Одоевский Н.
Заяц-невидимка
Середина ноября. Иду по Каверинской дороге с гончими: Громилой, Нормой и Валетом.
Там, где дорогу пересекает другая, с Акулова на Бутовку, колхозники заготовляли дрова. Дрова и сучья увезли, и на совершенно чистой полянке остались только небольшие пенечки. Собаки, дойдя до этой поляны, с широкого поиска перешли на короткий, всем своим видом показывали, что где-то здесь лежит заяц.
Валет, помесь гончей с сеттером, так и стелется по земле. Я взял ружье наизготовку и с минуты на минуту жду вскочившего зайца. Так я стоял минут двадцать, но заяц не вскакивал. Начинаю ходить между пней. Присматриваюсь к каждому пню, ничего нет, да и скрыться негде, все голо. Обхожу поляну кругом. Собаки — возле меня. Возвращаюсь к середине, и собаки опять ведут себя так, что ясно видно: заяц где-то здесь. Но где же? Кажется, ни одного метра площадки не осталось, где бы не были собаки или я. Наконец собакам надоела эта бесцельная игра, и они, вновь перейдя на широкий поиск, рассыпались по лесу.
Удивленный происходящим, сажусь на пень и начинаю закуривать. Закурил, затянулся, бросил спичку на шаг от себя. Взгляд невольно остановился на брошенной спичке. Смотрю — и глазам не верю: лежит обгорелая спичка, а рядом со спичкой — заячий нос, крупные, круглые глаза смотрят прямо на меня. Поднимаюсь. Заяц лежит. Отхожу шагов на пять и начинаю называть собак. Заяц по-прежнему лежит, будто это ему совсем не в диковинку.
На мой зов: «Вот, вот, вот!» — дружно спешат все три собаки. Прямо с ходу сунулись туда, куда была направлена моя рука. Заяц мелькнул белыми штанами и покатил в лес, сопровождаемый лаем и визгом собак.
Вот собак уже едва слышно... вот они поворачивают, и гон явно идет на меня. Беляк спешит обратным следом.
Подпускаю на выстрел, и заяц укладывается на то же место, где лежал.
Заячий король
Мелкий снежок припорошил землю. Просторы полей, с торчащими из-под снега остатками жнивья, кусты ольшаника в овражках, колхозные гумна с ворохами соломы и далекая опушка леса — все сверкало и искрилось, покрытое инеем и освещенное красноватым светом заходящего солнца.
Костромской выжлец Шнырь, старый, опытный мастер своего дела, медленно пробирался к лесной опушке. Нужно бы было и мне идти туда же, но картина уходящего за горизонт солнца заронила в душу какую-то непонятную грусть. И я стоял и стоял, провожая взором уходящий день.
Из леса донесся мощный голос Шныря, пока еще редкий, похожий на погребальный звон колокола. Но звуки усиливаются, растут. Врывается второй тон, третий, и Шнырь, гонявший в три голоса, уже жарко гонит в недалекой опушке. Нет смысла идти туда — скоро будет темно.
Я остаюсь стоять, провожать уходящий день и слушать погребальный звон Шныря. Долго бы мог я так простоять, но меня вывела из такого полудремотного состояния картина, до сих пор мною не виданная. Через широкое поле, искрящееся миллионами светло-красных бликов, почти не касаясь земли, плавно, с горделивым достоинством, несется... Кто же это? Сначала, показалось, олень, так он был велик. Но нет, — узнал привычные очертания зайца. Заяц, как и все кругом, окрашен в розовый цвет, а над головой у него корона. Тут же мелькнула мысль: это — заячий король.
Так, в мареве заката и мечты, родятся сказки. Черные кончики ушей дают иллюзию короны. Испарения земли, готовые превратиться в иней, увеличивают предметы, а пурпурный свет заката делает все несказанно прекрасным.
Собака с характером
В своей жизни я много занимался дрессировкой. Собаки попадали ко мне с различными характерами, и методы дрессировки приходилось применять различные. Но с таким большим самолюбием, каким обладала моя Нора, мне пришлось встретиться впервые. При дрессировке апортирования я всегда пользовался своей шапкой: после подачи шапки я тут же выходил гулять, что собаки очень любят. Они очень быстро усваивают связь между подачей шапки и прогулкой.
Я купил Нору в возрасте трех лет, а она не знала ничего. После недели занятий Нора при слове «шапку» бежала к столу, где лежала шапка, и, опершись лапами о стол, ждала, чтобы я вложил шапку ей в зубы. Когда я приподнимал шапку, Нора раскрывала рот и, вложив в него шапку, я давал команду: «Апорт!» Нора ее отлично выполняла. Но взять самостоятельно шапку со стола оказалось ей не под силу. Вскочит, наклонится над шапкой, иногда даже прихватит ее зубами, но тут же и выпускает ее, как бы вспомнив о чем-то.
Как я ни старался, ничего не выходило. Вижу, что собака понимает, что от нее требуется, но что-то мешает ей выполнять приказ. Это что-то оказалось самолюбием. И вот я не выдержал, и хлыст был пущен в ход. Только один раз я ударил, но этого было достаточно, чтобы собака обиделась и ушла в другую комнату. Она не забилась никуда, как сделала бы всякая собака от испуга. Нет, она легла посреди комнаты. На все мои приказы подойти ко мне она отвечала полным равнодушием. Всем своим видом она хотела показать, что меня для нее не существует. К жене, к сыну Нора подходила и брала из рук кусочки булки. На мой же голос никак не реагировала. Когда я подносил к ней обожаемое ею печенье, она смотрела мимо меня с полнейшим спокойствием.
Я задался вопросом: как быть? Как вернуть к себе гордую душу? Предупредив жену, что я три дня не приду домой и буду ночевать в общежитии, я ушел на дежурство.
Когда после трех дней, проведенных вне дома, я возвратился и позвал Нору, она с визгом бросилась ко мне на грудь. Я ее приласкал, и мир был восстановлен,
Через пять минут Нора, без всякой команды с моей стороны, схватила мою шапку и, подав ее мне, бросилась к двери, приглашая меня на прогулку. С тех пор апортирование Норой различных предметов было отработано настолько точно, что стоило мне завернуть папиросу и поднять бровь, как собака тут же приносила спички.
Дальнейшая дрессировка пошла очень успешно. Все мои требования выполнялись безоговорочно. Из Норы выработалась подружейная собака высокого класса. Хлыст был совершенно изъят из употребления.
Белки
У моей сибирской кошки Лапы было три пушистых котенка. В это время мне принесли четырех маленьких белочек, не умевших не только бегать, но и ползать. Как ни старался я накормить их молоком, ничего не получалось. Белочки не умели пить.
Я взял одну белочку и подложил к кошке. Лапа начала лизать белочку, как и своего котенка. Видя такое отношение Лапы к белке, я и остальных белок положил к котятам.
Белочки сосали Лапу не так, как сосут котята, — они присасывались боком мордочки; видимо, длинные зубки не позволяли им сосать прямо, обычным для котят способом.
Котята и белки росли и крепли, и гнездо в ящике стало им казаться тесным. Котята начали выползать из гнезда на пол, белки же проворно бегать по оконным занавесям и гоняться друг за другом. Собаки моей, овчарки Джони, они не боялись и очень любили прыгать у нее на спине, на что собака отвечала ласковым помахиванием хвоста.
Вскоре белки перебрались жить на шкаф, где устроили квартиру в старом валенке, положенном мною для них. Найденную на полу бумажку, тряпочку, клочок ваты — все тащили в валенок.
Рано утром первыми просыпались белочки. Выйдя из своего «терема», они приступали к завтраку. Кушали они все, что я с вечера клал им на шкаф. Кормил я их булкой, печеньем, подсолнушками, сахаром, орехами. Пить давал молоко. Белки очень любили срывать сосновые шишки с сучьев, развешиваемых мною по стенам комнаты.
Приятно было смотреть, когда белочки, взявши в передние лапки шишку, ловко и быстро отгрызали от нее чешуйку за чешуйкой. А с каким мастерством управлялись они с орехами! Сначала протачивают дорожку с одной стороны ореха, потом быстро перевернут орех с другой стороны, навстречу уже проточенной дорожке. Все это делается, не глядя на орех, но дорожки непременно сходятся вместе. Легкий нажим зубами — орех расколот пополам, и белка лакомится вкусным зернышком.
Накушавшись, они начинали играть. Носятся в неутомимой карусели по комнате, прыгают со шкафа на стол, со стола на пол. Лапе, наблюдавшей за играми своих приемных детей, становилось страшно за их целость, и она звала их тем же голосом, каким звала своих собственных котят. Услыша призыв, белки, одна за другой, бегут к Лапе и, отталкивая котят, начинают присасываться. Вскоре слышно только умиротворенное мурлыканье Лапы, да причмокивание ее детенышей. Тишина и порядок восстанавливаются...
Филя
Маленький, серый клубок, с большой головой, с громадными черными глазами и злобно щелкающим клювом был мне наградой за то, что я, с большим трудом, забрался на дерево, к дуплу.
По-видимому, филин, сделавший свое гнездо в дупле огромного тополя, не предполагал, что взрослый человек, рискуя сломать шею, полезет на дерево лишь для того, чтобы посмотреть: есть ли в дупле гнездо или оно пусто?
Во всяком случае я слазил не задаром, и жена была очень огорчена, что я опять тащу домой нового воспитанника.
Как только Филя понял, что я кормлю его, он начал встречать меня резким криком; тем же криком он отвечал и на мой зов.
Жил Филя на открытом балконе, в углу — там была прибита жердочка. Филя быстро вырос и окреп. Как только приходит вечер, Филя поднимается и летит своим мягким полетом в расположенные поблизости сады — на прогулку. Выходя из дома в сумерки, необходимо было взмахнуть газетой над головой, иначе Филя мог запустить свои когти мне в голову, — когти же у него были как остро отточенные железные крючья. Газеты Филя боялся и садился где-либо неподалеку, переходя на подставленную руку, когда ему ее предложат.
В то время я возил кирпичи на станцию и возвращался домой среди ночи. Каждый раз, как только я поверну в свой переулок, Филя уже сидит на передке моей телеги. Слух у него был настолько тонок, что из большого количества проезжавших телег он по звуку безошибочно выбирал мою.
Иногда вечером знакомые просили показать Филю. Но Филя был на прогулке. Выйдя на балкон, громко крикнешь: «Филя!» И где-то далеко в садах раздается ответный, резкий крик. Зовешь несколько раз и с каждым разом слышишь приближающийся звонкий ответ Фили. Наконец и сам Филя сидит на перилах балкона и, косясь на посторонних, берет корм у меня из рук...
Поющая ворона
Иду по оврагу ранней весной. Снег уже посинел, налился водою. В овражках, под снегом, еще не видимые, но уже проснувшиеся ручьи пробивают снежные преграды. Воздух полон сыростью и туманом.
Вдруг я услышал странные звуки, будто кто-то везет тележку на деревянных колесах и колеса визжат и хрипят. Никак я не мог понять, откуда несутся эти звуки, но, наконец, разобрался. Возле бойни, над колодцем, стоит наклонившаяся старая ветла. На одном из сучьев расхаживает ворона, едва видимая в тумане. Распустив веером хвост, взмахивая головою, как бы дирижируя, ворона с упоением встречает начало весны. Нельзя сказать, чтобы в этой песне не было такта и ритма; он был, как и в песне любой из певчих птиц. «Песня» вороны по ритму очень близка к песне снегиря. Кто долго держал этих птиц, тот слышал их пение. Но в пении снегиря есть нежность и мелодичность, у вороны же все это отсутствует.
Бабочка крапивница
Каждый, верно, испытал ту радость, какую испытывает человек, увидевший после долгой зимы, на солнечном припеке, над согревшейся землей порхающую бабочку крапивницу.
Кое-где еще лежит снег, а здесь бабочка красным цветком порхает в воздухе, радуя взгляд. Вот она села на землю, сложила крылышки, и ее почти не видно. Пройдет минута, и крылышки вновь раскрыты...
Будучи еще ребенком, я всегда старался поймать такую бабочку и принести домой, чтобы она не страдала от весенних холодных ночей.
Однажды среди лютой зимы я увидел в комнате такую бабочку. Она ползла по занавеси окна и, как весной, играла крылышками, закрывая и открывая их. По-видимому, она была занесена в дом с дровами, в зимней спячке. Тепло комнаты оживило ее. Бережно поймал я бабочку и решил кормить ее и ухаживать за ней до весны.
Бабочку я поместил в коробочку, в стенках которой наколол много дырочек штопальной иглой — для воздуха. А чтобы бабочке не было темно, вместо крышки закрыл коробку стеклом. Два месяца жила моя бабочка в полном довольстве. Утром и вечером я кормил ее сахарным сиропом. Разведя кусочек сахара в воде и попробовав на вкус, сладко ли, я осторожно брал мою питомицу за крылышки, конечно, тогда, когда крылышки были сложены, чтобы пальцами не стереть пыльцы, покрывавшей верхнюю поверхность крыльев, и сажал на стол, перед капелькой сиропа. Бабочка настолько к этому привыкла, что, не пытаясь взлететь, раскручивала свой хоботок, свернутый спиралью, и начинала пить сладкую воду. Обычно одной капельки было достаточно, чтобы она насытилась.
Я так привязался к бабочке, что она стала для меня дороже всех моих игрушек: она была живая, она кушала и двигалась самостоятельно, без пружин, чем и отличалась от заводных паровозов и автомобилей, которые, к слову сказать, постоянно ломались. И я мечтал, как выйду на лужайку весной, когда будет совсем тепло, и выпущу бабочку на волю...
