Волков О. В.
С высокого яра открывается просторный вид на сверкающую гладь реки, посиневшим льдом и белым снегом отражающую весеннее солнце. На далекий противоположный берег уходит чернеющий зимник. Под яром — протока открытой воды: из-под кромки льда то и дело выныривают небольшие ноздреватые льдинки — верный признак, что вздувшаяся река, еще сдавленная двухметровым льдом, скоро тронется.
Над рекой, по осевшим сугробам, людно, насколько это возможно в далеком енисейском селе: все высыпали на улицу и напряженно смотрят на реку — уйдет лед, с ним кончится зимнее оцепенение — снова поплывут по вольной глади тяжелые рыбачьи лодки.
Тут и там вьется в тихом воздухе легкий дымок от костров. Днища заново просмоленных лодок точно струятся черным блеском. А с безоблачного, страшно высокого и прозрачного неба льется нестерпимое сияние. Туда и зажмурившись нельзя взглянуть.
Но нам — мне и товарищу моему по охотничьей поездке, Виталию Евгеньевичу Кандину, — не до любования радостным и ярким весенним днем, хоть он и краше всякого праздника после зимы. Не легко далась нам доставка к берегу лодки и необходимой поклажи. Теперь мы, утирая мокрый лоб, тоже караулим вскрытие реки, так как намерены плыть сразу после первых подвижек льда.
Сначала, как будто безо всякой причины, по сверкающей белизне реки молнией прочертилась изломанная трещина. От нее побежали другие, тут и там образовались темные полыньи, над всем простором пронесся гул взламываемой толщи, и вся река одновременно негромко зашуршала. А потом и под берегами, и на далеких шиверах, точно со дна реки, стали нагромождаться ледяные горы, непостижимо быстро растущие. Из-под разломанного льда хлынула вода, мутным потоком затопившая берег. Вскоре под яром образовался ледяной вал; кое-где он был с ним вровень, а то и выше его двадцатиметрового гребня.
Выталкиваемые из воды льдины все лезли и лезли вверх и застывали на вершинах ледяных сопок, а то, при ослабевшем напоре снизу, с оглушительным грохотом обрывались обратно в пучину. К плеску волн, скрежету гигантских льдин, стеклянному их звону и глухим, как подземные взрывы, стукам теперь примешивались выстрелы. По старинному обычаю на берегу палили изо всех ружей, какие только имелись в селе: старые рыбаки, охотники, подростки и малыши, едва удерживавшие в руках одностволку, салютовали освобождению Енисея.
Это произошло вечером, а под утро густой поток льдин несколько поредел — между ним и берегом образовался неширокий промежуток почти чистой воды. Можно было плыть. За небольшим мыском льда нагромоздилось меньше, и мы без особого труда прорубили в нем ход, по которому благополучно протащили свою лодку к воде. Уже на плаву в последний раз проверили работу отремонтированного за зиму мотора и, погрузив всю кладь с помощью многочисленных провожающих и попрощавшись с ними, тронулись в путь. Наша низко сидевшая в воде посудина, тяжелая и громоздкая на суше, показалась очень утлой и ненадежной, когда закачалась в мощных струях бешеного весеннего течения. А слабенькое тарахтение нашего полуторасильного моторчика вовсе тонуло в шумах идущего двухкилометровым фронтом ледохода. Виталий Евгеньевич, несколько бледный и со сжатыми губами, выравнивал ход мотора, я же не менее сосредоточенно повел лодку, торопясь поставить ее носом против течения... Но как ни мчались навстречу неодолимые потоки, как ни сносил нас — ничтожную былинку, затерявшуюся в его лоне, разгулявшийся Енисей, лопасти нашего крохотного винта, величиной с десертную тарелку, делали свое дело: понемногу поплыла назад, за корму, ледяная стенка и еще более стремительно понеслась нам навстречу река. Маленькая, добросовестная человеческая машинка медленно, но неотвратимо стала одолевать стихию. Мы пошли вверх, имея по левому борту огромную ширь реки, несущей почти сплошную ленту льдин и целых ледяных полей, сверкающее небо над головой и справа, в десятке-другом метров от лодки, отвесную стенку нагроможденных льдин, заслонивших от нас высокий крутой берег с широко стоящими избами села. Лес противоположного берега также не был виден с воды: словом, мы очутились в царстве льда и мчащихся потоков, накрытом голубым, бездонным куполом неба.
За те длинные часы, что шли мы сорок километров до нужного нам острова, и товарищ мой и я не раз несомненно про себя пожалели, что поспешили отплыть, не дождавшись пока лед на реке не поредеет. Путешествие получилось в самом деле опасным, а нас ведь не черт гнал, — мы всего-навсего торопились быть на месте к пролету гусей.
Ледовый барьер вдоль берега подымался сплошной отвесной стеной от самой воды, достигая местами тридцатиметровой вышины. Это были настоящие горы, и венчавшие их льдины, зачастую поставленные вертикально, блестели, как голубые хрустальные утесы. Нагромоздившись в виде диковинных стел, дольменов или грибов, образуя своды, пещеры и гроты, они удерживались на месте каким-то чудом. По стенке шли слои льда всевозможных оттенков: от бесцветного, сверкающего алмазами, синего, как аквамарин, до зеленого, отливавшего густым изумрудным блеском. Иногда она показывалась сложенной из мутного льда, походившего на спрессованный снег. В эти ледяные жилы порой были вкраплены валуны или гнезда гальки. Мы проплывали мимо фантастического геологического разреза из какой-то далекой ледниковой эпохи. Приходили на память иллюстрации арктических путешествий в изданиях прошлого века — какой-нибудь вельбот у подножья стены Росса. Происходили шумные обвалы. На глазах, как во время землетрясения, ледяную гору вдруг бороздили трещины, и часть ее обрушивалась в реку. Или же сверху стремглав летели в пропасть подтаявшие многотонные глыбы. Вода с шумом расступалась. У подножья стенки вздымался огромный вал, окрест раскатывалось глухое эхо, а через несколько секунд из пучины показывалась огромная льдина и, подхваченная течением, покачиваясь и кружась, уносилась вниз, подобно тому, как увлекается легкая щепка ручейком дождевой воды. И все же эта отгородившая нас ото всего света стена была всего лишь узенькой, едва заметной каймой безбрежного потока, а оторвавшиеся от нее айсберги, высотой с пятиэтажный дом, плавали по нему крошечными поплавками. Мы в своей лодке вовсе потерялись в этом стремительном просторе...
Как ни грозно выглядели нависшие высоко над рекой ледяные утесы, как ни трудно было угадать, где именно произойдет обвал, плыть на безопасном расстоянии от стенки было нельзя — подальше, слева от нас, течение мчало навстречу тяжелые льдины, столкновение с которыми грозило полным кораблекрушением: выбраться из ледяной воды по отвесной стене было бы невозможно.
Но что трудно выдюжить одному, то уже легче одолеть вдвоем. Никто из нас не хотел первым дать сигнал к отступлению, и мы плыли все дальше и дальше, пока не сделалось бессмысленным и думать о возвращении. И привыкли: напряжение первых часов ослабело, ощущение опасности притупилось. Да и сопки обрушивались реже — очевидно, приостановился бурный подъем воды. Мы стали глядеть по сторонам, думать о постороннем — власть ледяной стенки над нами кончилась. Захотелось пошутить над едва изжитыми страхами; радовал ровный и надежный ход мотора — теперь он казался нам могучим двигателем, способным перебороть любую стихию.
Появились первые стайки уток, иногда низко над водой тяжело пролетала пара крикливых гагар.
Длинны майские дни на севере. Вот уже возникли перед нами массивные скалы правого берега, покрытые редким пихтачом (против них находился остров, куда мы держали путь), а солнце все еще не закатывалось, и косые лучи его ложились на реку. В длинной синей тени ледяной стенки стало холодно. В рукаве Енисея, отделявшего нас от острова, льду было мало — поворот реки над ним отбивал его в главное русло. Мы, не колеблясь, направились к острову. Река подальше от берега неслась столь стремительно, что нас отнесло более чем на три километра вниз. К счастью, мы успели прибиться к нижнему концу острова, где течение было слабое; обнаружив лазейку в береговых залитых тальниках, мы выплыли на затопленный луг и благополучно пристали у самой опушки тайги, занимавшей возвышенную среднюю часть острова.
Разлив превратил цепь озер вдоль опушки тайги в целое море. Оно затопило заросли и кусты вокруг них и вылилось на широкий луг. Вода образовала по ложбинкам длинные серебристые языки, вобравшие в себя весь блеск весеннего дня.
Здесь очень тихо: огромные ели и кедры леса, окаймляющего разлив с севера, преградили доступ ветру, и под их защитой жарко, как летом, хотя озера еще полны всплывшим льдом. Утомленная прилетная птица, по-видимому, не прочь понежиться в тепле и отдохнуть в затишье, и ее сваливается сюда бессчетно. Всюду плавают и летают стаи уток всевозможных пород, иные выбрались на луг и чистятся или спят, положив голову под крыло, а нарядные крохали уже начали свои бурные весенние игры. Когда вспугнутая стая в двести-триста уток внезапно поднимается с мелкого разлива на лугу, то видишь, как за ними следом взметнется кверху вода, превратившаяся в фонтаны алмазных брызг. Всюду шумно, пестро, оживленно...
Я выбрал себе группу выдвинувшихся из опушки елочек и под их прикрытием наблюдаю за птицей, изредка постреливая по кряковым селезням — при таком раздолье можно выбирать! После выстрелов бесчисленное пернатое население поднимается на крыло в радиусе нескольких сот метров, и я могу вдоволь любоваться стремительным полетом уток — со всех сторон доносится свист крыльев, кряканье, всплески. Когда переполох уляжется, стайки снова шумно рассаживаются на воду, бороздя ее поверхность расходящимся следом. Нередко мимо меня проплывают ондатры или, выбравшись на плавучий лед, проворно грызут корневища кувшинок. Огромная крыса вылезла на берег в двух шагах от меня и долго ходит возле, переваливаясь на коротких лапах, привстает, к чему-то прислушиваясь и нюхая воздух. Заросшая длинной шерстью мордочка ондатры нахмурена, и ее не покидает недовольное выражение. Я уверен, что у этой ондатры ворчливый нрав. Между прочим, мне довелось видеть, как ее, — едва она успела покинуть мой берег и, нырнув, с водорослью в зубах вылезти на льдину в десятке метров от меня, — подхватила камнем свалившаяся с неба скопа. Достаточно было одного удара крепкого клюва, чтобы ондатра безжизненно повисла в когтях у хищника. Я невольно залюбовался этой ярко оперенной могучей птицей, заслуженно называющейся водяным орлом.
Не менее оживленно, чем передо мной, было сзади, под пологом вековой тайги. Тут, как только минуешь густо заросшую опушку, сразу попадаешь точно в другой мир. Где-то высоко над землей темная хвоя перехватила ослепительное освещение весеннего дня, и подножья деревьев погружены в рассеянный, удивительно мягкий свет. Здесь, внизу, никогда не бывает ветра. Грубая кора вековых стволов покрыта лишайником. Под продолговатыми холмиками, заросшими плотным и толстым мхом и похожими на могилы, лежат остатки давно поверженных деревьев. Нога, ступившая на такой холмик, проваливается до земли, и оттуда поднимается облако рыжеватой пыли. На этих трупах буйно зеленеет еловая поросль. Кое-где упавшие деревья навалены в несколько ярусов — нижние превратились в труху и покрыты мхом, средние еще твердые, и обломки суков на них острые, поверх лежат деревья с незавядшей хвоей и с сочащейся из расщепленной древесины смолой. В таком нетронутом лесу особенно ощущается неустанная, тысячелетняя обновляющая работа природы.
Ни на секунду не смолкают птичьи и иные голоса, каждый на свой лад славит возвратившееся солнце. Задорно пересвистываются рябчики. Барабанная дробь желны гулко раскатывается между стволами. Стучат наперебой дятлы. И особенно резвятся белки. Они как будто знают, что их главный враг — человек не станет сейчас их трогать и ведут себя безбоязненно. Одна из них, заинтересовавшись мной, не поленилась спуститься вниз по стволу высоченного кедра, чтобы рассмотреть меня в упор. Распластавшись на коре, с широко расставленными лапками, она короткими прыжками, по-птичьи, головой вниз, спускалась по стволу и при этом фыркала и верещала, ну точь-в-точь заводная игрушка. Я нарочно сделал резкое движение. Моя посетительница взвилась к верхним сукам, как подброшенная. Рыженькая и подвижная, она казалась очень довольной жизнью.
Но все это — между прочим. Я хожу по острову, тут и там подолгу сижу в укрытых местах лишь потому, что караулю прилет гусей. Уже протянуло несколько верениц журавлей, всюду много чаек, встречались и редкие лебеди, а гусей все нет.
Чудесно бродить по безлюдному острову — вот так, произвольно, выбирая дорогу как вздумается, без намеченного плана. Поманил взгорочек с просохшей землей, густо-зеленой брусникой и елочками, с корой сплошь в янтарных капельках пахучей смолы — и я направляюсь туда. Или вот мелькнула сквозь переплет оголенных зарослей вода озера — и я спускаюсь к нему. Это уже труднее, так как кусты перевиты прошлогодним хмелем, прочным как шнур. Да и круто сбегающий к воде берег покрыт корнями и поваленными деревьями. Зато там открывается вид на такой безмятежный уголок, так задумчиво и тихо обступили деревья неподвижную воду, и так полон заманчивой таинственности мысок, за который куда-то в глубь леса уходит озеро, что стоишь и очарованно смотришь, забывая про время. Где-то там на одной ноте повторяет свой унылый крик чирок — в нем слышится что-то сиротливое.
Потом я выбираюсь на чистое место и иду вдоль тальников, отделяющих меня от реки. Под крутым берегом нагроможден лед, а по ту сторону, у подножья отвесных скал, виднеется белая полоска — это хвост ледохода. Если прислушаться, оттуда доносится шуршание льдин. На воде много птицы: она отдыхает, сплывая по течению на льдинах. Несмотря на большое расстояние, я вижу несколько лебедей — их выдает ослепительная белизна оперения. Перед взлетом они долго хлопают крыльями по воде, да так громко, что трудно поверить, чтобы птичьи крылья могли производить такой плеск. Лишь на близком расстоянии от лебедя понимаешь, какая это огромная птица. Как прекрасные белоснежные гидропланы, отделяются они, наконец, от воды и улетают, лишь очень медленно набирая высоту.
Еще не отзвучали отголоски каких-то давних времен, когда лебеди представлялись птицами сказочными и нередко очарованными царевнами и красавицами. Эти птицы, летящие над тайгой, уносят воображение куда-то в глубь веков, мерещится древняя Русь, вырубающаяся из дремучих лесов, дружины ратных людей на глухих просеках, дубовые стены первых городов...
Как-то, сидя у костра с Виталием Евгеньевичем, я сосчитал лебедей в пролетавшей мимо веренице.
— Четырнадцать штук, — редко увидишь столько вместе!
— Лебедей не только считать нельзя, — проворчал Виталий Евгеньевич, — но по-настоящему на них и смотреть не полагается, вот как старые сибиряки учили.
Предки моего спутника были служилыми людьми в полулегендарной Мангазее, переселившиеся впоследствии в Туруханск, когда московское правительство решило перевести свою главную пушную факторию в глубь страны, подальше от пронырливых иноземцев, — в его семье, давно породнившейся с эвенками и другим коренным населением енисейской поймы, крепко знали все древние здешние верования, предания и обычаи.
С противоположного берега доносился хор разнообразных птичьих голосов, — мне показалось, что я раз-другой различил в нем гоготание гусей. Не пытаясь убедиться в этом основательнее, я спешу к нашей палатке: надо порадовать своего приятеля долгожданной вестью.
Отныне все прочие дела должны отступить на задний план.
Эта яма служит мне уже не первый перелет и поэтому оборудована с возможным комфортом. На удобном уровне в земле высечена лавка, и, когда нет гусей, я сижу, прислонившись к стенке ямы, как в кресле, так что только голова моя возвышается над землей. Под ногами на лавке — везде солома, ружья лежат под рукой на воткнутых рогульках. Вокруг ямы раструшена солома, ею же украшена моя охотничья шапочка: нет неуместной предосторожности, когда нужно усыпить подозрительность гусей...
Я засел в месте, где клин леса глубоко врезался в поля, расположенные почти по всей длине острова, вдоль его западного берега, и откуда открывается довольно широкий горизонт, — гусей я смогу заметить еще издали. Тут обычно и пролетают они, отправляясь кормиться по жнивьям или в поисках тихого пристанища после своих многочисленных путешествий под обломками. Но их пока нет, и, как я ни напрягаю слух, до меня доносится лишь кряканье и свист уток, да изредка гулкие крики двух журавлей: они сели недалеко от меня в тальники и время от времени оглашают воздух своими фанфарами, напоминающими древние боевые трубы.
А когда встало солнце, в первых его лучах стали летать над пашней собравшиеся в одну стаю чайки. Их были сотни, они взлетали, кружились, трепетали, бились на одном месте, и мне, за двести пятьдесят метров от них, казалось, что порхают в воздухе ожившие листки бумаги, сверкающие белизной; это продолжалось очень долго, причем над одним и тем же участком поля. За чайками издали следили парящие высоко в небе ястребы, не пытаясь, впрочем, напасть на них. Чайки, когда их много, хоть кого отгонят и напугают своим криком.
После холода рассветных часов ласковое утреннее тепло меня разморило, и временами я едва ли не дремал. Во всяком случае, первые крики гусей я услышал, когда пара их уже почти пролетала надо мной. Излишне говорить, как я тут весь встрепенулся, однако не сделав при этом ни одного движения: я лишь косился на них, не поворачивая головы, так как знал, что это прилетели разведчики. Они, действительно, три раза облетели все поле, опускаясь все ниже и отрывисто переговариваясь между собой, потом скрылись из вида.
Я раскрыл сумку с патронами, проверил ружья и стал ждать. Едва ли какое другое охотничье ощущение может сравниться с тем невыразимым волнением, которое охватывает охотника при приближении стада гусей. Еще очень далеко, за километры, различает он их характерное гоготание; оно раздается все ближе, доносится все явственнее; тут весь, слухом и зрением, впиваешься в сторону, откуда слышатся голоса гусей. Налетят ли, нет ли? Весь свет — это полоса неба над тальниками, все остальное исчезло... И вот показались там птицы — одна, другая, за ними целая вереница. Они летят невысоко над землей — очевидно, поднявшись с реки, — и уже ясно, что будут садиться на поле... Гуси редко машут крыльями, настолько, что быстрота их полета кажется неправдоподобной, между тем они приближаются невероятно скоро, силуэты — точно выписанные на небе темные геометрические фигуры — растут, как в сказке, и вот уже в сотне метров раздается их короткое гоготанье... Светло-серая птица с белыми подкрыльями на фоне неба выглядит почти темно-сизой. Вот один гусь на лету поворачивает влево и вправо голову на вытянутой шее... Я вижу его яркие лапки, тоже вытянутые назад. Долю секунды колеблюсь — которого стрелять? — ведь гуси наплывают сразу, со всех сторон, — но тут же резко вскидываю ружье. Гуси заметили движение, тревожно загоготали и зачастили крыльями, пытаясь сразу взмыть кверху. Есть мгновение, когда они почти останавливаются в воздухе. Раз за разом раздаются выстрелы, и пара птиц, обмякнув в воздухе, грузно падает на землю. Остальные быстро скрываются из вида, но до меня еще долго доносится их тревожное и недоуменное гоготание. Я поспешно вылезаю из своей засады, подбираю убитых птиц и, не мешкая, снова в нее укрываюсь.
Конечно, так бывает далеко не всегда. Гуси нередко летят на недосягаемой высоте или стороной, а то и сам испортишь дело торопливым выстрелом.
Но я люблю следить за гусями и тогда, когда нет смысла браться за ружье: вот на горизонте обозначился пунктир темных точек — гуси летят высоко над землей длинной вереницей; несколько их в голове образуют короткий клин. Если вожаки меняют направление или высоту полета, все следом за ними повторяют маневр, и в небе точно колеблется подхваченная ветром легкая лента. Потом все выравниваются и, вытянувшись цепочкой, покорно следуют за вожаками, ведущими их все дальше и дальше на север. Я подозреваю, что иных гусей соблазняет вид полей с забытыми кое-где прошлогодними суслонами хлеба, что многие поустали и не чают, как бы отдохнуть на пустынном берегу, но порядки у них строгие, и авторитет предводителя непререкаем: станица понемногу спускается к горизонту. Гоготанье гусей перестаешь слышать раньше, чем они исчезнут из вида, точно растаяв в светло-голубой дали. Когда после затянувшихся холодов и ненастья сразу наступит тепло, гуси летят дружно, и таких стай можно одновременно увидеть множество: одни только возникают над южным горизонтом, другие летят справа, слева, над головой, а те уже вот-вот скроются на севере. Птицы торопятся к своим гнездовьям и нередко минуют привычные стоянки. Так было и в ту весну — лишь незначительная часть гусей садилась на остров, остальные, летя в поднебесье, посылали оттуда свои многоголосые приветы.
Как славно! Возле ямы лежит уже более десятка гусей, накрытых соломой, а день еще не кончился, и они все еще летят и летят... Тут же в засаде я успел подкрепиться походным завтраком, потом соснуть часа два, когда особенно пригрело полуденное солнце и как-то перемежился пролет; может быть и пролетали в те часы надо мной станицы крепкокрылых гусей и даже опустились где-нибудь поблизости; торопливо кормились усталые птицы, не переставая сдержанно переговариваться и совещаться, да сморила стрелка усталость, и не поразил он их свистящей картечью: по сигналу вожака все поднялись в воздух, ни одна не осталась на буром жнивье, разметав ненужные крылья...
Но гусей на поле не раз приходилось наблюдать и наяву. Пробежав с разлету некоторое расстояние по земле, гуси замирали на месте. Осмотревшийся вожак издает особый успокоительный звук, и опустившиеся птицы начинают деловито бродить, разыскивая корм, подбирая зерна. Вот набрели они на валяющийся сноп овса, к нему торопливо сбегаются десяток-другой гусей; птицы дружно работают крыльями, клювами, толкаются, галдят — и сноп вмиг разнесен в клочья. Возбужденно гогоча, гуси разбредаются с вытянутыми по земле шеями на поиски новой поживы. Несколько в стороне сидит недвижно гусак, не принимающий участия в общей суете. Мне никогда не приходилось видеть, чтобы он соблазнился поклевать зерно под ногами. Застывшим изваянием, с вытянутой вертикально шеей, караулит он своих собратьев. И при малейшем намеке на опасность достаточно его короткого сигнала, чтобы все гуси до одного насторожились; затем при повторном тревожном крике вся станица срывается с места и взлетает. Далеко разносится резкий шум и свист крыльев, рассекающий воздух.
Гуси летят почти круглые сутки, хоть не выходи из засады! Я решаюсь покинуть ее лишь когда вовсе стемнеет. На неповинующихся затекших ногах бреду к лагерю. Уже издали вижу красно-желтый свет костра — значит, Виталий Евгеньевич опередил меня.
Я не смог за один раз донести свою добычу, пришлось вторично возвращаться к яме. Не буду говорить, что это показалось мне обременительным.
Теперь, когда затихли дневные гамы и улеглось движение, остров обволакивают весенние шумы реки. Костер сгустил потемки, и откуда-то из темноты доносится немолчный шорох: это шелестят и шуршат недалекие прибрежные тальники. Вот уже вторую неделю, как они гнутся и трепещут под напором течения. Гром обвалов то и дело будоражит ночь: рушатся не отдельные, подмытые рекой сопки, а обваливаются сразу подточенные за день солнцем ледяные стены. Трудно было бы, не зная, догадаться о причинах этих оглушительных раскатов, напоминающих одновременно артиллерийский обстрел и треск расщепленного дерева. Откуда-то издалека, должно быть из-под того берега, слышен мелодичный стеклянный звук, — точно позванивают ледяные колокола, — это плывет синий и твердый ангарский лед. Он еще толще енисейского.
Конечно, молчание весенней ночи относительное.
И при смутном свете неярких весенних звезд продолжает лететь запоздавшая птица. Вдруг, поражая внезапностью, пронесутся мимо сбившиеся в кучу чирки, так близко, что пламя костра на мгновение выхватит из темноты трепет пестрых крылышек и напряженно вытянутые в быстром полете шейки: чирки кажутся вечно испуганными и от чего-то спасающимися, да и крик у них какой-то жалобный, обездоленный. Или станет слышно, как переговариваются плывущие на льдинах гуси: усталость как рукой снимает, и начинаешь нетерпеливо вглядываться в ночь — скоро ли заря?
Мы с Виталием Евгеньевичем отлично поужинали и теперь чаевничаем. Как ни утомил нас многотрудный восемнадцатичасовой день, забираться в палатку не хочется. Хорош и незабываем охотничий весенний праздник, — бурный пестрый день с неостывающим ружьем в руках, но чудесна и ночь, проведенная у костра, под звездами... Пробуждение природы, радость сбросившей с себя зимние оковы жизни — все это ощущается и ночью, когда лежишь у огня, прислушиваясь к шорохам и возне вокруг, а неощутимый ветерок нет-нет да и пахнет на тебя первым ароматом оттаявшей земли, нежной горечью цветущей ивы.
Уже полночь и недалеко «время бдения» охотника, однако нам еще предстоит одно дело. Наш день с прилетом гусей настолько наполнен, что ничего нельзя откладывать до утра.
Взвалив на плечи связки гусей, мы идем к реке. Там облюбовали мы льдину величиной с добрую избу, оставшеюся после ледохода, и высекли в ней пещеру: это наш холодильник. Аккуратно укладываем туда добычу. Отверстие закладывается массивной плитой льда. Все сверху густо покрыто лапником и соломой: на месте иных льдин солнце оставило только кучу гальки и песка; мы храним наши трофеи от его горячих лучей. Лишь на северной стороне, под крутыми берегами, долго лежат почерневшие льдины, рассыпающиеся на бесчисленные хрупкие иглы при малейшем толчке. Они сохраняются целый месяц, до конца июня, когда вокруг уже буйно заколышутся травы.
Теперь все: потушив карманный фонарь, мы стоим на берегу реки. Нигде ни огонька: не зажигаются еще ни бакены, ни створные «Мигалки», нет и пароходов. Оживленный летом Енисей сейчас пустынен, как наш необитаемый остров...
