Картыков С.
I
Перед Великой Отечественной войной по контракту с Дальстроем я отправился на Колыму и из Магадана получил командировку на далекий прииск Туманный. Прииск в те годы считался молодым. Леса на большое расстояние кругом еще стойко держались, и мы, охотники, чувствовали себя неплохо. Мы добывали в большом количестве тундряную куропатку, каменного глухаря, реже попадалась белая куропатка и еще реже заяц.
Как-то в один из выходных зимних дней я отправился на лыжах чуть свет тропить глухарей.
С утра мне повезло: я быстро наткнулся на глухариные следы, и вскоре в моем рюкзаке приятной тяжестью давал себя чувствовать глухарь. Но затем удача оставила меня. Только к полудню, когда из-за сопок показалось солнце, наткнулся на след другого глухаря-одиночки. Я долго шел по следу и, наконец, добрался до места его отдыха, но, увы, уже за десяток шагов были видны отверстия в снегу: одно, в которое он нырнул, другое — где вылетел...
Пришлось снять лыжи и, опустив ноги в глубокий снег, усесться отдохнуть среди небольшой поляны в лиственничном лесу. Далеко впереди виднелась сопка Дунькина, ближе, в стороне, шапкообразная Бас-Ананья. Взгляд как-то непроизвольно скользнул кверху, и я увидел необычайную картину: на большой высоте, четко выделяясь на синеве неба, освещенные солнцем, вытянувшись в длинную широкую ленту, летели куропатки...
Они летели сплошной массой по направлению к сопке Бас-Ананья. Сзади виднелись одиночные птицы. Не успел этот табуны казался другой, еще более мощный по количеству птиц. Как в первом, так и во втором табуне летели сотни, а может быть, и тысячи птиц. Не отрывая глаз, я следил за ними. Белоснежные крылья блестели на солнце, иногда делаясь совершенно невидимыми с тем, чтобы через мгновение опять сверкнуть. Полет их мало походил на обычный, быстрый, иногда стремительный полет белой куропатки. Они скорее напоминали голубей, выпущенных любителем-голубятником с крыши окраинного домишки маленького городка, с той только разницей, что здесь они неслись в одном направлении, никуда не сворачивая в сторону.
Мороз сильно давал себя чувствовать, и я встал на лыжи...
Через несколько дней мною было получено письмо от знакомого геолога, с которым мы вместе приехали в Магадан. Передавая всякие новости, полученные с «материка», он в конце письма поделился своими охотничьими победами, сообщал, что в их районе, после страшных ветров, обнаруживших занесенные снегом с начала зимы кустарники у подошвы Бас-Ананьи, появились в большом количестве куропатки.
Другое сообщение помогло мне выявить полную картину этой случайной миграции птиц. От охотников соседнего с нами прииска «Большого Атуряха» вскоре стало известно, что после страшного бурана, занесшего все трассы наших приисков, а одновременно и широкую пойму реки Атуряха, совершенно исчезли куропатки, лишившись своего сытного и почти единственного корма — мочек карликовой березки...
...Недавно я вернулся из Заполярья, где пришлось проработать три года в районе бассейна р. Усы. Местные жители рассказывают о том, как в годы отсутствия кормов в районах севернее Усть-Усинского куропатки откочевывают сюда, к югу, и тогда их добывают здесь колоссальными количествами, преимущественно в силки.
Но при мне, однако, такого явления случайной миграции за все эти три года не наблюдалось, хотя от многих я и слышал о нем.
II
Спустя десяток лет судьба забросила меня на другую нашу окраину — на Северный Урал, в глухой поселок Березовского района — Саранпауль. Здесь водилась в большом количестве такая лесная дичь, как тетерев, глухарь и рябчик. Особенно много было тетерева. По рекам Полье, Манье и Щекурьев тянулись березняки, и зимой на них кормились большие табуны тетеревов. Охотничьи кадры составляли люди всех возрастов и положений из поселков Саранпауля и Щекурьи, а также от северо-уральской экспедиции. Птицу били из малокалиберных винтовок, зауэров, тулок, ижевок, берданок и старых шомполок, зачастую перевязанных проволокой, а то и просто бечевкой.
На тетеревов охотились большею частью из шалашей, построенных чуть не через каждые сто-двести метров в этих березняках; многие охотники, особенно молодежь, выбирали просто уютное местечко в березняке на горушке, замаскированное двумя-тремя молодыми мохнатыми елочками, и стреляли птицу, едва только она успевала примоститься на дереве.
Я не любил этой охоты и обычно уходил подальше и в другом направлении от поселка — за глухарями — и редко возвращался без дичи.
В последний год своего пребывания в Саранпауле мы решили с одним приятелем-геоботаником отправиться на октябрьские праздники к далекому притоку реки Маньи на лыжах за рябчиками; рябчика там оказалось много, но взять его вследствие густоты зарослей ольшаника, березняка и рябины было очень трудно; на третий день, захватив по дороге на двоих восемь рябчиков, мы, уставшие, раздосадованные неудачей, подходили на закате солнца к этим тетеревиным березнякам.
— Смотрите-ка, сколько птицы летит!
Я посмотрел по направлению, указанному товарищами, и глазам моим представилось странное зрелище...
Высоко над лесом летело несметное количество тетеревов. Сколько их летело, трудно было сказать, но все же, по нашему грубо-ориентировочному определению, их насчитывалось более пятисот штук. Тетерева летели густой массой по прямому направлению от саранпаульских березняков на север и вскоре скрылись из глаз. Полет их не носил характера вечернего вылета на кормежку, когда птица летит низко над деревьями и делает круги, выбирая место для посадки...
Тут они летели высоко, как колымские куропатки, прямолинейно и не показывая ни малейшего желания снизиться и пересесть на расстилавшиеся под ними березняки.
Напрягая последние усилия, мы продолжали одолевать оставшиеся самые длинные километры.
...Весной по начавшему уже слегка подтаивать снежному покрову на оленьих упряжках я покидал эту саранпаульскую глухомань. В последнюю зиму, которую я провел там, места около Саранпауля совершенно, если так можно выразиться, «обестетеревились».
Все жаловались на плохую охоту и отсутствие дичи.
Но что же заставило тетеревов покинуть привольные когда-то березняки? Прежде всего, конечно, — истребление их зимой на кормежке и весной на токах. Но, пожалуй, главная причина скрывалась в другом: оба селения — и Саранпауль и Щекурья, — а также и северо-уральская экспедиция производили громадные заготовки дров в этих березняках. Зимняя обстановка последних двух лет тут складывалась для птицы неблагоприятно: всюду слышался стук топоров, визжание пил, человеческая речь; на всем протяжении сарнапаульских березняков виднелись сотни поленниц дров.
Меня особенно интересовало, на каком тетеревином языке договаривались птицы, сбиваясь в такую крупную стаю, и куда они решили лететь? Впрочем, последний вопрос разрешался, вероятно, легче: просто они улетали от плохой жизни, хуже которой там, впереди, нельзя было ожидать. Первые же два-три десятка километров переносили их в безлюдье, к новым нетронутым березнякам и к сытому, спокойному существованию.
Это диктовал им суровый и непреложный закон борьбы за существование.
