Кольцов Г. В.
Сколько раз приходилось повторять: охота с гончими по волку — одна из самых красивых охот.
Красота этой охоты в значительной мере зависит от голосов гончих: чем лучше голос, чем больше в нем «фигурности», чем он азартнее, тем красивее и эффективнее охота.
Только люди, не понимающие охоты с гончими по волку, могут считать, что голос гончей якобы не имеет никакого значения.
Это опровергают... сами волки.
В лес, за дровами, ходят жители ближайших сел и поселков; они ходят также за грибами, за ягодами, за дикими яблоками и грушами; в лесу же работают рабочие лесхоза по заготовке дров; через лес проложены большие проезжие дороги, по которым день и ночь едут подводы. Часто с людьми бывают в лесу и дворовые собаки, то и дело облаивающие встречных (не говоря уже о том, что в караулке лесного сторожа постоянно брешет его дворняжка).
Волки, конечно, слышат этот лай и тем не менее никуда не уходят, даже, наоборот, проявляют желание «закусить» этой собачонкой.
А посмотрите, что будет, если на облаве хотя бы одна гончая подаст голос или тем более поднимет азартный лай? Волки в большинстве случаев сейчас же покидают логовища. Голос породных гончих действует на волков совсем иначе, нежели привычный для них лай дворных собак. Что это означает? То, что волки прекрасно знают голоса дворовых собак, прекрасно понимают, что никакой опасности от этих собак для них нет и потому относятся к лаю дворняжек спокойно. Совсем не то чувствуют они, когда услышат голос гончей. Если к тому же волк бывал «в переделке» и гончие его уже гоняли, звук их голосов действует на него особенно сильно.
Наибольшее значение в этом смысле приобретают голоса многотонные, азартные, заливные, доносчивые.
Ровный, неазартный, малопородный, недоносчивый голос почти равноценен голосу дворняжки, и волк, хотя, может быть, и сознает, что это не дворняжка, все же вполне основательно считает, что эта собака, которая не далеко ушла от нее, вряд ли опасна для него.
Кто знаком с охотой с гончими, тот не может не знать разницы между настоящим, породным голосом гончей и голосом непородным, близким к голосу дворовой собаки; тот не может спорить по вопросу о том, какой голос, а следовательно и какой гон красивее?
Убить зайца или лису можно и из-под собаки с любым голосом и даже из-под «молчуна». Но получить настоящее удовольствие можно лишь от гона гончих с красивыми голосами. И чем они красивее каждый в отдельности, тем красивее гон в целом.
На охоте же с гончими по волкам характер голоса имеет, как сказано выше, большое значение.
Таким образом, то, что дает только красоту на охоте по зайцам и лисам, на охоте по волкам увеличивает положительные результаты ее.
Мне невольно вспоминается нагонка Полубянской стаи по волку, слышанной мною еще во времена моей юности, в Сторожевском лесу.
Полубянская стая Общества любителей породистых собак в то время имела в напуске 24 собаки. Собаки были подобраны хорошо по ногам, дружно сгонены по зайцу и лисе; прекрасно были втянуты в работу, знали отлично рог, дружно валились в стаю.
Нас было несколько человек: отец мой, Н. А. Янушевский, А. И. Жуковский, кто-то еще и я — мальчик-подросток.
После напуска собаки очень быстро помкнули (погнали) волка и повели его вдаль через лога, пересекающие лес. Гон то был слышен вполне отчетливо, то вдруг смолкал, спустившись в глубокий овраг.
Мне пришлось в первый раз в жизни слышать гон такой большой стаи. Поэтому впечатление от гона было исключительное. К тому моменту, когда на нас с отцом вышел гонный волчонок, гнало собак 17—18. Лес гудел. Голоса мешались, росли, плакали, заставляли трепетать все существо...
Волчонок, пройдя через небольшую полянку, скрылся в кустах. Стая была не больше чем шагах в 50—60 от нас, когда вдруг, покрывая голоса всех 18 собак, раздался голос небольшой выжловочки Флейты, до этого еще не попавшей в гон.
Какой-то поток страсти, силы, удали полился неожиданно на нас! Стая перестала существовать. Ее не стало слышно. Она только аккомпанировала Флейте. А она, волшебница, чаруя всех своим могучим, тонким, как колокольчик, страстным заливом, вела стаю! Мурашки пробежали по спине. Шапка зашевелилась на голове!
Вот это был гон! Вот это был голос!
— Что это? — спросил я у отца.
— Молчи и слушай. От таких голосов мертвые гончатники поднимаются из гроба! — еле прошептал он.
Гончие пересекали полянку, по которой только что прошел волк. Впереди, подняв голову, не делая ни одного перерыва в голосе, неслась Флейта. Когда она брала в себя воздух для дыхания и для отдачи голоса, уловить было нельзя. Сплошной залив потрясал лес, внимавший этому гону одновременно с нами.
Три раза гон уходил от нас куда-то далеко через лога, становился неслышным. Затем опять нарастал, опьянял, заставлял неудержимо сильно биться сердце, забыть все на свете и слышать только ее, Флейту, незабываемый ее залив!
Вот третий круг. Гон все азартнее. Голоса растут, захлебываются, стая «варит котлом»; все смешалось; Флейта продолжает вести стаю! Все ближе, ближе... громче, азартнее... и вдруг... — полная тишина.
Проходит несколько секунд. Один из первоосенников забрехал «по-дворному». Стая взяла волка.
Пробираемся с отцом прямо чащей в направлении, где смолк этот незабываемый гон. Выходим на поляну. На другой стороне ее видим стоящего доезжачего — Никиту Федоровича (Исайкина). У ног его лежит распростертый волчонок. В его горло крепко впилась Флейта. Кругом развалились, вытянув языки, собаки.
С тех пор у меня не было никакой другой мечты, кроме одной, — иметь гончих с такими голосами, как у Флейты. И мечта моя сбылась: при ликвидации Полубянской стаи (в 1919 г.) Флейта была подарена мне. Но... пришедшие осенью того же 1919 года к Воронежу белые банды генерала Шкуро перестреляли всех моих собак. В их числе погибла и Флейта.
Прошла целая жизнь. Много слышал я гончих собак, но ничего похожего на голос Флейты я не слышал и, видимо, не услышу никогда.
...Вот как описывает гон с заливом выжлеца Баритона Н. П. Пахомов («Охота с гончими»):
«Почти непрерывный вой на басовых нотах с переливами изредка чередовался более отрывистыми взбрехами. Впечатление получалось необыкновенное, а меня, как страстного любителя хороших голосов, прямо захватывало. Двадцать пять лет охочусь я с гончими, много слышал разных стай и одиночных гонцов, но такого певца не приходилось слышать!»
Не менее красив был и сплошной залив Флейты!
За всю мою жизнь я слышал еще один голос, почти такой же азартный и красивый, как у нее! То был голос русско-польского выжлеца Дуная, купленного мною у одного местного охотника, почти не охотившегося и державшего Дуная на цепи. Собака была молодая, но задержанная. В лесу, когда его взяли в первый раз, Дунай показал себя таким, что его и близко к стае подпускать не следовало: гнал по следу хозяина, валился к собакам с голосом, а когда доходил до них, то поворачивал обратно к хозяину; отбившись, начинал выть и т. д. и т. п.
Но после двух нагонок собака преобразилась: попав удачно в гон стаи по лисе и, видимо, сразу сообразив в чем дело, Дунай показал себя. У него появился сплошной заливной голос, среднего тембра, исключительно азартный и с такой могучей, все захватывающей страстью, что не было в лесу собаки и охотника, которые не бросились бы на этот страстный, все покрывающий музыкальный рев...
Подбившиеся собаки, иногда с уже сорванными пятками, не выдерживали этого страстного призыва и, сперва нахрамывая, а затем, «разломавшись», как говорили доезжачие, могли держать часами лису, увлекаемые горячим неослабевающим заливом Дуная.
По волку его не удалось попробовать. Но лис он держал бесподобно.
Только год проработал у нас Дунай; в одной из нагонок, часа в три утра, в Долгом лесу, стая подняла лису и держала ее до того времени, когда стало нестерпимо жарко (часов в 8—9 утра). Собаки постепенно стали отставать от стаи и выходить к нам. Наиболее вязкие продолжали держать кумушку.
В одиннадцать часов пришла последняя собака, кроме Дуная. Прождав его бесплодно до двух часов дня, мы повели замучившихся на жаре собак домой. Отвели их, быстро поели сами и снова отправились в Долгий — искать Дуная.
Как оказалось после, лиса ушла в болото Трушкино и там держалась на кругах под Дунаем. Этого мы не знали и, придя к опушке Долгого, начали трубить и постепенно подвигаться вдоль опушки леса к Малышеву. Когда мы отошли с километр, навстречу нам из леса буквально ползком вышел Дунай. На руках мы отнесли его в Воронеж. Больше месяца заживали у него ноги. Казалось, что все идет к благополучному концу. Но Дунай погиб.
Вот две собаки — Флейта и Дунай, которые могли бы составить счастье охотника, и обе они погибли, проработав по году!
Когда вспоминаешь пережитые чудные минуты гона стаи, в которых есть хоть один настоящий заливной голос, представляешь себе совершенно отчетливо, насколько такой гон не похож на обычный гон рядовой гончей! Само собой разумеется, что в таком гоне нет ничего даже сколько-нибудь похожего на лай обычных собак. Этим я и объясняю действие таких голосов на волка.
В самом деле, почему привязанный на шею гончей собаке бубенчик, еле слышный только вблизи, может спасать собаку от волчьих зубов, если его не употребляют ежедневно и он не становится обычным явлением для волков той местности? Потому что к звону этого бубенчика волки не привыкли и он беспокоит их своей неизвестностью.
Почему же голос гончей, который даже многим из охотников, услышавшим его в первый раз, кажется чем-то совершенно незаурядным, непонятным и странным, не может заставить волка отнестись к нему с крайней осторожностью, подозрительностью?
Что это именно так и есть, могу подтвердить примером.
Несколько человек охотников, в числе которых были я со своими тремя собаками и Бородкин И. Д. с выжлецом Тропило, приехали на охоту по зайцам в одно из глухих, отдаленных от города мест.
Было сухо, шел листопад. Зайца в лесу не было. Как только мы остановились на Двориках, местные жители обратились к нам с просьбой хоть попугать стаю волков, которую часто видят в небольшом соседнем лесочке. Мы решили начать охоту с этого лесочка, сделав небольшой загон по волкам. Пустили гончих. Волков не оказалось. Когда мы уже выходили из леса, чтобы перейти в другой, больший лес, к нам подошел пастух и сообщил, что за полчаса до нашего приезда семь или восемь волков направились к тому лесу, куда мы собирались сейчас перейти.
Не изменяя своих планов, решили, что я пойду с собаками дорогой, а охотники рассыплются полем и попытают счастья по зайцам. В лесу же охотники должны расставиться в цепь; мне следовало завести гончих и снова попробовать найти волков.
Сказано — сделано. В поле охотники нашли порядочно зайчишек, а из-под одного из них выскочил матерой волк; он ушел тоже в сторону леса, куда держали путь и мы.
В лесу сделали загон по волкам; их снова не оказалось, и большинство охотников опять ушло в поле — искать зайцев. В лесу остались только гончатники: я и Бородкин.
Пока мы возились с первым лесом, пока шли ко второму, пока делали загон во втором лесу, день стал клониться к вечеру. Неожиданно мы попали, перевалив через бугор, в большой лог, покрытый прекрасными, густыми мелочами. Места дивные, но собаки молчат: зверя нет в лесу. Потрубливая собакам, порская, продвигаемся дальше: ведь должен же хоть один зайчишка оказаться в таком лесу!
— Не видели ли вы лошадей в лесу? — спрашивает подъехавший колхозник.
— Нет, голубчик, лошадей здесь не было. Мы прошли весь лес, нигде не видно, — отвечаем ему.
— А в первом лесу с утра вы были на охоте? — задает он вопрос.
— Мы, а что?
— Да я сейчас оттуда, искал там лошадей. Пастухи просили, если увижу охотников здесь, передать, что шесть волков опять вернулись в тот лес. Сказали, чтобы быстрее шли туда.
— Спасибо за сообщение, идти туда теперь поздно...
Мы разошлись с Бородкиным. Не прошло и двух минут, как поблизости «по зрячему» залилась моя любимица Вопишка, великолепная работница по волку, с красивейшим баритонально-заливным голосом.
Гон быстро приближался ко мне, не ослабевая в азарте, К Вопишке подвалил выжлец Бородкина Тропило, и эта пара азартно повела зверя.
Не далее 50 шагов от меня вывалил громадный матерый волк, Вопишка буквально хватала его за гачи. Тропило осой вился около него.
Стрелять было нельзя. Волк пошел через лог, даже не спеша, по временам огрызаясь на собак. Собаки горячо вели его. Вопишка без перерыва лила свой приятный азартный залив. Тропило поддерживал ее. Но голос у него рядовой, некрасивый. Собаки сделали два круга и пошли полями к первому лесу, куда, по сообщению пастуха, вернулась стая волков. Гон все удалялся. Наконец его не стало слышно... Спустился осенний вечер.
Тихо-тихо в лесу. Ни звука. Ухо напряженно ловит далекие голоса гончих... Останутся ли они целы? Ведь теперь там семь волков! Что сделают две собаки в глухом, отдаленном месте? Волки чувствуют себя здесь полными хозяевами.
Прошло минут 40—50. Собак нет... Трубили до того, что опухли губы.
Вдруг из надвинувшихся сумерек, где-то далеко, мелькнуло и скрылось белое пятнышко. Вот опять... Собаки! Две, рядом, плечо к плечу, как связанные на смычке. Целы.
Собаки подошли, сильно высунув языки, что доказывало, что они не просто шатались по полям, а гоняли зверя. Я не сомневаюсь, что они поняли, куда они попали; они знали, что хозяева их далеко, что помощи от них ждать нельзя... И эта опасность заставила их, не отрываясь друг от друга, вернуться назад.
Волки же, пораженные странным голосом Вопишки и недоумевая, как вести себя по отношению такой, никогда не слышанной ими собаки, упустили момент для расправы.
Непонятность и неизвестность голоса Вопишки заставили волков проявить врожденную осторожность.
Только так и можно объяснить этот случай.
