Шахов А. А.
Солнечным, но жарким осенним днем я и Афанасий ехали к реке Караталу. За день устали и мы, и верховые лошади, и Пегас — горячий легавый пес. К тому же у нас вышли продукты и за полтора дня не встретилась ни одна казахская юрта, где можно было бы подкрепиться хотя бы айраном — кислым молоком.
Пески нам надоели, мы торопились к Караталу. Там можно настрелять зайцев, уток, там вкусная вода и хорошие пастбища, там кендырь — прядильное растение, заросли которого мы ищем давно по балхашским рекам.
Афанасий Рукавишников — мой проводник, выносливый толстогубый парень — еще раз подтянул пояс и не подал вида, что ему очень хочется есть.
И вот пустыня сменилась степью. Вокруг желтоватый типчак, сизая полынь и другие степные травы. Тут все полно жизни. Из-под ног Саврасого — моего коня — нет-нет, да и выпорхнет жаворонок, взовьется в небо и, не останавливаясь в нем, как весной, безмолвно опустится на землю. Пора песен давно прошла, и жаворонки — на пути в теплые края. В небесной вышине кружатся ястребы, а над ними парят беркуты.
Пегас вспугнул стаю стрепетов. Они посверкали крыльями и, пролетев около километра, опустились в траву.
Мы долго глядели на них, и никто из нас ничего не сказал. Да и зачем понапрасну тратить слова: все равно к стрепетам ни подойти, ни подъехать — место открытое.
Прошло несколько минут, и Афанасий молча показал пальцем влево. За небольшими холмами серело что-то, похожее на кочки.
— Овцы? — спросил я неуверенно и обрадованно.
Если овцы, то поблизости должны быть колхозные юрты.
— Дудаки, — ответил проводник.
Не успели мы проехать полсотни шагов, как птицы, настораживаясь, подняли головы и через минуту снялись.
— Какой сытный обед улетел, — с сожалением произнес Афанасий.
Мы проехали еще немного, и вдруг Рукавишников резко осадил коня. Взглянув в ту сторону, куда напряженно смотрел Афанасий, я увидел около десятка дроф. Мы тотчас разработали план охоты. Я незаметно сполз с лошади и затаился под кустом полыни, а Рукавишников, взяв Саврасого и Пегаса, сделал большой полукруг и, когда дрофы оказались между нами, незаметно приближаясь к ним, стал ездить взад — вперед. Птицы зашагали в мою сторону.
Я лежал и нетерпеливо ждал. Еще минут десять, и можно стрелять. Лишь бы Пегас не сорвался со сворки и не бросился к птицам.
Хорошо бы свалить того огромного дрофича, что впереди, а вторым выстрелом — его соседа справа. Не сводя с них глаз, я бесшумно взвел курок.
Идут, медленно идут... Ну, поторапливайтесь! Сделайте еще шагов сотню, а там можете лететь. Картечь все равно вас догонит.
Но кто это больно кусает живот? Вот укусило и под мышкой. Как сильно жжет! И кто-то ползет в рукаве. Как хочется почесаться!
«Не шевелись! — приказываю себе. — Имей, солдат, терпение, — генералом будешь».
Но кто же эти мучители? Скосив глаза, я увидел рядом муравейник. Все стало понятно. Еще полминуты — и муравей укусил меня пониже лопатки. Не выдержав, я закинул руку за спину.
Дрофы заметили это движение и, тяжело оторвавшись от земли, полетели. До них далеко, но трудно удержаться, чтобы не выстрелить. Картечь запела. Грузные птицы продолжали махать крыльями.
Вскоре их желто-бурое оперение слилось со степью.
Подъехал Афанасий. Я рассказал ему все как было.
— Муравьи тебя съели всего или что-нибудь оставили? — спросил он без улыбки. — А еще называешь себя охотником.
Желая оправдаться, я сказал, что неудачи случаются со всеми.
— Не со всеми, а с растяпами и неженками, — поправил он.
Под вечер мы подъехали к Караталу и на берегу его, близ маленькой рощи, остановились ночевать. Я походил вокруг — ни зайцев, ни уток, — возвратился на стоянку, развел костер и спросил:
— Поставить чайник, что ли?
— Зачем — чайник. Вари дудака.
На издевку я не ответил, — когда человек голоден, он зол, с ним лучше не разговаривать, — повесил над костром чайник, лег у огня и залюбовался закатом: над огненно-золотистой линией земли и небесной сини багряный отблеск только что спрятавшегося солнца; под зарею — степь, на этот раз необычно белая, ближе к нам — зеленая роща, рядом с ней казахская высокая белая могила с отсветом зари на одной стороне и длинной черной тенью — на другой.
Все молчит.
Каратал несет свои воды в Балхаш бесшумно, не слышно даже всплесков. Вода серая, но заря делает ее золотистой, она слепит глаза. Этот блеск доходит до моего сердца, и оно тоже начинает сиять.
Афанасий, кончив разбирать вьюки, скомандовал:
— Дров принеси, а я поведу лошадей поить.
От усталости и теплого вечера меня разморило, подниматься не хотелось. Я медлил. Из ближайших кустов долетел крик фазана. Пегас резко поднял голову. Схватив ружье, я поспешил на крик. В кустарниках пес сразу напал на след фазана и заметался. Петух с поднятым хвостом побежал по поляне. Пока мушка ружья нащупывала его, он успел скрыться в кустах солодки.
— Пегас, сюда! Пегас!
Но разве дозовешься охотничью собаку, когда она мечется по горячим следам птицы! Фазана пришлось «вытаптывать». Заросли солодки я исходил вдоль и поперек. Нет петуха! Наконец ко мне примчался пес, бросился в одну сторону, другую, и там, где я проходил не раз, вытянул хвост и застыл.
— Возьми!
Пегас рванулся вперед. Фазан шумно поднялся. Выстрел — и золотистый с чернью ком упал в кусты шиповника. Пес сделал прыжок к птице, повис на сплетениях ежевики и чингила и забарахтался. Колючки впились в него. Освободив собаку из плена, я, отводя ветви в сторону и лакомясь сладкими ягодами ежевики, полез сам.
Дойдя до того места, где на листьях лежали только что упавшие фазаньи перья, я наклонился и, царапая о колючки руку, достал теплую птицу. Потом, собрав дров, подошел к костру и бросил петуха рядом с миской красноватой ежевики, только что собранной Афанасием.
— Это разговор другой, — радостно сказал Рукавишников.
Ощипав фазана, он положил его в котел, и котел подвесил над огнем. Потом, проглатывая слюну, весело спросил:
— Не знаешь ли случайно, отчего иногда жизнь вдруг становится хорошей?
