Фомин Л. А.
I
Стояла осень. Был вечер. По лесной разъезженной дороге медленно тащилась подвода, и то и дело слышался крик возницы, молодого татарина Суная:
— Гой, ретивая!
Серые мохнатые тучи плыли над самым лесом, моросили дождем. Впереди, за деревьями, матово поблескивали лужи грязной воды.
Мы с Евсеем Васильевичем медленно шагали за телегой; стороной бежали наши собаки.
Спутник мой Евсей Васильевич был человек преклонных лет, — ему шел шестьдесят третий год. Несмотря на свои годы, он держался гордо и прямо. Лицо у него было строго красивое, с прямыми чертами. В его проницательных карих глазах светилась неугасающая любовь и нежность к жизни.
Евсей Васильевич был отличный знаток природы, прекрасный следопыт и страстный охотник. Я многому научился на совместных охотах с ним.
Сейчас мы пробирались на сказочно глухое озеро Карасье — на утиную охоту.
— Дойдем сегодня? — спросил меня спутник. — Уж очень далеко что-то это Карасье.
Сунай, точно угадав наши мысли, сказал:
— Скоро кончай дорога!
Мы шли лесом, невидимой тропой, то взбираясь на какие-то кручи, то спускаясь вниз. Лапы сосен и елей больно хлестали по лицу, обдавали дождем брызг. Вода стала просачиваться за ворот. Не было видно ни неба, ни земли.
Лошадь фыркала, мотала головой, звенела сбруей и, наконец, остановилась. Сунай спрыгнул на землю, взял лошадь под уздцы.
— Моя бывал здесь, ямы знал, сосны тесал, кусты вязал, — говорил он, безошибочно и уверенно шагая в темноте.
Я снова спросил Суная, далеко ли до озера.
— Рядом, — ответил он.
Справа, по крутой гриве, высился побелевший лес, слева чувствовалась пустота, — там было озеро. Собаки что-то почуяли и побежали вперед.
— Вот! — неожиданно сказал Сунай, показав на темный большой бугор. Это была ветхая охотничья землянка. Единственное ее окошечко, как глаз глубокого старца, зло глядело из-под пучка полыни, будто из-под хмурой, нависшей брови. Старый, медный чайник, с несоразмерно большой дужкой висел на длинной палке, прибитой к дереву. Он служил умывальником.
На дереве я увидел свежий затес и воткнутый топор, — видимо, в землянке находились люди.
С трудом оттолкнув широкую дверь, мы вошли во внутрь. Низкий свод озарял тщедушный огонек фитильной бутылки, наполненной каким-то жиром. Большая печка в углу, сложенная из угловатых, природных каменьев, мерцала жаром углей. Было тепло.
На нарах, на соломе, свернув ноги калачиком, сидел хмурый, заспанный человек; он неприветливо, испуганными глазами смотрел на нас. В другом конце нар, на отшлифованном плоском камне, лежал выточенный, огромный кинжал. На черных бревенчатых стенах висели мешки и ружье; весь пол и углы землянки были завалены тряпками, птичьим пером и щепами. От жировой коптилки, от печи, от ножа, от человека, от всей землянки веяло каким-то диким, первобытным жильем...
Мы поздоровались.
— Здрасте! — спешно проговорил незнакомец и ловко, по-кошачьи, спрыгнул на пол. Он был бос, длинная рубаха выпущена, короткие брюки еле закрывали колени. Человек то неустойчиво улыбался, то сразу становился серьезным. Маленькие раскосые его глаза блуждали по углам землянки или испытующе сверлили нас.
Евсей Васильевич, пристально поглядев на человека, задал несколько вопросов:
— Ну, чем занимаемся, как живем, можно ли нам поместиться вместе с вами?
Незнакомец той же скороговоркой пробормотал:
— Живем помаленьку. Охотничаем, грибки, клюкву берем. А что касательно вас, так сами смотрите. Дом лесной — хозяин бог...
И тут же задал, в свою очередь, вопрос:
— А кто сами будете?
— Охотники, — твердо ответил дед.
— Ага, ага, вижу, что охотники. Собаки, видать, заморились, — кивнул он в сторону растянувшихся у печки псов.
Я предложил Евсею Васильевичу располагаться на ночлег, а сам хотел пойти помочь Сунаю. Но дед наотрез отказался и, скинув плащ, вышел за мной.
Снова моросил мелкий дождь. На озере всхлипывали лысухи. Проводник возился за землянкой, делая крышу для Ретивого.
Втроем мы скоро натаскали лапнику и соорудили великолепную стоянку для лошади.
Отправляясь в чащу за последней охапкой веток, я наткнулся на две широких бочки и сказал об этом Евсею Васильевичу.
— Может, с грибами или клюквой этого, самого... ну как его... охотника, что ли, — глухо промолвил дед.
Рядом с землянкой стояли приваленные к сосне лопата, лом. Невдалеке белели свежевытесанные березовые колья.
Когда мы снова вошли в землянку, — не узнали ни помещения, ни жильца. На нем был чистый суконный пиджак, хорошие брюки к добротные резиновые сапоги. Грязные лохмы на голове прикрывала большая, явно с чужой головы, кепка.
На подоконнике, вместо масляного фитилька, тлел огарок свечи. Пол был выметен, кинжал спрятан. Вместо него лежал на камне большой столовый нож.
— Ты что это тут с ножами делаешь? — спросил Евсей Васильевич.
— Как что, разве можно в тайге без ножа?
— В тайге и одного, вот этого, хватит, — дед показал на столовый нож. — А у тебя их сколько?
— Один! — убедительно воскликнул незнакомец, придавая голосу крайнее удивление и непринужденность.
Больше мы ни о чем не стали спрашивать этого непонятного человека.
II
Весело потрескивали сучья в печурке, сердито булькал котелок с кашей. Мы, все трое, курили, сидя у очага. Накормленные собаки раскинулись в самых блаженных позах.
Обсудили план охоты и распределили обязанности. Сунай будет заниматься приготовлением лодки, а мы должны произвести рекогносцировку вправо и влево по берегу озера.
Мы спросили незнакомца, цела ли здесь лодка и есть ли птица? Он подсел к печурке и сказал, что лодки в глаза не видел, а птицы мало — ушла.
Евсей Васильевич насупил брови:
— Куда же она уйдет в такую погоду... А лодка должна быть здесь.
— Две недели живу — и никакой лодки не видел, — повторил незнакомец.
— А на чем сам ездишь? — спросил я.
— Пешком брожу, — он хитро сощурил раскосые глаза и стал рассказывать, как ходит по озеру. Тут же он предложил: — У вас я вижу ружьецо важнецкое, в три ствола, с прицелом, — и вам лучше пойти на «Красные ямы», да козлишек пошугать. Утка — это еще надвое: взял не взял — время все равно проведешь. А там наверняка: хлоп — и валяй домой. Гибель ноне козлишек... — он не сводил маленьких глаз с трехстволки, стоящей у порога.
Евсей Васильевич еще пуще насупил брови, потушил папиросу и спросил:
— Как же тебя звать-то, добрый человек?
— Пашой, Пашкой можете называть.
— Так вот, уважаемый Павел, — продолжил дед, — козлов ни нам, ни тебе стрелять нельзя. Ты знаешь об этом?
— А как не знать, — виновато морщась, протянул Павел.
Я вышел на улицу — посмотреть погоду. Дождь перестал, подморозило. Со стороны озера слышалось приглушенное урчание и какие-то неясные, ухающие звуки...
Расположенное в глухих уральских лесах, далеко от людских поселений, озеро Карасье было очередной станцией воздушных путешественников: одни стаи улетают, другие опускаются на отдых.
Сейчас, из-за непогоды, на озере сгрудились, видимо, несметные массы птицы.
Я собрал на дрова натесанные колья Павла и зашел в землянку. О своих наблюдениях я рассказал Евсею Васильевичу.
— Волнуется птица к отлету, завтра погода будет, — горячо шепнул охотник.
Рано утром мы вышли из землянки. Все вокруг сияло в неясном предрассвете, морозный, хрустальный воздух звенел от наших голосов, гулко отдавал шаги.
Евсей Васильевич с улыбкой поглядывал на меня. Мне тоже было радостно от этого звонкого и прозрачного утра.
— А тебе нравится утро? — спросил я Суная.
Он радостно кивнул головой.
Далеко за нами дерзко фыркнул Ретивый, и дребезжащий звук, обгоняя нас, быстро полетел к озеру.
Мы разошлись в разные стороны. Я пошел крутой гривой хвойного леса, вплотную подступавшему к озеру. Над озером стоял небывалый птичий гам. Одни птицы готовились к отлету, другие уже выстроились в вереницы и уходили с прощальными криками на юг. Над гладью вод в бесчисленном количестве сновали чайки. Пробуя силы, то и дело взлетали утки. Вытянувшись цепочкой, они давали несколько кругов над камышами и снова опускались на воду. Огромный табун гоголей на большой высоте делал последние круги, прощаясь с озером. В другом месте в воздух взмывали красноголовые нырки. Сбиваясь в стаю, они упорно набирали высоту. Великое множество нырков растянулось в целый километр, а с воды взлетали и присоединялись к ним все новые и новые птицы.
Как только улетели нырки, из-за леса стремительно вынеслась стая чирков. Со свистом чертя воздух крыльями, утки сделали широкий разворот и ушли за дальний лесистый мыс. Эти птицы, видимо, только что прибыли на озеро. За мелкой птицей все чаще стали пролетать крупные. Размеренно помахивая крыльями, куда-то летели небольшими табунками гуси. Иногда со звонким криком появлялись царственные лебеди.
Над камышовой равниной всходило солнце. Золотом вспыхнули кривые стволы сосен на гриве, яркой белизной блеснули обобранные ветром березы. И, как бы приветствуя всходившее солнце, шумно, легко и согласно кричали на озере пролетные птицы.
...Я все дальше и дальше шел берегом.
В одном месте прямо с земли сорвались две кряквы. Собака легла, и я удачным дублетом свалил обеих. Громом раскатились над головой выстрелы; шумно встревожилось птичье племя. Со всех сторон с каждой мочажины взлетали утки, чайки и кулики. Я сбил еще одну утку, и тогда поднялась невообразимая суматоха. Птицы смело подлетали ко мне, чайки стремительно пикировали и с криком проносились над самой головой.
Неузнаваемо вела себя и собака, ни разу не видевшая сразу столько дичи... Смелый, неутомимый мой помощник поджал хвост и искал спасения в ногах хозяина.
Наконец птицы угомонились. Впрочем, они не всегда были так смелы. Одиночные утки срывались далеко и не возвращались на озеро. Гуси все тянули и тянули в одном направлении и приблизительно над одним и тем же местом. Я заинтересовался этим и решил разведать — не удастся ли охота на перелетах.
Не малых трудов стоило добраться до сизой лесистой горы, в направлении которой летели птицы. Ветки, отжившая сухая трава, папоротники цепко хватали за ноги. То и дело дорогу преграждали мертвые великаны — деревья. Слабыми полосами струился сверху свет, — здесь никогда не бывает солнца.
Но вот переход позади, — я у подножья горы. Цепляясь за жидкие стволики рябин, взобрался на вершину и тут увидел нечто поистине сказочное. Темная горная тайга волнами уходила во все стороны. Далеко на горизонте в неясных очертаниях высились зубчатые отроги хребта. Во многих местах на фоне хвойного леса пятнами выдавались пожелтевшие березняки. Сзади оставалось Карасье, справа в луговине двух невысоких горных гряд пятном блестело другое небольшое озеро. Оставалось сделать вывод, что гуси с большой воды Карасьего перелетали по своим гусиным надобностям на это озеро.
Я спустился с горы и очутился в широком ущелье. Всюду лежали огромные валуны. Октябрьское полуденное солнце нехотя грело сырую землю. Белесое небо отодвинулось еще выше и студеной синевой охватило дали. Как не похож был этот пустынный, осенний утолок тайги на озеро! Даже не верилось, что всего лишь несколько часов назад я видел шумную, кипучую жизнь.
Но вот вдали показались две птицы. По плавному полету нетрудно было узнать гусей. Они летели луговиной прямо на меня. Вскоре, пропев крыльями, гуси скрылись за перевалом. После них пролетала новая гусиная стая, туда же, к маленькому озеру.
Однако мне ни разу не пришлось выстрелить, — птицы летели высоко. Но было видно, что вдали они резко снижаются, по мере того как луговина постепенно переходила в гору. Там гуси пролетали, как мне казалось, на доступной выстрелу высоте. Я приметил это место и, поманив явно не желавшую уходить собаку, направился в обратный путь.
III
Когда я пришел к землянке, друзья были уже на месте. Сунай приготовлял обед, Евсей Васильевич свежевал дичь. Лицо его было хмуро, руки работали как машина — верный признак, что он был не в духе. Зная характер старика, я без предисловии спросил, что случилось.
— Может, птицы нет на озере?
Евсей Васильевич бросил работу, выпустил из рук нож, выпрямился.
— Птицы на озере много. Только надо подумать, как сберечь ее от истребления.
Я недоумевал.
— Что, не понимаешь? — пылко спросил дед и размашисто направился к землянке.
Через минуту он вынес какой-то красный предмет.
— Вот чем занимается наш сосед, — с укором сказал дед, протягивая мне окровавленный кол.
Человек, который жил с нами, варварски, при помощи запрещенных приемов — ям — добывал запрещенных к добыче животных. На дно этих страшных ям он ставил колья, чтобы несчастное животное, попавшее туда, мигом умирало.
— Отъявленный вор и злодей живет с нами, — негодовал дед.
Евсей Васильевич тут же подробно рассказал обо всем, что он видел в лесу. Оказывается, браконьер рыл ямы на тропах к воде, т. е. к кормовым местам, которых постоянно держались животные. Он хорошо знал леса и, видимо, неплохо разбирался в повадках и жизни животных.
На одну из таких ловушек и наткнулся дед, пробираясь лесистым краем берега. Ловушка была хорошо замаскирована хворостом и стволиками деревьев. Посередине, как бы продолжая тропу, были насыпаны сухие листья.
Дед сам чуть было не свалился на дно одной из таких западней, но многолетний опыт таежного охотника вовремя остановил последний шаг, и яма была обнаружена. Евсей Васильевич «обезвредил» ее: очистил от маскировки и повыдергивал все колья. На дне были клочки шерсти и следы крови. Там же, недалеко, он нашел вторую яму. Она была очень старой, с обвисшей по краям травой. Когда охотник внимательно осмотрел ее, оказалось, что это — старый шурф, вырытый, может быть, сто лет назад. Следы маскировки и ложная тропа, проложенная к ней, говорили, что браконьер насторожил и ее...
Оставлять безнаказанно эти действия Павла — было преступлением, и мы стали думать о том, как лучше обезвредить его. Сначала предполагали просто забрать и отвести в город. Но потом передумали: у нас не было ясных доказательств. Надо было застать вора на месте преступления. И мы решили не показывать виду, охотиться, а между тем наблюдать за Павлом.
Я тут же вспомнил о бочках и сказал об этом старику. Мы пошли за землянку, где вчера ломали лапник. Там по-прежнему стояли две бочки. Они были прикрыты плотными крышками и зажаты камнями. Открыв одну из них, мы увидели засоленное мясо. Судя по отдельным красно-синим кускам, тут была уложена не одна косуля. Вторая бочка была полна битой плохо обработанной птицей...
Мы вернулись к костру.
Наш разговор внимательно прослушал Сунай. Сам он плохо говорил по-русски, но прекрасно понимал все. Лицо его выражало то удивление, то злобу. После обеда мы решили пойти на охоту — на перелет гусей. Был уже вечер, когда мы добрались до знакомой луговины. Гуси, как бы предугадывая наши намерения, стороной облетали за сидки.
Наконец я перестал вглядываться в дали и, покуривая, остановился взглядом на Евсее Васильевиче. Несмотря на вечернюю прохладу, он обнажил голову и все смотрел на зарю, будто пил ее, да сил набирался. Вдруг он порывисто нахлобучил шапку и как бы слился с камнем. Я взглянул и заметил гусей, летящих прямо на нас.
Тяжелые птицы грузно били крыльями воздух, темные силуэты их плыли низко над перевалом, между мной и другом. Почти враз прогремели четыре выстрела, и четыре птицы, одна за другой, гулко ударились о камни... Какая кутерьма поднялась опять над большим озером! Вдали снова показались гуси. Вытянув шеи, они плавно летели по роковому пути — на нас. Снова Евсей Васильевич прирос к камню, я старался разглядеть приближающихся птиц в оптический прицел. Лебеди! Огромные птицы протянули над нашими головами. Мы проводили их не выстрелами, а взглядом. И долго еще мелькали вдали их белые крылья, унося с собой память о прошедшем лете...
Поздно вечером, уставшие, пришли мы к землянке. Из трубы столбом валил белый дым, в темноте звучно брякал уздечкой Ретивый. Собаки нетерпеливо заскребли лапами по двери, и она отворилась. Нас приветливо встретил Сунай. Обеспокоенный нашим отсутствием, он был искренне рад видеть нас.
Я ступил на порог — и обмер: в углу грудой лежали мертвые лебеди. Павел сидел на нарах, на поджатых ногах, с достоинством героя. Худое лицо его выражало довольство. Он энергично работал ложкой, спешил рассказать об «удаче».
Я взглянул на деда. Борода и брови старика пришли в движение, он хотел что-то сказать, но тяжело затаил слова.
А Павел подумал, что мы удивлены его ловкостью и пояснил:
— Это я их на Черной заводи нахлопал, — и принялся рассказывать подробности...
— А ты знаешь, что на лебедей охота закрыта круглый год?
Павел тупо уставился на охотника.
— А кого же стрелять тогда? — невнятно пробормотал он. — Козлов нельзя, лебедей нельзя — кого же можно? — он минуту помолчал и продолжал: — Если одними утешками заниматься, так овчина выделки не будет стоить. Пустое времяпрепровождение. У нас говорят: «Рыбка да рябки — потерять деньки». Покрупнее-то поэкономнее, да и проку боле...
Как можно было найти общий язык с этим человеком!
Ночью снова вызвездило, на землю пал сильный заморозок. С восходом солнца мы с Евсеем Васильевичем уже шли берегом.
Птицы было мало, — камышовое озеро молчало. Только изредка высоко в небе пролетит табунок уток или одинокий гусь.
Поднялся ветер.
— Птица чует погоду, — говорил Евсей Васильевич. — Видно, идет настоящий холод. Опоздали маленько.
Пришли на то болотце, где вчера меня «осаждали» утки. Собаки неутомимо рыскали среди кочек, забегали в камыши и ни с чем выбегали обратно. Лишь на другой стороне, с ржавой протоки, тяжело поднялось несколько крякв. Евсей Васильевич сбил двух.
Вместе с выстрелами, недалеко от меня, на кочке, подскочил, взмахнув крыльями, и опять сел журавль. Рядом я увидел еще одного журавля. Птицы, не пугаясь, мирно поковыляли между кочками, покачивая головами. Мы задержали собак и не стали стрелять журавлей.
Мы отдохнули, потом пошли побродить по тайге.
Под ногами, прикрытый сухой, пожелтевшей травой и папоротниками, лежал слой полусгнивших веток. Иногда ноги с хрустом продавливали опору, и мы по грудь погружались в скрытые ямы. В охоте в тот день явно не везло.
Проходя по стволу полусгнившей березы, я услышал тяжелый лопот крыльев. Пристав, увидел в ветвях глухаря. Но и глухарь заметил меня, — вмиг сорвался и, ломая сучья, полетел прочь. Я вскинул ружье и, не сдержав равновесия, повалился на землю, наудачу проводив птицу выстрелом. Глухарь улетел.
Евсею Васильевичу тоже не везло. Он стрелял по двум глухарям, но оба раза промазал.
В одном месте на склоне глубокого, поросшего лесом разреза мы обнаружили множество жилых барсучьих нор. Свежие отвалы глины краснели под корнями сосен у больших, позеленевших камней. От них в лес вели еле приметные тропки.
С высоты лысой вершины одной из гор мы увидели широкую заболоченную низину. Нам предстояло пересечь пойму небольшой речки Каменки. Как только мы спустились с горы, почувствовалось обилие влаги. Длинные осины рядами уходили по обе стороны нашего пути. Земля была выстлана толстым слоем прелой листвы. Деревья снизу обросли густым бархатисто-зеленым мхом. Выше по стволу он постепенно блек, и от середины дерево было чисто, сияя белесоватой зеленью коры. Ближе к руслу речки земля становилась неровной, влажной и, наконец, перешла в сырое, с высокими кочками, болото. Сплошная увитая хмелем стена черемушника и ивняка преградила нам путь. Болото иногда уступало место сухим островам. Некоторые из них были завалены огромными камнями. В таких местах кустарники расступались, и землю покрывала сухая, отжившая крапива.
Мы взяли собак к ногам и пошли рядом. Вдруг недалеко впереди с земли поднялся белоногий лось. Следом за ним, с разных сторон, поднялись еще три лося — лосиха и два еще не сформировавшихся лосенка. Лоси тревожно, не шевелясь, смотрели на незваных гостей... Потом белоногий сделал движение, и лосиная семья кинулась бежать.
Вскоре мы переправились через Каменку и снова пошли тайгой. В пути незаметно отклонились к югу и, к великому удивлению, очутились на берегу Карасьего...
V
У землянки, как и вчера, пылал костер; Сунай возился с приготовлением ужина.
Не успели мы поставить ружья, как из лесу, с противоположной стороны, показался Павел. Он нес на плече лопату и каелку. Сапоги, брюки и телогрейка были сплошь вымазаны глиной. Подойдя к костру, он сбросил кладь и весело заявил:
— Барсучишек поковырял малость. Много тут их! Штука эта наживная, — сало все труды оправдает. Далеко-о-о лешаки залезают, — протянул он и грязным рукавом вытер пот со лба.
Дед побагровел. Шумно переводя дыхание, он подтянул вплотную к себе браконьера и, ничего не сказав, швырнул с омерзением в сторону. Павел упал, закрывая голову руками.
— Ну, погоди ты, погань, волчье отродье! — сжимая кулаки, ревел дед. — Кто дал тебе право раскапывать норы?
— Только не бейте, — плаксиво попросил Павел и, что-то невнятно бормоча, осторожно поднялся.
— Иди сюда, — сказал дед.
— Иду, только не трожьте.
— Пальцем не заденем, — убедили мы его.
— Документы есть?
Брови Павла зло сдвинулись, по лицу пробежали тревожные судороги.
— Какие ж у меня документы, живу в лесу, кому они нужны?
— Нам нужны, — подсказал Евсей Васильевич.
— А на что вам мои документы?
— Не притворяйся дураком, ты отлично знаешь, что можно делать, что нельзя. Дай сюда документы и охотничий билет!
Павел понимал, что дело пахнет ответом и сейчас изо всех сил изворачивался, выкручивался, нескладно врал. Документов у него, действительно, не оказалось. Он торопливо рассказал, что работает в колхозе, что фамилия его Елькин, живет он в деревне Макаровке... Клялся, плакал, обещал никогда больше не заниматься незаконной охотой и, наконец, предложил дар.
— Все отдам, что есть, — обещал он. — Только меня не трожьте.
Дед схитрил. Сделав жадные глаза, он горячо спросил:
— А что у тебя есть?
Павел облегченно вздохнул, криво улыбнулся и повел нас в ельник.
Там, откинув хвою, показал два пузатых бидона.
— Сало барсучье. Один вам, другой мне...
Мы переглянулись с Евсеем Васильевичем. Павел, видимо, совсем успокоился и добавил:
— С добрыми людьми всегда можно договориться. Концы в воду, а сало в избу.
Мы договорились с Евсеем Васильевичем назавтра тронуться в обратный путь. Елькина решено было непременно забрать с собой.
— В правлении колхоза с ним лучше разберутся, — уверенно говорил дед.
«Продукцию» Павла тоже решили взять как доказательство. Я сомневался в силах нашей лошади: груз большой — дорога далекая, но дед заверил, что с Ретивым все будет в порядке и бочки с мясом ни в коем случае не следует оставлять в лесу.
Сунай рассказал, что нашел случайно лодку, она была запрятана Павлом в береговых камышах. Лодка была исправной и находилась в постоянном пользовании.
Мне хотелось побывать на озере, посмотреть его еще раз, узнать, осталась ли в глубине его птица. Я сказал об этом деду. Он подумал и ответил, что одному лучше остаться в избушке, а то Павел может воспользоваться отсутствием и удрать.
— Человек он хитрый, нам говорит одно, а на уме держит другое, — предупредил дед. — Я уверен, что он сейчас кумекает, как обхитрить нас.
Мы договорились, что я съезжу один.
После ужина Сунай проводил меня к озеру, показал лодку, а сам вернулся обратно. Уже темнело, когда я отчалил от берега. Держась кромки камышей, лодка бесшумно поплыла в глубь озера. По всей его глади там и тут чернели небольшие островки-плавни с кучками желтой осоки и рогоза. Лодка шла тяжело. Трава цеплялась за дно, висла на борта, длинный «хвост» тянулся за кормой. То и дело шестом приходилось обрывать этот плавучий хлам — не хватало сил двигать лодку. С великим трудом я вырулил к самой большой плавне и примкнул к ней бортом.
Красной полосой на горизонте тлел закат. Туманилось вечернее небо. Вода стала непроглядной, черной бездной. Камыши вплотную сливались с водой.
С наступлением темноты озеро стало оживать. Порою свистели крылья пролетавших в вышине уток; жалобно стонали в траве лысухи; перекликались кряквы; мерный рокот стоял над водой от шарканья многих утиных носов по водорослям. Собака, стоящая на корме, забеспокоилась, мокрые ноздри ее трепетали, поглощая запахи прелых трав и дичи. Вот где-то близко «застрекотала» крякуха. Я откликнулся по-утиному. Крякуха еще раз, настойчивее, подала голос; было слышно, как она спешит к острову. Черным, еле видным силуэтом мелькнула на фоне неба утка. Я выстрелил. Громовым раскатом покатилось над озером эхо, и отголоски его долго не смолкали в кривых коридорах камышей. Фыркая, собака волокла птицу к лодке. Озеро, потрясенное выстрелом, колыхнулось звучной волной от края и до края; все кругом завопило, закликало, заходило ходуном...
В тот вечер я больше не стрелял, — птицы были слишком осторожны. Я накрыл дрожащую собаку телогрейкой, и мы долго сидели в лодке, слушая, как затихало озеро.
VI
Перед утром Павел, спавший всегда обособленно, поднялся с нар, осторожно нахлобучил на плечи фуфайку, снял со стены ружье и тихо вышел на волю. Собаки, привыкшие к Павлу, покорно уступили ему дорогу и пропустили без звука.
Проснувшийся Сунай зажег свечу и, не найдя на стене одностволки Елькина, заподозрил недобрый замысел. Он вышел вслед за Павлом.
Ночь была очень темная. Сунай притаился за сосной. Вскоре послышался треск валежника, — это Елькин подошел к «обещанным» бидонам с барсучьим жиром, взвалил один на плечо и, покряхтывая, направился к землянке. Не доходя до нее, он прислушался и, убедившись, что все спокойно, торопливо зашагал к озеру. Сунай последовал за ним. Чем дальше отходил браконьер от землянки, тем увереннее и быстрее становились его шаги. Павел до света спешил управиться с «делами». Подойдя к воде, он осторожно спустил кладь на землю и вытащил на берег лодку. Потом свернул самокрутку, зажег в ладонях огонек и запыхал жадными затяжками. Накурившись, он стал смелее ворочаться у лодки.
Неосторожно переставляя бидон, он ударил им о борт. Глухой удар, как гул набата, на мгновение повис в тихом воздухе. Павел простонал и как бы прирос к борту.
Наконец он встал и направился за другим бидоном. Как только растаяла в темноте его долговязая, сгорбленная фигура, к лодке подошел Сунай. Он взял лежавшее ружье, вынул патрон и, отковыряв бумагу, высыпал дробь. Затем вставил патрон и положил ружье на место.
Обратно Елькин бежал бегом, — его напугал неожиданно заржавший Ретивый. Павел волочил второй бидон и две козлиных шкуры. Шкуры, свернутые трубой, вылезали из-под руки, бидон тянул назад. Павел остановился, поправил его и, сипло дыша, побежал дальше.
У лодки Елькина ждал новый испуг. Не успел он снять с плеча тяжелую кладь, как где-то вверху, над самой его головой, лешим захохотал филин... И тут же, над самым ухом, громко послышался человеческий голос:
— Куда собралась?
Браконьер вскрикнул и тяжело сел рядом с бидоном. Первые секунды он ничего не мог понять... Сунай выступил из темноты.
— Собирай все и пошла обратно!
Павел схватил ружье. Сунай недвижимо стоял на месте.
— Уходи, убью! — орал Павел, потрясая берданкой.
Сунай сделал движение, намереваясь подойти.
Павел, швырнув ружье, как пантера, бросился к ногам Суная. От сильного рывка Сунай взмахнул руками и навзничь упал на спину. Браконьер впился длинными пальцами ему в горло.
— Задушу! — истерически кричал он.
Сунай отчаянно сопротивлялся, но Павел был в более выгодном положении. Неизвестно, чем бы кончился поединок, если бы случай не изменил дело. Сунай ногой сшиб бидон с жиром, и он гулко ударился о борт. Павел машинально повернул голову в сторону звука. В этот момент Сунай изловчился и сильным ударом в ухо свалил его на траву. В следующую секунду Сунай был уже на ногах. Изогнувшись, он ловко поддел каблуком подбородок Елькина, окончательно опрокидывая его на землю. Браконьер лежал ничком, закрывая руками голову.
— Пошла в землянку! — часто дыша, закричал Сунай.
Но в это время Павел нащупал под собой ружье, схватил и выстрелил.
— Вот те... — заикнулся он и, безумея, закусил язык — перед ним все так же стоял человек, широкий, несокрушимый, как камень.
— Дай сюда ружье, — потребовал властный голос.
Павел покорно положил на траву ружье и, все больше дичая, с выпученными глазами, стал отодвигаться от страшного видения.
Услышав выстрел, Евсей Васильевич окинул сонным взглядом стены землянки и, как ужаленный, вскочил. Очень неделикатно, — пинком в бок, — пробудил он меня, и мы, раздетые, выскочили на волю. Собаки, будто подстегнутые, кинулись в темноту, в сторону озера.
Мы, крича, побежали за ними. Еще издали послышался голос Суная.
— Бери ведро, пошла домой.
Мы подбежали в тот момент, когда Павел, повинуясь приказанию, поднялся на ноги...
Светало. Мерцали звезды. С озера клочьями поднимался туман. Над лесом пронеслись утки и где-то недалеко с дребезжащим всплеском опустились на воду.
Евсей Васильевич, босой, в нижней рубахе, с растрепанными волосами, подошел к Сунаю и положил тяжелые руки на его плечи.
— Вот спасибо, добрый друг! — нежно сказал он и по-мужицки колыхнул недоумевающего Суная.
Мне тоже хотелось сказать ему что-то, но слов не находилось. Обращаясь к Павлу, дед резко сказал:
— Вставай!
Павел покорно встал и тихо поплелся к землянке, таща в обеих руках бидоны.
Все было готово к отъезду. Хорошо отдохнувший Ретивый нетерпеливо перебирал ногами. В телеге стояли бочки и бидоны Павла. Павел понуро сидел на пеньке, безразлично ковыряя носком сапога землю.
Дед часто смеялся, шутил, весело расхаживая вокруг телеги.
Землянку прибрали, оставили сухарей, спичек, запасли дров; осталось только подпереть поплотнее дверь, чтоб не поживилась нашими харчами росомаха.
— Отпустите, милосердные, век в лес не зайду, — молвил Павел.
Дед из-за телеги крикнул:
— Нет, поедешь с нами до первого сельсовета. Мясо и сало сдадим в колхоз, а тебя... в милицию.
Павел опустил голову и, кажется, всхлипнул.
А нам вспоминались страшные ямы, нарытые им; десятки разоренных барсучьих семей; косули и олени, умирающие на кольях; не выходили из головы мертвые белые лебеди.
