Ильин М.
В этом году первое и второе мая приходилось на понедельник и вторник. Целых три охотничьих дня!
В свободные вечера в который раз снимался со стены календарь, доставалась записная книжка с расписанием поездов и производились точнейшие расчеты. Но рассчитывать, по существу, было особенно нечего, так как предстояло ехать все в то же старое место — за Московское море.
Места здесь были хорошие, но только в пору осенней охоты. Весной же по непонятной причине тяга была неважная, тетерева токовали в большинстве случаев в одиночку; подсадных уток на месте тоже не было, хотя весенний утиный пролет отличался здесь обилием и разнообразием пород. И все же каждую весну я все так же ездил в Редькино, бродил по разливам, смотрел, слушал и не мог насладиться наступавшей весной с ее ярким солнцем, блеском воды и гомоном прилетевших птиц.
По-видимому, и на этот раз предстояла подобная же поездка, в результате которой в лучшем случае мыслился убитый с подхода тетерев, пара вальдшнепов или налетевший на выстрел селезень.
Недели за две до майских дней, в перерыве заседания ученого совета нашего института, ко мне подошел Всеволод Николаевич. Он работал в соседнем секторе, но мы мало знали друг друга.
— Я слышал — вы охотник, — обратился он ко мне.
— Да, а что?
— Видите ли, я тоже охотник, и у меня есть к вам предложение. Вы что делаете на майские дни? Наверное, собираетесь куда-нибудь поехать? Так поедемте вместе. Один мой знакомый молодой человек только что вернулся из-под Углича. Он говорит, что там неплохая охота — тяга, недурные по нашим скромным требованиям тока и красивые места. Что вы скажете на это?
Что было говорить? Конечно, да! Увижу новые места — это главное, а охота вряд ли хуже редькинской, а может быть, даже и лучше.
На следующий день все было обговорено до мельчайших деталей. Всеволод Николаевич брался взять билеты — он жил недалеко от Савеловского вокзала. Знакомый его был расспрошен о маршруте до нужной деревни и необходимых подробностях тамошнего пребывания.
В субботу вечером, накануне майских праздников, мы с удобством разместились в плацкартном вагоне Москва — Углич. Поезд тронулся. В темноту весенней ночи ушли загоравшиеся праздничные огни столицы.
Проснулся я рано утром от того, что поезд стоял. Поезда, впрочем, уже давно не было — он ушел на Рыбинск. А наш отцепленный вагон застыл, вместе с другими, на запасном пути в Калязине, ожидая местного поезда на Углич.
Я люблю неизведанные пути-дороги. Все свежо, все ново. С интересом всматриваешься в каждый открывающийся пейзаж, в каждое дерево, в каждый куст, прикидывая в уме охотничьи возможности нового места.
В одно окно виднелось бескрайнее поле; справа углом выступал сосновый лес с редко стоявшими деревьями у опушки. Стволы сосен краснели в лучах всходившего солнца. В другое окно был виден небольшой городок с его одноэтажными домишками. В одном месте они как бы расступались. В этом просвете маячила высокая многоярусная колокольня, увенчанная стройным шпилем. Чуть накренившись, она поднималась прямо из широко разлившейся Волги. Когда строили угличскую плотину и поднявшаяся река затопила часть территории Калязина, то колокольню — достопримечательность города — оставили из-за ее высоких архитектурных достоинств. Сооруженная в середине XVIII века, она служила теперь своеобразным маяком для волжских пароходов.
Наконец прицепили местные вагончики, и поезд тронулся.
— Вставайте, Всеволод Николаевич, — окликнул я своего спутника. — Калязин проехали, скоро и наша станция.
— Да я не сплю. Наша станция — третья. Называется Кулижки. Видимо, какое-то старинное московское название.
Паровоз пыхтел на длинном подъеме. Мимо окон медленно плыли волжские берега и сама Волга, широкая, спокойная. Берега были необычны. Подтопившая их река поднялась, вышла из русла и заполнила низкие места с впадавшими в нее речками, ручьями и оврагами. Теперь вместо них виднелись широкие и длинные заливы, словно фиорды, глубоко врезавшиеся в приволжские поля и леса. То и дело над их зеркальной поверхностью, кое-где тронутой рябью налетевшего утреннего ветерка, проносились стаи уток.
Вот, наконец, и наша станция — Кулижки. Мы вышли, но станции не было. Когда строили плотину в Угличе, железнодорожную ветку перенесли на новое место, дальше от Волги, но станции не построили. Вместо нее стоял лишь столб с краткой надписью: «Остановка паровоза».
Поезд, попыхивая белым дымком, ушел. Мы двинулись вперед, вслед ему.
— Нам надо пройти четыре железнодорожных мостика, — сказал Всеволод Николаевич, — а затем повернуть налево, в деревню. Она в одном километре от линии, на берегу Волги. Ну и погода! Ни ветерка! Теплынь — истинное наслаждение. Боюсь только, не поздно ли мы с вами едем. Смотрите, ведь кое-где на березах уже почки лопнули — видите, зеленая дымка у той низины. Да и вода почти совсем спала.
Действительно, под первым мостом лениво булькал уже неторопливый ручей, хотя прижатая к земле в одном направлении прошлогодняя трава говорила о его недавней силе и стремительности. По бокам дороги, в затопленных выемках — в резерве, как говорят иные железнодорожники, ярко желтели своими золотыми шапками калужницы. Почки на молодых березках уже лопнули, и клейкие листочки разворачивались навстречу солнцу. Козья верба стояла вся в цвету, выделяясь на фоне леса своими светло-желтыми пушками, вокруг которых уже вились пчелы. Солнце припекало. Лимонницы, играя, порхали у нагретых зеленоватых стволов молодых осин.
Вот, наконец, и последний мост. И сразу взору справа открылось небольшое поле, окаймленное невысоким березняком. Ближе к опушке, почти у самой луговой дороги, стояло три шалаша.
— Вот и ток, Всеволод Николаевич, видите шалаши? Судя по обстановке, боюсь, что здесь все уже давно отстреляно и нам ничего не осталось.
— Посидим — увидим, — лаконично отвечал Всеволод Николаевич. — Здесь нам и нужно сворачивать.
Мы повернули влево и остановились, пораженные открывшимся с насыпи видом.
Вдаль уходило узкое поле. В его конце, на берегу широкого залива, стояла деревня. А за ней виднелась непомерная ширина Волги. На ее дальнем берегу, в дрожащем, зыблющемся от весенней теплоты воздухе, рисовался светлый силуэт старинной церквушки села Прилук. Ее главы, похожие на шары, такие типичные для средней Волги, Волги Ярославля — Костромы, поднимались ввысь на своих тонких шеях. Красноватая колокольня высоким столбом стояла рядом. Полное безветрие; ни одна рябинка не трогала блестевшее голубое зеркало широкой реки. А вокруг, по ее берегам, стояли, словно умытые, прозрачные, светлые леса, отраженные в ее вешних водах.
Да, вот он, бесхитростный пейзаж средней России, неяркий, простой, но такой великий, близкий и родной! От его вида сильнее бьется сердце и замирает дыхание.
Невольно в памяти возникли картины Левитана — «Большая вода» и неоконченное «Озеро», где с такой остротой запечатлено великое чувство Родины...
Мы молча стояли и не могли насмотреться. А с неба, из бездонной лазури, неслась непрерывно песнь жаворонка. Трепеща крылышками, он поднимался, словно по невидимой лестнице, все выше и выше, порой исчезая в синеве весеннего неба.
Я снова перевел взгляд на залив, на отраженные в его водах леса. И вдруг их гладь у темной кромки противоположного берега неожиданно прорезала тонкая белая полоска, окрашенная в своем острие в лазоревый цвет неба. Словно кто быстро невидимой рукой провел здесь по глади вод остро отточенным белым с голубым карандашом. Сперва я не понял, что вызвало этот стремительный бег светлой полоски. Но вот ближе к нам, над самой водой, пронеслась пара уток. Они садились, и за ними вновь на воде, по темнеющему отражению лесов вспыхнула и побежала бело-голубая полоска.
Тонкое блеяние ягненка донеслось от видневшегося на прошлогоднем жнивье стада. Оно вывело нас из оцепенения.
Спустившись с насыпи, мы зашагали к деревне по тропинке. Она подсыхала. Но все же и здесь, в поле, из-под ног выступала, пузырясь, влага.
Час спустя мы пили чай у приютившего нас полковника в отставке — Михаила Алексеевича.
— Сам я почти не хожу на охоту, — говорил он, — только осенью по зайчику. А вот сын — Виктор — ходит. Он сведет вас и на тягу, и на ток. Наверное, видели, когда шли, на дальнем поле шалаши. Виктор еще по снегу поставил — заметил, где петухи чертили. Тут недавно москвичи приезжали, парочку взяли, да Виктор тоже, кажется на той неделе, раз за разом двух петухов принес. Вчера вечером на тягу ходил, на линию — ко второму мосту. С двумя вернулся.
— Виктор, — обратился он к сыну, — ты их на тягу сведи, за рощу, туда, к Печинкам. Там, пожалуй, лучше всего тянут.
— Да, там тяга хорошая, но стрелять труднее, — ответил Виктор. — Хотя кому как.
Вечером, незадолго до заката, мы вышли. Не терпелось, и мы невольно прибавляли шагу. Но Виктор успокоил нас, сказав, что до места тяги не более километра. Миновав деревню вдоль изгороди выгона, мы вышли на широкую лощину, уходившую в сторону Волги, к новому ее длинному, изогнутому глаголем, заливу. Справа стеной стоял высокий сосняк. По твердой, промерзшей, еще не оттаявшей зимней дороге Виктор свернул туда. Метров через триста сосняк сменился молодым осинником с более взрослыми березами. Кончился осинник, но под березами по болотистой почве сплошной невысокой стеной разместился еще не выпрямившийся после зимних сугробов ивняк. Его верхушки были обгрызены лосями. Их помет часто попадался тут и там, что свидетельствовало об их долгих зимних стоянках в дни снегопадов и метелей.
— Вот и пришли, — сказал Виктор. — Можно расстанавливаться. Тут хорошо тянут.
Всеволод Николаевич остался на месте, я и Виктор пошли вперед, выбирать место. Ивняк по-прежнему густел почти повсюду. Высокие березы росли также сравнительно часто. В лесу воды было еще много. Местами она стояла большими недвижимыми лужами. Я присматривался вокруг, выбирая себе место поудобнее.
«Да, стрелять будет трудновато, — думал я, — и только на близком расстоянии. Березы мешают, и этого мелкого ивняка чересчур много. Убьешь — найдешь ли?»
На небольшой светлинке я остановился. Виктор прошел вперед.
Невидимое за сосняком солнце было совсем у горизонта. В его каким-то чудом пробившемся луче танцевали вверх и вниз толкачики — по примете, к хорошей погоде. Скоро луч погас, но толкачики еще некоторое время продолжали свой незамысловатый танец. Верхушки деревьев окрасились тем красноватым светом, который запоминается на всю жизнь каждому побывавшему хоть раз на тяге. На верхушке недальней елочки сидела малиновка, высвистывая свою вечернюю песнь. В кустах затрещали налетевшие дрозды. В вышине проблеял невидимый бекас.
«Скоро ли? А может быть, и не потянут, — подумал я. — Что-то место здесь какое-то неподходящее».
Вспомнилось незабываемое описание тяги у Тургенева: «вы отыскиваете себе место где-нибудь подле опушки, оглядываетесь, осматриваете пистон ... солнце село ... вы ждете ... Еще раз прозвенел над вами звонкий голос пеночки ... и вдруг — но одни охотники поймут меня — ... вальдшнеп, красиво наклонив свой длинный нос, плавно вылетает из-за темной березы навстречу вашему выстрелу». А Толстой?
В памяти всплыли далекие воспоминания детства — весна, сборы отца на тягу, бравшего нас, детей. Непередаваемое волнение ожидания. Споры за столом раннего ужина о том, у кого тяга лучше — у Толстого или Тургенева.
Это далекое прошлое так нахлынуло на меня, что я чуть не прозевал первого вальдшнепа. Он летел далеко, у кромки сосновой полосы, откуда мы пришли и где в лесу остался Всеволод Николаевич. Неторопливый полет птицы был хорошо виден на лимонно-желтой вечерней заре. Чуть слышное хорканье еще долго чудилось после пролета вальдшнепа.
Я стоял и ждал.
Со стороны деревни донесся лай собаки, затем скрипнули то ли ворота, то ли журавль у колодца. Деревня была недалеко.
Вдали, в сосняке, прошумела в полете какая-то птица и, невидимая, захлопав крыльями, тяжело уселась в вершине одной из сосен. «Ворона, наверное», — соображал я, вновь напряженно вслушиваясь.
Где-то рядом, с другой стороны, за мелколесьем громко раза три чуфыкнул тетерев и забормотал.
— Знаете что, — раздался со стороны Виктора его голос, — вы тут постойте, а я на ток схожу. Он тут недалеко. Проверю к завтрашнему утру, есть ли вылет и сколько. Дорогу же назад, на деревню, найдете. Ведь рядом.
Под ногами Виктора зачавкала вода, и снова стало тихо. Лишь тетерев совсем рядом пел и пел. Не столько слушал я, сколько впитывал в себя эти столь родные с детства звуки. Заслушавшись, я чуть не пропустил, действительно, как у Тургенева, из-за потемневшей березы вылетевшего на меня вальдшнепа.
Выстрел был удачным. Убитую птицу я нашел быстро, но, поднимая ее, принужден был бросить, так как рядом раздалось новое, надвигавшееся на меня хорканье.
Стрелял и Всеволод Николаевич. Огонь его выстрелов был мне хорошо виден в потемневшем лесу. Слышно было, как раз-другой он побежал после стрельбы в сторону — значит, сбил.
Вальдшнепы тянули и тянули. Восемнадцать штук насчитал я в этот вечер. Да, это не подмосковная тяга с ее тремя-пятью вальдшнепами. Сюда стоило приехать даже для того, чтобы только послушать и посмотреть...
На востоке небо стало темно-синим. Одна за другой зажигались звезды. Заметив одну, я дождался, когда она коснулась, заходя, ветки елки, и двинулся в сторону Всеволода Николаевича. Неприятно, громко раздавался плеск воды под ногами. Темная фигура охотника была видна на краю небольшой полянки.
— Ну как? — спросил он меня.
— Пара есть, хотя можно было бы взять и больше при такой тяге. Ведь восемнадцать штук! Зато нагляделся и наслушался на всю весну. Вот это тяга! А у вас?
— У меня только один. Другого сбил, но разве в такой чаще найдешь, да и темно стало. А где же Виктор?
Я сказал, куда ушел Виктор, и мы двинулись домой. Стало совсем темно. Но вот вновь раздалось хорканье, и невидимый вальдшнеп прошел почти рядом. Мы не стреляли.
Всеволод Николаевич громко заговорил о чем-то постороннем. Я пропустил его вперед, отставая и все еще прислушиваясь к затихшему лесу.
Я не люблю громких разговоров на природе, в особенности на охоте. Остановить же товарища я стеснялся, чувствуя себя на положении его гостя. Помимо того, он был и старше меня. Я шел шагах в десяти впереди и нехотя, невпопад отвечал на его вопросы.
Мы поравнялись с сосняком. Вдруг с вершины ближайшей разлапистой сосны с шумом и треском сорвалось что-то большое и темное. В свете зари я разглядел, что это был глухарь. Сорвав ружье, я выстрелил навскидку. Шум полета птицы неожиданно прервался. Раздался треск ломавшихся веток и глухой удар о землю. Потом все стихло.
Я бросился в сторону падения птицы. По-прежнему все было тихо. Она упала где-то рядом — в каких-нибудь тридцати-сорока шагах. Но где? Вот беда! Сердце стучало от волнения и бега. Я никак не мог взять себя в руки, чтобы хладнокровно приняться за поиски. Остановился, перевел дыхание.
— Ну как? — раздался из темноты голос Всеволода Николаевича.
— Пока ничего. Дайте минуту, соображу. Где-то здесь, но черт его знает где...
Я прошел еще несколько шагов вперед. Сосны расступились, и стало как будто чуть светлее. Кругом сплошной стеной стоял молодой осинник.
Э вон что-то чернеет... — Я осторожно двинулся вперед, боясь потерять направление. На прошлогодней светло-серой листве виднелось темное пятно. Я нагнулся. На земле, раскинув крылья, лежал глухарь. Я взял его за лапы и поднял. Большая птица тяжело свисала вниз. Медленно ступая, я пошел назад.
— Нашли? — вновь послышался голос Всеволода Николаевича.
— Нашел.
Я молча вышел к нему, неся в вытянутой руке глухаря.
— Вот это номер, батенька, — вырвалось у Всеволода Николаевича...
— Вы чем стреляли-то?
— Чем стрелял? — переспросил я растерянно. — Седьмым номером. Я на тяге стоял, а не на току.
— Седьмым номером глухаря не стреляют, — резко сказал Всеволод Николаевич, видимо, не веря мне.
...Вплоть до деревни я не мог придти в себя: на тяге, седьмым номером дроби убить глухаря! Как потом выяснилось, три дробинки попали ему в шею, чем и можно объяснить мою неожиданную удачу.
Удивился и Михаил Алексеевич. Пришедший с тока Виктор, не поверив, пошел в сени — смотреть убитого глухаря. Полковник, все еще дивясь, рассказал, что он не раз поднимал в сосняке у деревни глухарей, — видимо, здесь было их давнее, излюбленное место. Не тревожимые никем, они держались тут в течение всего года. Убитый мною глухарь, из молодых, прилетел вечером на место утреннего тока.
Мне было как-то неудобно перед Всеволодом Николаевичем. В первый же вечер убить у него под носом на тяге глухаря, да еще двух вальдшнепов в придачу. Однако, как говорится, он отыгрался и, артистически чуфыкая, подманил утром к своему шалашу двух тетеревов...
