пропищал Тараска. — Погибну ни за грош! — и бежал четыре версты без оглядки, чуть сердце из груди не выпрыгнуло.
Дома встретили его не сладко: что за петух, да где взял? Пришлось все рассказать, но история получалась путаная, да и говорил Тараска не убедительно. Отец не больно-то поверил первому охотничьему рассказу сына, да и высек — для острастки.
И петуха, задавленного лисицей, никто есть не стал. Хорошо хоть, что мать согласилась сварить его. Один Тараска ел его три дня, да после этого случая два года боялся ходить мимо хутора: все Артем представлялся ему с той орясиной, похожей на оглоблю.
— Выходит, сплоховал Тараска. А покажи он петуха тому мужику, была бы и совесть чиста, — заметил Усман.
— Причем тут совесть? Вины-то не было?
— Ну, это как сказать! С петухом убежал, ружье в руках было, а объясниться не смог, — вот и вина!
— Пожалуй, — ответил я, пытаясь поставить себя то на место Тараса, то на место Артема.
Костер догорел, но в темноте сидеть не хотелось, и мы с Усманом бросили на золотинку непогасших углей по большой охапке камышей и гребенщика.
Из тусклой позолоты возникло пламя. Языки его с гулом потянулись кверху и выхватили из темноты куртинку камышей на берегу озера, борт лодки и глянцевитую полоску воды в протоке.
Безмолвно мы любовались жарким пламенем костра, и старая история с Тараской стала вдруг забываться.
— А ведь с Тарас Андреичем второй случай вышел, — сказал Усман, пододвигая чайник к огню. — Прошлой осенью. И, как на грех, опять в сентябре.
— Снова с петухом? — усмехнулся я.
— Почище! Из-за этой истории он и мается всю зиму. Будешь слушать?
— Давай! Ночь длинная!..
— Так вот, значит, — начал Усман, разливая чай, — заехал к Тарас Андреичу знакомый башлык из-под Шаббаза. Тары-бары, о том да о сем, башлык и говорит: — Чушка на рис ходит. Много чушки. Убьешь, а?
— За милое дело, председатель! Только укажи,— где?
Ну и указал. Уселся Тарас Андреич ночью возле бахчи: аул далеко, рисовое поле рядом, а вдали — тугаи и Амударья. Место ладное.
Тепло было и тихо. Луна на небе, как червонец. Но с чаю ли разморило охотника или с дороги, а может, от того, что он с башлыком пропустил по маленькой, караулил он зверя плохо: задремал.
А к утру прохватило его холодком. Поежился наш Тарас, встряхнулся, и — за ружье: на рисовом поле ходит и чавкает большой черный зверь.
Дал из правого, — зверь качнулся. Добавил из левого, — рухнул наземь и словно бы длинным хвостом махнул. Конечно, про тот хвост охотник сразу забыл: поскорей ружье зарядил, и — к кабану.
Шагов пять осталось до зверя, и мелькнуло у него на лбу белое пятно. Кинулся к нему Тарас Андреич, а «кабан»-то еле слышно подает голос: ме-е!
Оглянулся наш главбух, как вор. И первая мысль у него — бежать хоть к черту на рога! Удирать, как от того Артема с орясиной.
Понимаешь? Страх! И жарко аж стало! Закурил, видит — выхода нет. Башлык-то знает, кто тут с ружьем сидел. Да и к лицу ли уважаемому человеку от ответа бежать?.. Чего чай не пьешь? — спросил Усман, видя, что я не притронулся к пиале.
— А я и забыл! Рассказывай!
Усман отхлебнул глоток чаю, поковырял веточкой в костре:
— Трудно было Тарас Андреичу, да пошел он в аул с повинной.
Башлык услыхал про убитого бычка, вылетел на улицу в одних подштанниках, за голову схватился, закричал.
Сбежались люди. За арбой сбегали, привезли того бычка. А охотник сидел под деревом, как дурак на выставке, и все думал: что же будет, что же будет?
И чудится ему картина: вызывают его повесткой в суд, секретарь кричит:
— Суд идет! Прошу встать! — начинается допрос. Тарас Андреич после каждого ответа лицо прячет, а публика умирает со смеху. Тут же и жена сидит среди народа, детишки, товарищи. Позор на всю Среднюю Азию!
Хорошо башлык выручил: увел охотника в дом. Сели они на кошму, башлык и говорит:
— Что делать будем, Тарас Андреич? Бычок-то колхозный!
— Судить меня надо. Там разберутся. Злого умысла с моей стороны не было. Допустил я неосторожность, да не простую, а преступную. А за это непременно нужно под суд!
Задумался башлык. Видать, по нраву ему пришлось, что человек готов по суду отвечать. Ну, и повел разговор с хитринкой:
— Судить, говоришь? Верно! Да только повезло тебе, Тарас Андреич: бычок-то больной был. Вот я и подскажу правлению: пускай охотник чушку бьет, пять штук. А мы мясо продадим на базаре, бычка нового купим. По рукам, а?
Схватил Тарас Андреич башлыка поперек живота, бегает с ним по комнате:
— Да я тебе десять штук убью! Только людям скажи, чтоб не звонили. Стыдно товарищам на глаза показываться...
Усман умолк и вскочил на колени: в стороне горы, куда ушел Тарас Андреевич, разорвал ночную тишину приглушенный выстрел.
— Глядишь, убил? — спросил я.
— Да кто его знает. Четырех-то он с осени быстро взял. А вот с последним, — все мимо, да мимо. Ночи три и вовсе не стрелял? Скажу тебе: и смотреть на него жалко — совсем человек извелся. Я уж сказал ему: купи ты этого донгуса, и — концы в воду! Так нет, сам хочет убить: я, говорит, слово дал! Погоди-ка!
Усман встал и приложил ладонь к уху:
— Почудилось: будто крикнул. Ох-хо-хо! Давно не держал я ружья в руках, а, пожалуй, придется.
Старик, кряхтя, сел поближе к костру:
— Пусть только пустой вернется! Сам пойду сторожить зверя...
Но рыбаку не пришлось стать охотником.
Когда мы уже укладывались спать, в избушку вбежал возбужденный Тарас Андреевич. Ворот у него был расстегнут, на лице светилась счастливая детская улыбка:
— Если б вы знали, друзья, до чего мне хорошо! — крикнул он и растянулся на мягкой кошме.
Да! Это был совсем другой человек, его уже не мучила совесть...
