Пермитин Е. Н.
I. Первая пороша
В воскресный день, в легонькой кошевочке, по первому, искристому снегу, на Верином Курагае Андрей и Вера ехали по полям, определяя, куда надо будет направить вновь выходящие из ремонта дизели на снегозадержание.
Жеребцом правила Вера. Она все еще держала Андрея на положении больного и отобрала у него вожжи.
Вера была одета в черненную, отороченную по бортам и у карманов мраморно-серой мерлушкой меховую поддевку, в такую же мерлушковую шапочку.
Иссиня-черные локоны Веры, выбившиеся из-под шапочки, серебристо обындевели. Обындевел и пушок над губой.
И первый, ослепительной белизны, снег, и выезд в поле после двухнедельного лежания в постели, и Вера, как-то по-новому выглядевшая в зимней своей среде, — все это настраивало Андрея по-мальчишески озорно.
В передке кошевки стояла заряженная бескурковка Андрея. С особым удовольствием сегодня утром он протер зеркально-чистые стволы и несколько раз вскинул ее к плечу.
...Они уже порядочно отъехали от МТС. Белые с седыми, обындевевшими гривами бурьянов косогоры, вытянутые изложины и круглые, точно фарфоровые чашины, лога поглотили их.
Безлюдье. Тишина. Тянул юго-западный ветерок. Кошевка бесшумно плыла по лебяжье-мягким, перламутровым снегам, оставляя атласисто-розовый след.
Андрей слушал тишину и в природе, и в своем сердце.
— Хорошо, Вера! — сказал он глубоким, проникновенным голосом.
Вера внимательно посмотрела на него.
Одетый, поверх куртки, в бараний тулуп внапашку (чтобы можно было быстро скинуть его), в шапку ушанку и новые жесткие валенки, похудевший за время болезни, прямоносый, густобровый Андрей был необыкновенно хорош, но ей всегда казалось, что сам он никогда не догадывается об этом.
Левее длинной гряды обындевелых, каких-то сказочно-невесомых бурьянов, недалеко от кошевки, на снежной глади, неожиданно вынырнул прерывисто-четкий след.
Вера по-охотничьи настороженно скосила на след глаза и, пригнувшись к самому уху Андрея, выдохнула:
— Смотри!
Блаженно улыбавшийся чему-то своему, Андрей вздрогнул и, повернув голову, схватил узорно-тонкую «дипломатическую» лисью стежку. С загоревшимися глазами и тоже полушепотом сказал:
— Лисица!
Склонившись через борт кошевки, Андрей внимательно рассмотрел голубовато-синюю в глубине оследий стежку и тем же охотничьим шепотом выдохнул:
— Свежехонький! На мышковье отправилась... Ветерок... Тепло: вот-вот наткнуться можем...
Андрей взял из передка кошевки ружье и скинул вдруг ставший тяжелым и жарким бараний свой тулуп.
Они настороженно ехали шагом и больше уже не говорили.
Бурьяны справа редели. Подъем на изволок кончился и на открывшейся перед их глазами обширной, залитой розовым утренним солнцем полосе, метрах в восьмидесяти, они увидели огнисто-золотую лисицу.
Распушив хвост, вытянувшись в струну, она к кому-то кралась... Каждое движение ее на сверкающей глади поля было таким законченно красивым, таким легким и грациозным, что от нее нельзя было отвести глаз.
Лиса кралась и кралась, с каждой секундой удваивая осторожность. Временами она так низко пригибалась к свету, что огненно-рыжая спина ее совершенно сливалась с полузасыпанным жнивником...
Андрей перевел взгляд на Веру. Она, казалось, тоже забыла обо всем на свете. Подавшись вперед, с побледневшим лицом, Вера видела только лисицу.
Лиса неожиданно остановилась с поднятой, как собака на стойке, передней лапой. «Напугаем!» — просекло сознание Андрея. Но в тот же миг и послушный вожжам Курагай, точно по команде, остановился и тронулся лишь, когда лиса снова пошла...
Андрей вскинул ружье: в обоих стволах у него была трехнолевка, пересыпанная крахмалом.
«Еще с десяток... с пяток метров...» — точно нашептывал кто-то в уши Андрею. Но лиса вновь легла, и жеребец снова замер. Андрей не спускал горящих глаз со зверя, совершенно слившегося со жнивником.
Из бурой щетки чуть выступали треугольные черно-бархатные ушки.
«Еще три метрика...» Курагай фыркнул, и, точно подкинутая пружиной, взвилась лисица.
Андрей раз за разом выстрелил. Вслед за выстрелами охотники понеслись по снежному полю.
И Андрей и Вера уже во весь рост стояли в кошевке. Скачущая впереди, неестественно вихляющая задом, все время припадающая на правую ногу, лисица все же мчалась с большой скоростью. Но уже через минуту стало ясно, что зверь ранен и они настигают его.
— Верочка... Милая!.. Еще!.. Еще!.. — молил Андрей приглушенным голосом.
Бараний тулуп давно свалился с кошевки. Неизвестно, когда свалилась с головы Веры каракулевая шапочка. Девушка, не замечая ничего, кроме уходящей лисицы, все гнала и гнала Курагая, кидающего в передок кошевки ошметья снега из-под копыт.
Лиса стремилась к гряде бурьянов, но Вера, поняв маневр зверя, побочила и погнала на «перестриг».
Трясущимися пальцами Андрей рвал застежку патронташа. На скаку, в ныряющих взметах кошевки он силился вставить новые патроны в стволы, совал их мимо патронников и, наконец вставив, закрыл ружье.
Лиса вдруг легла. Вера сдержала жеребца. Андрей спрыгнул на снег и, трясясь от возбуждения, силился унять дрожь. На мгновение он поймал на мушку треугольную голову зверя и нажал гашетку.
Выстрела Андрей не слышал. Забыв о больной ноге, он скачками бежал к добыче. Поскакала на Курагае, с развевающимися черными локонами, все еще стоящая во весь рост в кошевке Вера. Не доехав несколько шагов до вытянувшейся на снегу, искрящейся каждой шерстинкой лисицы, Вера осадила жеребца.
Выскочив из кошевки, она повернулась к бегущему с ружьем в руках Андрею и закричала:
— Тише, сумасшедший!..
Андрей очнулся. Пьяными от азарта глазами взглянул на Веру и, соблюдая охотничье достоинство, пошел к убитому зверю шагом.
Не спеша он склонился над лисой и поднял ее за толстый хвост. Это оказался матерый, до сиза выкуневший, горевший на солнце, как грач, лисовин. Андрей осторожно положил его к ногам Веры...
II. Утро любви
Молодой агроном Андрей Корнев ережил большую драму: разрыв с любимой девушкой. Спасение от тоски и мук он пытался найти в охоте.
«С оглядкой», с продолжительными «отзимками» шла на Алтай весна.
Робкие ее шаги были заметней на южных склонах гор. Мертвенной синевой наливались там снега. Неожиданно, «в одну ночь», оголялись гребни и гривы и дымились парком: земля «раскрывала глаза», дышала легко и радостно, как проснувшийся ребенок.
Страстный охотник — смешной токаренок Витька Барышев, указывая на свои густо высыпанные конопины, яро утверждал:
— Пришла!.. Видишь, как испятнала!.. — он клялся, что на хребте у «Соснового холма» уже затоковали косачи, запели глухари: — Птицы — сила!.. А уж токуют, бьются — не растащишь!
Андрей не мог больше оставаться с самим собой. Трудно было ему и на людях.
Из сборного своего домика, в который он совсем было решил перебраться, Андрей вернулся в узенькую комнатушку в конторе. Горестно и остро вспоминалось, с каким радостным волнением они, вместе с Верой, вносили в «свой дом» первую мебель — стол и два стула...
«Хоть бы сев скорее!»...
Андрей плохо спал, совершенно утратил аппетит и бодрость духа.
Россказни Витьки о начавшихся токах подогрели его: «Схожу-ка я в горы — весну послушаю, постреляю...»
...Подъем шел широкими, частью открытыми, но больше заросшими осинником еланями. Терпкий, чуть внятный душок струился от поголубевших голых деревьев, весенней свежестью и влагой пахло от пронизанного южным ветром снега, но и это не волновало сердце Андрея.
Андрей, не останавливаясь, лез выше и выше. Ему стало жарко — он сиял шапку и расстегнул меховую куртку, но не остановился, не присел: физическим напряжением прогонял то, что все время не давало ему покоя; он как бы убегал от самого себя.
По обе стороны тропинки теснились уже не сосны, а старые, искрученные морозами и холодными ветрами суковатые березы. За последним поворотом открылся «Сосновый холм» — глухой массив с высокими, точно из меди выкованными вековыми деревьями в мохнатых густозеленых шапках.
Кругом почти нерушимо лежали снега. Андрей остановился и засмотрелся на массив корабельного леса в снегах. «Конечно, наврал... Ну, какие еще тока!»...
И вдруг охотничье ухо явственно уловило не то журчание ручья, не то бульбуканье токующего тетерева.
Андрей невольно прибавил шагу. Задыхаясь, он уже почти бежал по тропе в сторону бульбуканья. За одним из поворотов тропинки увидел обнажившийся из-под снега скалистый утес на солнечном припеке.
— Ручей!.. — обрадованно сказал Андрей и с наслаждением опустился на вытаявший пень.
Первый весенний ручей, хрустально-чистый и звонкий, дерзко прыгая с уступа на уступ, устремлялся в долину. Он звенел у самых ног Андрея. Узенькое ложе его было усыпано бурыми и белыми, с красноватыми прожилками, камнями кварца. И, ударяясь о них, ручей издавал свой волнующий, музыкальный плеск, так похожий на воркование растоковавшегося тетерева.
По рассказам Витьки Андрей безошибочно нашел его становье — тепло укрытый лапником балаган, в котором охотник собирался коротать весенние ночи, и несколько «засидок» — шалашей вблизи обнажившихся из-под снега полян. Но в ушах Андрея долго еще звенел кристально-чистый первый ручей весны. Казалось, это он обмыл, утишил боль в измученном сердце молодого агронома.
— До чего же хорош! — ложась на душистый лапник и закидывая руки за голову, вслух сказал Андрей.
Но лишь только он смежил глаза, как из темноты тотчас же возникло искаженное мукой, с побледневшими, трясущимися губами лицо Веры; у Андрея болезненно сжалось сердце.
— Нет, не усну!.. И сегодня не усну...
Андрей решительно поднялся и принялся разжигать костер. Он любил огонь в лесу. Еще с детства ему запомнились слова деда-партизана: «С огнем в лесу, как с близким другом: от него и тепло и на душе радостно»...
Но сегодня и костер, кажется, не грел, не радовал Андрея...
Тихий «Сосновый холм» ожил: закачались, зашумели деревья, влажный южный ветер заметался меж рыжих колонн. Андрей выглянул из балагана: небо завалили толстые тучи; они опускались все ниже и ниже — и снова стало тихо, слышно было, как падали комья снега с ветвей.
Теплый, спорый дождь зашуршал по кронам сосен, по крыше балагана и, не переставая, шел несколько часов; тогда умер снег.
Немощно-бледный, он брызгами разлетался из-под ног. Перед рассветом дождь стих — небо расчистило. Андрей вылез из балагана. Яркие звезды высыпали над головой. У темной стены «Соснового холма» появилась крупная, отменно яркая звезда. «Утренница!» — вспомнил Андрей дедово название Венеры. Окраек неба мшисто зазеленел: тихо и торжественно отбивала последние минуты ночь.
И вдруг издалека, с большого мохового болота, полились серебряные звуки, словно через все небо потекли звонкие, хрустальные ручьи. Чище и чище льются на весь лес ликующие звуки: то проснулись и затрубили прилетевшие этой ночью с попутным южным ветром журавли.
Андрей взял ружье, вложил патроны с крупной дробью и, разбрызгивая мертвый жидкий снег, пошел на облюбованную им с вечера опушку, где по словам Витьки Барышева был самый центр глухариного токовища.
Еще раз тонко и нежно протрубили в моховом болоте журавли и смолкли. Стало так тихо, как только бывает перед зарей. Андрей невольно остановился: ему не хотелось, чтоб и шум шагов, и даже звуки его дыханья нарушали величавую предутреннюю тишину старого леса...
Стоял он несколько минут. Почти рядом и справа, и слева захлопали крылья опускающихся тяжелых птиц. «Тетерева на ток!» — невольно сжимая шейку ружья, подумал Андрей.
Прилетевшие птицы замерли: слушали.
— Ччууффыышш! — как боевой клич раздалось среди токовища.
— Ччууффыышш! — тотчас же отозвались разом несколько петухов и, шурша крыльями по сухобыльнику, бросились на грозный вызов. Вскоре раздался шум ударившихся грудью о грудь птиц.
И снова чуфышканье и такое поспешное, прерывистое бульканье, что, казалось, у горла каждого из певцов зажурчал ручей.
Но не тетерева привлекли Андрея; глухари — древние, уцелевшие от каменного века, таинственные птицы — вот о ком грезил он и в Москве, и как только прибыл на Алтай.
Еще ни одного лесного красавца не было взято им, а отец не раз говорил: «Не убивший глухаря — не охотник, юнец!»
И когда Андрей услышал «вступление» к глухариной песне, — легкие удары верхней части клюва о нижнюю, — он забыл обо всем на свете.
Любовная песня лесного великана нежна, как шелест сухой травы; будто бы слабая — она покрывает все звуки леса; «шепчущая песня» — любовно зовут ее охотники.
Андрей не сделал и десяти прыжков «под песню», как почувствовал, что певец очень близко; сердце билось так громко, что охотник боялся, как бы оно не «подшумело» глухаря. Широко раскрытым ртом Андрей хватал заревой воздух. Но было еще так темно, что как ни силился — не мог рассмотреть птицы.
Невдалеке с придушенным квохтаньем перелетали глухуши: они увлекали, звали захлебывающегося певца на землю. Но глухарь, казалось, тоже забыл обо всем на свете: почти без перерывов он пел песню за песней.
Андрей слушал впервые эти не воспроизводимые никем, несравнимые ни с чем по силе впечатления простые, но полные огневого накала песни.
Кругом токовали тетерева, любовно-меланхолически посвистывали рябчики, но Андрей не слышал никого, кроме поющего глухаря.
А зеленое небо все светлело и светлело. Потом оно стало наливаться киноварью и янтарем. На полянку, на жидкий снег упали пурпурные блики зари.
Теперь Андрей уже отчетливо различал соседние кроны сосен и на самой ближней к нему, на толстом голом суку, на фоне разгорающегося неба, наконец увидел и желанного глухаря.
Птица, веером распушив хвост и опустив голову на толстой шее, медленно передвигалась по суку; в алом пламени зари глухарь казался огромным и черным, словно вырезанным из мореного дуба.
Сизоперая распушившаяся его шея трепетала, точно в глубине ее прокатывались волны. Фиолетовая грудь клокотала: казалось, лесной исполин содрогался от страсти. В разливе зари глухарь теперь был виден во всем весеннем брачном блеске: дикой, могучей ярью были налиты его малиново-огненные глаза. Как сгустки крови, рдели карминно-красные брови, синей плавленой сталью переливались перья.
А глухарки все звали и звали его, но он пел и пел. Андрей стоял и смотрел на певца: словно зачарованный его песнями, не мог вскинуть к плечу ружья.
Одна из копалух села так близко на маленькую сосенку, что Андрей разглядел даже ее женственно-нежную пеструю грудку, отливающую палевыми тонами.
Глухарка вытягивала голову в сторону исступленного великана, поворачивалась к нему то одним боком, то другим и, приспустив хвост, как-то вся приседала на качающейся под ней ветке. Она квохтала, звала, и зов ее напоминал не то вздох, не то стон: так он был налит истомной страстью.
Сокровенная жизнь древних, самых потаенных птиц! «Тайное тайных» векового леса!
Сколько времени любовался бы певцом и слушал древнюю его песню Андрей? Выстрелил бы в него?.. Вероятней всего — да... Но сбоку вдруг оглушающе грянул выстрел. Певец дрогнул, на секунду, задержался на сучке и, сметенный огнем пороховой пурги, упал в жидкий, фонтаном брызнувший снег. Витька Барышев с дымящимся стволом берданки подскочил к глухарю и поднял его за поникшую плоскую голову.
Казалось, Андрей только сейчас вернулся к жизни — и с прежней ноющей болью в сердце вспомнил все... «Не будет покоя», — подумал он и шагнул навстречу молодому охотнику...
