Пришвин М. М.
I. Охота и родина
Все говорят, встречаясь:
— Здравствуйте!
И не думают, что этим словом они своему другу желают самого нужного в жизни — здоровья.
И еще меньше думают люди, когда произносят и вовсе забытое слово охота, хотя оно несет с собою людям столько здоровья, да еще и не простого, а в смысле древнего римского признания: в здоровом теле — здоровая душа.
Каждая война подтверждает мудрость этой поговорки древних: охотники на войне перед всеми другими оказывают мужество, сметливость, выносливость и множество других качеств воина. А в мирной жизни охотников не покидает радость жизни, и почти все охотники непременно поэты в душе.
Но коснувшись в своей жизни почти всех видов охоты, пересмотрев на своем веку множество всяких охотников, простых и ученых, я постепенно прихожу к догадке, что и радость жизни с ее поэзией, и военное удальство, и, пожалуй, можно сказать, романтизм — все эти реки человеческой души вытекают из одного источника, из чувства родины.
Я не могу себе представить, как мог бы какой-нибудь мой елецкий земляк на своих похоронах удержаться в гробу и не выскочить, если бы на пути похоронной процессии в железных или рыбных рядах (какими они были в мое время) любительский купеческий перепел, выбранный любителем за голос из сотни пойманных, крикнул бы покойнику свое перепелиное приветствие. Я не могу любить человека, кто бы, слушая майскую задумчивую трель лягушки-турлушки, не сделал бы попытку и сам тоже потурлукаться кем-нибудь, хотя бы с самим собой о задушевном мире людей...
И как пахнет в Ельце родным черноземом! А какие там поют в садах соловьи, какие ходят облака над полями, какая там в черной земле рождается кровяно-красная свекла «египетская», какая мясистая раздувается в земле «петровская» репа! И какая, бывало, высокая, тенистая и душистая вырастала позади крестьянских хат конопля!
Вспомните только, как встрепенулась душа одного тургеневского героя, когда он, мой земляк, где-то в Германии в полях учуял запах этой самой нашей орловской конопли...
Вот все это, с годами сгущаясь и сгущаясь в душе и постепенно определяясь в мысли, приводит меня к догадке, что и охота с ее военными и мирными качествами, и радость жизни, и поэзия, и романтизм вытекают из единого источника, а именно: из чувства родины.
Но есть в этом чувстве родины, как оно доходит до нас воспоминанием прошлого, что-то неподвижное и безвыходное, и как ни кричи, ни старайся елецкий перепел, — когда сам умрешь, не услышишь его. И верно ли это, что чувство родины исчерпывается тем местом, где сам родился? Почему это, помню, и со мной было на Дальнем Востоке и наверно со всеми бывает, что когда войдешь в общение с природой, совсем непохожей на ту, где сам родился, вдруг пробуждается страстный интерес ко всему незнакомому, и самое это удивление часто рождается из сравнения этого неведомого мира с тем, откуда пришел. Так вот, у нас вороны простые, серые, а тут на Дальнем Востоке они черные, сороки у нас пестрые, а тут голубые, у нас под Ельцом есть волки, а тут тигры, у нас лозинки, а тут есть бархатное дерево, и где-то в тайге растет таинственный корень жизни — женьшень.
Так, сравнивая со своей физической родиной, открываешь какой-то увлекательный новый неведомый мир, и так я однажды, увлекаясь все больше, и больше, двигаясь все дальше и дальше, приплыл на остров в Тихом океане и жил там. И теперь я не знаю, какая земля мне дороже: та, где я родился, или та земля, куда весь русский народ издавна шел и куда я пришел, и отчего больше встрепенется моя душа, если услышу крик елецкого перепела, или крик баклана с птичьего базара на скалах Фурунгельма, и какая моя настоящая родина, там, где я родился, значит, вышел из утробы матери на белый свет, или куда я, продолжая двигаться по белому свету вперед вместе с моим народом, сам пришел и всему удивился.
Я так решаю этот вопрос по своему опыту, что чувство родины не исчерпывается неподвижной точкой места своего рождения, что место своего рождения есть только первый выход на свет из материнской утробы, что движение вперед сопровождается удивлением и постоянным открытием нового мира.
Делу время, потехе час. Но если мы, понимая охоту потехой, будем все ею заниматься даже по часу, то в наших лесах, полях и болотах не останется ни одного живого существа. Есть два выхода из этой роковой неизбежности. Первый выход — это всестороннее ограничение охотничьей потехи. Этот выход простой, и мы этим пользуемся, устанавливая сроки охоты, запрещая вовсе охоту на некоторые виды птиц и зверей. Но, конечно, при нашей точке зрения на охоту как на систему воспитания в здоровом теле здоровой души, это далеко еще не выход.
Другой выход действительный и соответствующий идее советского воспитания молодежи — это сделать охоту не потехой, какой она была при царях еще со времен царя Алексея Михайловича, украсившего свои охотничьи указы девизом: «делу время, потехе час», а серьезнейшим делом.
И если мы возьмем для примера любой вид охоты и проанализируем этот процесс до конца, то непременно в каждом процессе, даже самом ничтожном, вроде подсвистывания рябчика, мы найдем две стороны: длительное дело опытного изучения охотником повадок рябчика и одно мгновение потехи: прицелился и спустил курок. А что говорить о таких охотах, как с легавой или гончей собакой, — сколько времени, сколько знания нужно, чтобы хорошо натаскать легавую собаку и нагонять гончую! Как просто при облаве на волков стать на приготовленный номер за елочкой и выстрелить, когда зверь прибежит на десять шагов. Но как трудно и сколько знаний нужно, чтобы волков подвыть, приучить к месту, обложить, зафлажить и выставить на стрелка.
И если мы говорим теперь об охоте как системе воспитания здоровой молодежи в советском государстве, то не пора ли и охоту понимать не как потеху, а как трудный и сложный рабочий процесс, имевший то свойство всякого свободного труда, что при углублении в рабочий процесс чувство радости жизни, интереса, удивления от усилий не ослабевает, а только растет.
Но мало того! Удивление и радость жизни, воспринимаемые в егерском опыте, продолжают нарастать, если такой охотник, приняв в себя вопросы, поставленные ему опытами в живой природе, будет искать ответы в биологии или в поэзии, в живописи, музыке. На этом пути у нас вышли замечательные путешественники, охотник с колыбели Пржевальский, Миклухо-Маклай, Козлов, вышли великие поэты Тургенев, Некрасов, Лев Толстой! И это только выбранные исполинские вершины наших гор, не говоря уже о богатых долинах, где все прячется от глаза в высокой траве.
Для меня охота никогда не была потехой, спортом, развивающим ноги, как футбол, или руки, как гребля, или мозги, как в шахматах. Охота мне была рабочим процессом, методически воспитывающим меня в целости и единстве всестороннего восприятия природы, в словесном выражении присущего мне и многим охотникам чувства родины или поэзии.
Я наверно знаю, что это чувство свойственно миллионам охотников и уверен, что в будущем выйдут из них, если только мы сумеем ввести охоту в трудовую дисциплину молодежи, много ученых, поэтов, художников и композиторов.
Только благодаря большой трудовой дисциплине и ежедневным упражнениям природных способностей достиг я теперь того, что могу охотиться без ружья в лесах, и полях, и морях, равно и в деревне и в городе. Не могу сейчас удержаться, чтобы не рассказать, какая чудесная вышла у меня вчера охота на воробья недалеко от того дома, где я живу, на Большой Ордынке.
Вышел я на Большую Ордынку уже в половине восьмого утра, а солнце еще было так низко, что лучи его скользили по крышам, не проникая в самую улицу. Так образовалась над улицей солнечная крыша, а в самой улице сгустился голубой мрак.
И, все голубея и голубея, уходила вперед, в глубину, перспектива домов, и там совсем далеко в бледно-голубой глубине высился роскошный голубой дворец моей юности. Это был тот самый дворец, куда я тогда, недостойный и глупый, не мог войти. Но теперь я иду к нему, и он все приближается, и сердце мое сжимается от радостной надежды: может быть, теперь-то узнают, какой я, может быть, теперь-то я заслужил, и не выгонят меня теперь, как тогда?
Так все близится и близится мой голубой дворец, и, наконец, слышу явственно — кто-то позвал меня и даже как будто и выговорил:
— Здравствуйте!
Поднял я голову и вижу: передо мной кирпичная высокая стена дома, к которому на улице не успел еще прислониться другой. В такой стене всегда бывают печурки размером в кирпич: некоторые зачем-то нарочно делаются, а некоторые от времени выходят сами, кирпич выпадает. И вот слышу, в одной из этих печурок невидимый первый певец весны света сидит и неустанно, как живые часы, повторяет:
— Здравствуйте, здравствуйте!
Непрерывно двигались черной стеной по Ордынке машины и массы людей поспевали на службу. И вдруг из толпы выходит простой человек, и, улыбаясь, показывает мне пальцем:
— Вон где шельмец!
— Ошибаетесь! — ответил я и показал повыше.
Мы поспорили, но потом оба согласились, что воробей выговаривает нам всем: «здравствуйте!» и что весна света скоро кончится, начнется вода, что наши зимние птички скоро полетят на север, а южные, грачи, скворцы, к нам прилетят.
— Прощайте! — сказал мой новый знакомый.
— Прощайте! — ответил я, — но все-таки я утверждаю: он сидит там повыше.
Мы опять заспорили, как постоянно бывает на охоте, спорят друзья охотники, разными личными путями стремясь к одной цели.
А солнце в это время так разогрело снег на крыше, что вниз полетела золотая капель. Небольшое дерево стояло возле нас в тени, и капли, попадая на дерево, мгновенно замерзали на сучках, и так, капля на каплю, стали на всем дереве расти маленькие сосульки, как елочные украшения. От всей живой капели не оставалось даже капельки, чтобы птичке напиться, и даже у колонки водяной лед нарос почти до самого крана.
Но пришел человек с ведром и железной лопатой. Он пробил во льду дырку, опустил в дырку ведро, налил из крана воды и ушел. В это время воробей, продолжая в своей печурке неустанно чирикать свое весеннее «здравствуйте», конечно, следил, искал своими глазенками, где бы ему напиться. И когда человек с ведром удалился, спустился к ямке с водой напиться, помыться, побрызгаться, как и мы это все делаем по утрам.
Мы не успели разглядеть, из какой печурки вылетел певец света, из моей повыше, или из другой. Мой любитель природы вынул часы.
— Мне надо на службу, — сказал он, — прощайте!
— Прощайте! — ответил я, — но только воробей все-таки живет там, повыше.
— Давайте, спугнем! — ответил он.
Мы спугнули воробья, и он полетел в печурку повыше.
— Пожалуйте! — сказал я, торжествуя, как победитель.
И мы весело, радуясь, пожали руки друг другу, потому что это была не лично моя победа, а победа нашего охотничьего внимания.
И я, конечно, затем и рассказал о таком пустяке, что уменье пользоваться своим вниманием и есть главная сила, открывающая в пустяках на ходу новый мир с певцами весны света и голубыми дворцами.
1948
II. Глаза Земли
Встреча с детством
7 марта.
Утро пасмурное и вечером солнце, весна ослепительная. И есть переулочки в Замоскворечье, где сохранилась тишина, и в какую-то минуту перед самым вечером в сумраке можно встретить себя самого в детском виде и наслаждающимся счастьем детства под чудесный говорок засыпающих галок.
Апрельский свет
4 апреля.
За окном моим под черной железной планкой балкона привесились четыре большие тяжелые светящиеся капли и светят мне, как посланники весны, и говорят мне по-своему, на понятном только мне языке:
— Мы, посланники этой новой весны, приветствуем тебя, старого посланника своих отцов и дедов, и просим тебя, старого человека: возьми нас и покажи нас людям молодым, рожденным любить этой новой весной.
Апрельский свет — это темно-желтый, из золотых лучей, коры и черной, насыщенной влагой земли. В этом свете мы теперь ходим.
6 апреля.
Густой туман, с обещанием подняться и раскрыть богатство апреля.
11 апреля.
Чуть нездоровится, но солнце на дворе такое яркое, так празднуют дома, крыши, кресты и всякие цветные тряпки, что я это почувствовал и понял эту прирожденную радость жизни, как существо здоровья.
Это все было мое здоровье и поэзия в нем, вернее, такое здоровье, что даже и поэзия в нем.
Охотничьи чувства — это и есть чувство здоровья и радости жизни, и поэзия, свойственная охотникам, есть выражение радости жизни.
В здоровье рождается радость жизни и может дойти до поэзии.
...Сегодня, часа в четыре, переезжаем в Поречье (дом отдыха в районе Звенигорода).
16 апреля.
Пришел настоящий апрель. Поле озими еще не омылось и желтое, а лужица на поле ясно-голубая, а самый лес вдали подчеркнут белой полоской. Вдоль реки лежит цепь оставленных водой льдин.
Одна, особенно большая, лежит на другой, и сверху на нее капает, капает.
Мелкие льдины от толчка распадаются на длинные чистые кристаллы, похожие на хрустальные подвески от люстры.
В лесу пестро — где белое, где черное, на черном виднеются зеленые листики перезимовавшей земляники, а земля под ней еще не оттаяла. Зяблики поют везде и начинают оживать лягушки. Одна скакнула в ручей и понеслась вниз...
17 апреля.
Солнечно и холодно, ветер. Я утром до завтрака проходил в лесу. Еще много снегу и даже ходить тяжело. Большая поляна, где тянут вальдшнепы, вся очищена от снега, и даже дубовые листья просохли, и ветер играет листьями.
На поляне этой могучие дубы.
Дятлы напали на елку и раздолбили ее снизу со всех сторон. Северные опушки лесные — белые, южные — в голубой воде, поле чистое и мажется, а березы мокнут, капает березовый сок.
На реке за одни сутки от всей цепочки льдин остались небольшие грязные бугры, ударить по ним ногой — и разбиваются на длинные кристаллы.
Кроты работают. Но трава даже на опушках под лужами еще не зеленеет. И нога на земле чувствует лед.
21 апреля.
Утро почти теплое, было солнечно, потом пасмурно, поют певчие дрозды. На северной опушке, под самым лесом исчезло белое... На южной опушке ручьями стекает из леса последняя вода. Ледяные тропинки, березовый сок, бабочки на теплых опушках.
22 апреля.
Коронный день апреля. Все сбросили зимнюю одежду и вышли по-летнему. Земля начала оттаивать. На сильно разогретых опушках леса, усыпанных старыми листьями, невидимо исходящий пар в полной тишине всего воздуха создавал вихревые движения: сухие листья поднимались вверх, кружились в воздухе, как бабочки. И бабочки и зяблики порхали между листьями — не поймешь, где бабочки, где птички и где лист.
Утром на еще желтой в зимней рубашке паутинно-плесенного цвета озими зеленели только края луж, а к вечеру вся озимь позеленела.
К вечеру леса начали синеть, и воздух, как вуаль, почти как туман. Это пар, поднявшийся за день от земли, начал сгущаться. На тяге дрозды пели особенно выразительно, и я слушал на пне в полном чувстве свою литургию.
Попробуйте записать песню соловья и посадите ее на иглу граммофона, как это сделал один немец. Получается глупый щебет и ничего от самого соловья, потому что сам соловей не только он один с его песней: соловью помогает весь лес или весь сад. И даже если рукой человека насажен сад или парк, где поет соловей, все равно: человеком не все сделано, и человек не может сделать того, о чем поет сам соловей. Его можно дождаться, он прилетит, можно создать место — сад. Он прилетит, но петь он будет сам, его не заведешь (природа неподражаема). Так я думал, слушая певчих дроздов, разыгрывающих вечернюю зарю.
Первого вальдшнепа я прозевал, второй прошел стороной, третий свалился далеко, я его долго искал, и когда наконец нашел, показалась звездочка и тяга кончилась. Но когда я укладывал ружье в чехол, один еще протянул. В доме отдыха все собрались на кино. Мне пришлось пройти в грязных сапогах и с вальдшнепом между публики, все мне аплодировали, и я подарил нашей художнице два краевых пера вальдшнепа.
25 апреля.
Сегодня утром в шоколадного цвета березовых густых почках (птица сядет и скроется) я разглядел кое-что. «Так ли?» — подумал и еще раз поглядел, с другой стороны, и отсюда тоже мелькнуло зеленым: начинают раскрываться березовые почки. На березах натюкнулись в почках зеленые носики...
26 апреля.
После вчерашнего дня пришло солнечное утро. Весь лес одет крупными каплями. Лучи солнца, проходя сквозь насыщенный парами воздух, падали там и тут снопами, и в этом кругу света деревце, убранное каплями, сверкало иногда всеми огнями.
Солнце обнимало темный хвойный лес и теплом своим раскрывало на елях пасмурные тайники, освобождая последние семена из шишек. Слетело одно семечко в такую глубину темного леса, куда горячие лучи еще не дошли. Там от вчерашнего дождя натекло с деревьев, и собрались лужицы, теперь еще покрытые тонким, прозрачным, увесистым пухом.
Я смотрел на эти цветы в лесу, охваченные солнцем, и вспомнил прекрасную девушку в нашей столовой. Среди некрасивых вся она была, как это цветистое зеркальце природы среди темных стволов и корней, скрюченных и узловатых. Личико у нее было кругленькое, будто снятое с солнца. Это солнце у человека было так правильно и тонко отделанное, как только отделывает в раннем утреннем свете весны мороз свои чудесные зеркала в тайниках темных лесов. В столовой сидит она, заметная отовсюду, и когда встает, то будто лебедь поднимает вверх опущенную голову, и чем выше подымает голову, тем и лебедь становится прекрасней.
Только со страхом смотришь на эту лебедь, превращающуюся в прекрасную девушку. Найдется ли для такой Иван-царевич?
27 апреля.
На березах еще вчера явились вилочки двойные и тройные. Черемуха раскрывается.
Увидел маленькую птичку и, когда она с кустика на кустик перепорхнула на сирень с зелеными бутонами, с большой радостью узнал в ней яркого разноцветного щегла и тут же увидел, что сверху с неодетой березы между ее весенними крестиками, вилочками, сережками и шоколадными почками следит за птичкой снизу другой щегол: она прыгает внизу, а он с ветки на ветку наверху, она с куста сирени на смородину, а он с березки на березку наверху. Щегол — это моя детская любимая птица...
28 апреля.
Ни тепло, ни холодно. С луга в речку быстро уходит последняя голубая вода, и вслед за тем скоро луг становится, как вода, только не голубая, а зеленая: голубая вода в речку уходит, зеленая приходит на луг, а на черный квадрат вырвался трактор и затарахтел.
Майские холода
2 мая.
Дождик с утра — мелкий и холодный. Мелкий — хорошо: не сразу выльется. Холодный тоже хорошо — не сразу высохнет. Такая погода в природе и людям хороша в доме отдыха: не сонно прогуливаются, а с утра танцуют «западные танцы».
3 мая.
Холодно сегодня, как в ноябре, когда снега ждут. Леса издали все еще коричневые и только, если близко разглядывать веточку, видно, что почки зеленеют. Кукушка явится после этих холодов.
6 мая.
Тоже все холодно, утром и ветер все тот же холодный. Яркое солнце с утра начинает греть, и березка вдруг стала не коричневая, с намеком на зелень, а золотисто-желтая от расцвета сережек.
Перемена в жизни березы с тех пор, как первый, яркий и еще холодный предвесенний луч покажет девственную белизну ее коры.
Когда, теплея, луч нагреет кору и на белую бересту сядет большая сонная черная муха и полетит дальше; когда надутые почки создадут такую шоколадного цвета густоту кроны, что птица сядет и скроется; когда в густоте коричневой на тонких веточках изредка некоторые почки раскроются, как удивленные птички с зелеными крылышками; когда появится сережка, как вилочка о двух и о трех рожках — и вдруг в хороший день сережки станут золотыми и вся береза стоит золотая. И когда, наконец, выйдешь в березовую рощу и тебя обнимет всего зеленая прозрачная тень...
Тогда по жизни одной любимой березки поймешь жизнь всей весны и всего человека в его первой любви, определяющей всю его жизнь.
День прошел теплый и светлый. На вечерней заре было тихо и холодно. Вальдшнепы не летели, дрозды не пели, но зато, наконец, прилетела кукушка, и со всех сторон раздавалось: ку-ку!
Кукушка прилетела — значит кончилась та неодетая тревожная весна, когда каждая птичка, как у нас молоденькая девушка, вся трепещет, неустанно поворачивая голову в разные стороны с вопросом: не там ли, не он ли? А когда прилетит кукушка, тревога неодетой весны кончается.
Теперь самки тетеревов и многих других птиц будут садиться на яйца, но зато свободные самцы теперь между собой еще пуще будут драться и петь.
Кукушка прилетела — это как у нас девушка замуж вышла, теперь «ку-ку!» ее девичья жизнь.
Думы охотника
31 мая.
Начало статьи в охотничий сборник.
Первым моим охотничьим оружием была шибалка: так почему-то назывался у нас кривой сук вроде бумеранга.
Однажды этой шибалкой я подбил молодого вялого галчонка, и он попал мне в руки. Он был в таком состоянии, что какое положение ни придашь ему — в таком он и остается. Это меня смутило потому, что было против всякого охотничьего естества, в котором одно живое существо убивает, а другое его догоняет. После обеда посмотрел — сидит! После чая посмотрел — сидит! После ужина — сидит! Вероятно, я очень мучился за галчонка этой ночью, если через всю свою жизнь, как через тысячу лет, пронес это воспоминание. Утром встал, поглядел туда — галчонок лежит на земле мертвый.
Я со слезами вырыл ямку и похоронил галчонка, но охотиться не перестал и до сих пор охочусь, больше сочувствую всякой симпатичной живой твари, чем те, кто сам не охотник, но охотно кушает дичь в жареном виде.
И всю-то, всю-то жизнь я, как охотник, слышу от этих лицемерных людей одни и те же слова — как вам не стыдно охотиться, убивать, и всю жизнь я отвечаю одно и то же — как вам не стыдно кушать то, что для вас убивают.
Дело в том, что моралисты обыкновенно не обладают охотничьим чувством, и я знаю из них только одного Льва Толстого, который как моралист проповедовал вегетарианство, а как охотник бил зайцев до старости.
9 июня.
Рожь подымается, ударил перепел. Боже мой! — это ведь тот самый, какой мне в детстве в Хрущеве (усадьба около Ельца, где родился автор) кричал: — у них же нет нашего «я» или «ты», — у них перепел весь один.
Семьдесят лет всё «пить-полоть»!
Как Бунин любил крик перепела, он восхищался всегда моим рассказом о перепелах...
Шаляпин так искренне, по-детски улыбался, когда я рассказывал о перепелах, и Максим Горький... Сколько нас прошло, а он и сейчас все живет и бьет во ржи: «пить-полоть!»
Мы поодиночке прошли, а он не один, он — весь перепел в себе самом и для всех нас проходящий.
И думаешь, слушая — вот бы и нам так: нет нас проходящих Горький, Шаляпин, Бунин, тот, другой, третий, а все это — один бессмертный человек с разными песнями.
14 июля.
Утром в лесу видел: молодые белки спирально спускались по дереву, а на другом дереве еще две, и там дальше вверху, и на самой высоте тоже листва шевелилась. Я замер на месте, и одна маленькая, задрав хвостик, как большая, чувствуя мою близость, замерла.
«Вот, — подумал я, — пришел бы охотник и грохнул. Ведь это ужас!»
Но только я-то ведь сам охотник и могу себе ясно представить, что охотнику можно и нужно греметь и стрелять и что это ничуть не мешает ему тоже в неохотничье время располагаться для мирного поэтического наблюдения зверьков.
Грибное время
22 августа.
Тоже, как и вчера, задумчивый теплый день. Думаешь дождь, выглянет солнце. Ждешь солнца — слегка брызнет дождь. Поля опустели.
25 августа.
Вчера под вечер была гроза и дождь остался на ночь мелкий, но теплый. Утро пришло хмурое, с задумчивыми синеющими уголками в лесах.
29 августа.
Вчера с утра до ночи моросил дождик, и я под этим пахучим дождем ходил за грибами в Чигасово. Все пахло осенью — стволы деревьев, листья, падающие с берез, какие-то вянущие травы. Набрел на просеку и возле нее шел по холмам. Тут были высокие редкие березы, между березами — низенькие елочки, между елочками там и тут березовые грибы. Набрал на жареное.
1 сентября.
Сбегал в лес по грибы. Подымая березовик, что-то разглядел в папоротнике. Когда раздвинул папоротники, увидел гигантский белый гриб. Ножка его была толще моей руки, шляпа — как большая тарелка. Рядом с этим отцом стояла во всей красоте дочь — тоже взрослая, в малую тарелку, и от нее недалеко другая, тоже в ладонь.
Я хотел уже уходить, как разглядел: за березкой, прислонившись к ней, стояла громадная, больше всех, мать семейства. Много было маслят и моховиков, были маленькие красноголовики. Едва донес корзину.
10 сентября.
Ходил за грибами.
На земле были всюду разноцветные осенние листики, и часто среди них показывался гриб, исчезающий, когда к нему приближался, чтобы поднять.
Всюду в лесу между желтеющими листьями и травами виднелись крупные красные ягоды ландышей: где весной была белая душистая чашечка, теперь висела на той же цветоножке крупная красная ягода.
Год обернется — и опять будут у ландыша белые цветы...
14 сентября.
Серое, грибное утро. Тишина. Неподвижная серая зелень. Потом явился матовый свет, и весь день стоял «как бы хрустальный».
20 сентября.
Почти до полудня мрачное небо готовило непогоду и начался было дождь, как вдруг стало прояснивать. Спящая красавица открыла глаза, и на полях, и в лесу, где мы собирали опенки среди темных елей, просиял золотой клен.
Утренники
21 сентября.
Ночь была холодная, звезды сияли на шелке. Мы ждали мороза, но как раз в то время, когда перед восходом солнца рождался мороз, явился туман и не дал морозу окрепнуть.
А потом пробились солнечные лучи и обняли всякую травинку. А все-таки трава побелела.
2 октября.
Утро славное, мороз и солнце, а ночью была такая высокая луна!..
Белая изгородь была вся в иголочках мороза, красные и золотые кусты. Тишина такая, что ни один листик не тронется с дерева. Но птичка пролетела, и довольно взмаха крыла, чтобы листик сорвался и, кружась, полетел вниз.
Какое счастье было ощущать золотой лист орешника, опушенного белым кружевом мороза. И вот эта холодная бегущая вода в реке, и этот огонь от солнца: вот уже расплавились иголки мороза на крыше, и крупными редкими каплями стала падать вода из желобов.
Но и этот огонь, и эта вода, и тишина эта, и буря, и все, что есть в природе и чего мы даже не знаем, — все входило и соединялось в мою любовь, обнимающую собой весь мир.
Вчера вечером луна была высоко, я вышел из дому и услышал тот звук в небе: «ау»! Я услышал его на северо-востоке и скоро понял движение его на юго-запад. И вспомнил по прошлому: это цапля улетала от нас в теплые края...
Жизнь бессмертна
20 октября.
К вечеру холоднело над рекой, и постепенно все исчезало во тьме. Оставалась только холодная река, и на небе ольховые шишечки, те самые, что остаются на всю зиму висеть на голых ветвях
Мороз на рассвете держался долго. Ручьи от колес автомобиля подернулись прозрачной корочкой льда и вмерзшими в нее дубовыми листиками, кусты у дороги стали белыми, как цветущий вишневый сад. Так и держался мороз, пока не одолело солнце...
Как быстро мчится время! Давно ли я сделал эту калитку в заборе, и вот уже паук связал верхние концы решетки паутиной во много рядов, и мороз паутинное сито переделал в белое кружево.
Везде в лесу эта новость: каждая сетка паутины стала кружевной. Муравьи уснули, муравейник обмерз, и его засыпало желтыми листьями.
Последние листья на березе почему-то собираются на макушке, как у лысого человека последние волосы. И вся облетевшая белая береза стоит, как рыжая метелочка. Эти последние листики, бывает, так и остаются в знак того, что и те листья, которые опали, недаром опали, и снова воскреснут новой весной.
...Просека длинная, как дума моя, и поздней осенью жизнь не мешает моей думе...
Время пришло: мороз перестал бояться теплого неба, крытого тяжелыми серыми облаками. Вечером сегодня я стоял над холодной рекой и понимал сердцем, что все в природе кончилось, что, может быть, в согласии мороза на землю с неба полетит снег. Казалось, последнее дыхание отходило от земли.
Но вдали показалась крепкая, бодрая зелень озими, и вот нет! Пусть тут — последнее дыхание, там, несмотря ни на что, утверждается жизнь: помирать собирайся — рожь сей.
17 ноября.
В природе нам дорого, что жизнь в смысле бессмертия одолевает смерть, и человек в природе подсказывает существование бессмертия и на том торжествует.
В природе осенью все замирает, а у человека в это время рожь зеленеет. В природе жук простой жужжит о бессмертии, а у человека — Моцарт и Бетховен.
27 декабря.
Сегодня хороший мороз, чистое небо, тело просит шубы, — душа ждет весны.
III. Норка и Жулька
Норка до того ревнует меня к Жульке, что когда я позову к себе Жульку — бежит с большой быстротой, а Жулька само собой ревнует Норку и тоже спешит, если я позову Норку.
Теперь у них так и пошло:
— Норка! — кричу я. Появляется Жулька. — Жулька! — появляется Норка.
Жульке иногда бывает скучно, и она выразительно ноет с просьбой пустить ее в спальню, и мы ее пускаем спать у нас на ковре. Утром рано я встаю и ухожу пить чай. Жулька встает вместе со мной и во время чая кладет голову мне на колени. Для нее отрезаю ломоть хлеба, делю на четыре кусочка и через промежуток времени даю ей по кусочку черного хлеба.
Сам я мажу свой хлеб маслом. И когда даю Жульке сухой хлеб, она отвертывается, и это у нее значит: помажь! Тогда сухим ножом с остатком запаха масла провожу по хлебу и говорю: «Ладно, помажу!» После этого она ест очень охотно.
Тоже, если ей не помажешь, а прямо положишь на пол, через минуту она и так съест.
Понимаю, что она вовсе не отказывается, когда ей даешь сухой хлеб, а по-своему просит: помажь! И когда потрешь хлеб ножом с запахом масла, — она просто хочет сказать: спасибо и за это, хозяин!
