портал охотничьего, спортивного и экстерьерного собаководства

Чернышев Вадим Борисович

Охотники относятся к собакам с особой любовью. Но не ко всем — преимущественно к охотничьим: ведь именно они разделяют с хозяином и умножают страсть, владеющую охотником «пуще неволи». К диванным мопсам, великоростным бездельникам догам и прочим декоративным собачкам-пружинкам, от малейшего испуга запрыгивающим на руки, охотник обычно остается равнодушным.

Многообразие собачьих пород отражает различие вкусов и нравов людей, потрудившихся над их выведением. И так же, как среди людей встречаются негодяи, есть и в собачьем племени мало привлекательные отродья, выведенные либо для драк на потеху своим владельцам, либо для нападения на человека. Поэтому Олег Васильевич Волков, проведший в тюрьмах, лагерях и ссылках в общей сложности двадцать восемь лет, едва ли мог, как большинство других зеков, хранить в душе добрые чувства к тем охранным овчаркам, например, которые готовы были тут же вцепиться в загривок человеку, когда тот нарушал строй колонны и останавливался, чтобы поправить обмотку на ноге или справить малую нужду...

Виноваты, конечно, не собаки — виновны люди, определившие им такую мерзкую роль, но всё же... Ведь не каждая собака способна усвоить подобную дрессировку. В натуре охотничьей собаки, целиком заполненной врожденной благородной страстью, нет места ненависти к человеку.

Олег Васильевич мог бы написать не только о пойнтерах. Во время ссылки на Енисей, ему как охотнику было разрешено заниматься капканным промыслом, у него была лайка. Но там была подневольная, ссыльная охота, собака в этом занятии была лишь деловой помощницей, одушевленным «инструментом», чем-то вроде его орудий лова. А в душе жили воспоминания о самой счастливой и светлой поре отроческой охоты в тверском имении, когда тринадцатилетний Олег вместе с его братом-близнецом Всеволодом был препоручен их отцом для прохождения охотничьей науки егерю Никите — сам-то Василий Александрович в это время уже несколько отошел от охоты, да и недосуг ему было: он работал одним из директоров крупного Русско-Балтийского завода, строившего корабли и первые в мире аэропланы, тяжелые четырехмоторные бомбардировщики «Илья Муромец». Егерь Никита Михайлович был мастером натаски легавых, через его руки прошли все волковские пойнтеры, и в глазах Олега Васильевича с мальчишеских лет запечатлелась картина страстной потяжки собаки, скульптурная фигура застывшего на стойке пойнтера, помнился взволнованный шепот наставника-егеря: «Приготовьтесь... Вперед!»

Олег Васильевич был верен своей памяти всю жизнь. Память об усвоенных с детства понятиях чести не позволила ему, двадцативосьмилетнему переводчику греческого посольства, принять предложение органов ГПУ стать их тайным осведомителем, за что и получил «на всякий случай» первые пять лет тюрьмы: «Кто не с нами, тот против нас!»

Он всегда был верен своим взглядам на общественное устройство России, на социальный путь ее развития, отличный от того, которым повели ее большевики, и за открытое выражение этих взглядов получал новые сроки заключения. Долгие томительные годы неволи не поколебали его верности принципам человеческого достоинства. Освободившись, наконец, в 1955 году и получив полную реабилитацию «в связи с отсутствием состава преступления», он вышел из противостояния с властями победителем. Можно было начинать новую, вольную жизнь. Олегу Васильевичу Волкову шел пятьдесят шестой год...

Он увлеченно занялся литературным трудом. Пробовать перо ему доводилось и раньше: еще будучи в ссылке, он, владевший тремя основными европейскими языками, делал переводы, писал очерки, пересылая их в редакции через доверенных лиц, которые, пользуясь бесправным положением автора, иногда присваивали себе и авторство, и гонорар — были и такие случаи... Ссыльному приходилось использовать псевдоним, первые публикации подписывались «О.Осугин» — на небольшой тверской речке Осуге располагалось когда-то именьице Волковых. Обретя волю, он много ездил по стране, побывал на Байкале, в Сибири, во многих заповедниках. В центральных газетах и толстых журналах появились его страстные очерки и статьи в защиту «Славного моря» и кедровников, любительской охоты, против которой тогда поднялась ханжествующая часть городской интеллигенции, стали выходить одна за другой его книги: «Последний мелкотравчатый», «В тихом краю», «Родная моя Россия», «Чур, заповедано!», книги об историческом прошлом улиц Москвы: «Ту граду быть» и «Каждый камень в ней живой».

Стало возможным вернуться к той милой, незабываемой охоте с легавой, которой они, опекаемые егерем Никитой, когда-то так горячо отдавались со Всеволодом. Только брата-близнеца уже не было: Всеволод Васильевич, тоже прошедший за свое происхождение испытание лагерем, погиб на фронте Отечественной войны...

Я не застал ни Раду, ни Рекса-третьего, погибших под колесами машины мерзавца-шофера, алкаша. Мы познакомились с Олегом Васильевичем, когда у Волковых жил Рекс-четвертый. Он был любимцем семьи. Его боготворили и Маргарита Сергеевна, и ставшая взрослой Оля, к нему с молчаливым ревнивым обожанием относился сдержанный в похвальном слове глава дома. Именно тогда, поглядывая, быть может, на лежавшего возле письменного стола Рекса, написал Олег Васильевич свой рассказ о любимцах, при первой публикации в журнале «Охота и охотничье хозяйство» называвшийся «Мои фавориты — пойнтеры».

Пойнтер был действительно хорош — да и мог ли Александр Сергеевич Блистанов, знаток собак, рекомендовать очень уважаемому им человеку, писателю и охотнику, что-нибудь худородное? Поджарый, мускулистый, энергичный, с большим темно-коричневым чутьем и выразительными глазами, высоколобый желто-пегий пес был интеллигентным добряком. Квартира постепенно наполнялась животными. Жалостливая ко всякой живности Маргарита Сергеевна подтаскивала калек: нелетного, с подбитым крылом голубя, увечного вороненка Карлушу, подростка-дрозда, появилась кошка Мотя-Матильда, а затем ее сын — мордастый увалень Котя-Константин... Рекс всем им уступал. Карлуша могла (это оказалась «дама») безнаказанно долбануть собаку своим каменным клювом, кошки, демонстративно-пренебрежительно покачивая задранными хвостами, прохаживались перед самым носом спящего пойнтера — он, казалось, стеснялся нахальства сожителей, не связывался с ними и в конце концов уходил поискать более спокойный угол. Вся эта разноперая, разношерстная компания, конечно же, не могла предполагать, какой запас охотничьей страсти и бурного темперамента таится до поры до времени в скучливо слонявшемся по комнатам, постукивающем по паркету когтями создании с висячими ушами и жестким хвостом-прутом. На охоту, к сожалению, доводилось выбираться реже, чем хотелось. Оставались вылазки за город, прогулки по двору. Тут можно было немножко подразмяться, шугнуть мимоходом караулившую воробьев кошку, познакомиться с другими собаками. Соседи льнули к окнам: высокий, по юношески прямой седобородый человек и эффектный пойнтер, которым был тесен двор, — это зрелище привораживало взгляд. Куда вольготнее было за городом. Несколько раз мы выезжали вместе в сторону Внукова. Лайка и пойнтер — сочетание на охоте странноватое, но здесь охоты не было, собаки отлично понимали несерьезность нашей вылазки, радовались и играли — не забывая, впрочем, поспевать одна к другой, как только одна из них что-то причуивала и начинала пристально принюхиваться. Но, в конце концов, «специализация» брала свое и пойнтер принимался шить опушку размашистыми челноками, а лайка тянула в лес и поглядывала по верхам.

Мы садились передохнуть на бугорке возле знакомого болотца, создававшего иллюзию охотничьей обстановки. Должно быть, на подходе к нему у нас обоих возникало привычное ожидание всполошенного тяжелого крякаша, свечой взбирающегося в небо, или сорвавшегося с чмоканьем верткого бекаса, потому что сами собой всплывали воспоминания о былых охотах. Разгоряченные июльским зноем собаки с удовольствием лазали в болотце, Рекс взахлеб лакал воду, шумно пришлепывая брылами, и тут же плюхался на живот, распустив блаженную, от уха до уха, улыбку. Олег Васильевич снимал со взмокших волос белую полотняную кепочку, поудобнее устраивался на траве, подогнув худые колени, добродушно посмеивался, глядя на принимавшего ванну Рекса.

— Можно только позавидовать этому субъекту! Жарковато...

Он был тоже доволен наконец-то состоявшейся поездкой за город, давно загаданной, многократно обговоренной и всякий раз откладывавшейся из-за внезапно возникавших дел; доволен ощущением физической крепости, позволившей ему на исходе восьмого десятка одолеть немалый переход по душному лесу на равных со мной, младшим на тридцать лет. Скуповатый в изъявлении своих чувств, он и сейчас умалчивал о них, удовлетворяясь тем, что их по-своему выражал Рекс, продолжавший возлежать в болотце с «лягушачьей» улыбкой на курносой физиономии. Подувавший жаркий ветерок наносил запах меда от цветущей таволги, шевелил листья осинок, выбежавших к болотцу. На высоком костистом лбу Олега Васильевича, на порозовевших незагорелых щеках сквозили тени, худой длиннопалой рукой он неторопливо, как бы между прочим, не слишком удостаивая вниманием такие пустяки, смахивал редкого комарика, отважившегося покинуть убежище где-нибудь в тенечке. Олега Васильевича невозможно было представить располневшим, рыхлым, суетливо-вспотевшим, подпавшим под власть каких-то житейских обстоятельств — да, по-видимому, он и не был таковым никогда. Высокий, подтянутый, прямой, всегда аккуратно одетый и собранный — он оставался таким и в преклонные годы. В нем не было и следа той растерянности перед надвигавшейся мускульной немощью, которая свойственна многим старикам, некогда физически крепким людям — неизбежная утечка сил, которую он, конечно, лучше всех отмечал сам и мог сравнивать с тем, что было прежде, восполнялась у него могучим интеллектом, жаждой сделать то, чем он не имел возможности заняться раньше, с детства привитыми манерами держать себя в руках и не «распускаться». И — несомненно — сильной волей, закалившейся за годы долголетнего противостояния власти. Поэтому Олег Васильевич никогда не воспринимался стариком — всегда ощущалась исходившая от него мощь его натуры.

Я со стороны незаметно любовался им и сознавал, как благодаря одному лишь его присутствию здесь, на окрайке небольшого болотца, менялась сама обстановка, менялось и мое восприятие местечка нашего отдыха — забывалось, что мы находимся в десятке километров от московской кольцевой, неподалеку от Внуковского шоссе, напоминавшего о себе приглушенным ровным гудом моторов, где нас ждала накалившаяся под солнцем наша машина. Охотничьи разговоры, красивый старый охотник, красавец-пойнтер переносили в мир классической, традиционной русской охоты, запечатленной на живописных полотнах Кившенко, Перова и Степанова, с ее благородной основой и духовным наполнением, недоступным противникам этого «варварского занятия», способным видеть в нем лишь убийство. Было легко представить Олега Васильевича с кожаной ягдташкой, в «тургеневских» сапогах выше колена, с ружьем на сгибе левой руки и в шляпе, затеняющей его серо-голубые глаза и вот так же порозовевшее от солнца и волнения лицо, окорачивающего не в меру увлекшегося пойнтера медным свистком, висящим на шейном шнурке — он никогда не свистел губами, пользовался только свистком... Эх, сходить бы с ним и его Рексом по выводкам!

Словно бы угадав ход моих мыслей, Олег Васильевич вспомнил:

— Скоро Петровки... Какой же это был для нас со Всеволодом праздник! — и помолчав, добавил, потускнев: — Но, видно, опять не придется поохотиться: нужно будет ехать во Францию. По издательским делам.

У него готовилась к выходу в Париже книга, которая затем не раз издавалась в России — автобиографический роман «Погружение во тьму». Книга величайшей нравственной силы, она стала главной в литературной судьбе ее автора. За нее писатель был удостоен только что учрежденной в России Государственной премии, она получила Пушкинскую премию в Германии, за нее Олег Волков был награжден орденом Франции, которым она отмечает выдающихся деятелей литературы и искусства. И — что для писателя всего дороже — книга вызвала благодарную признательность широкого круга читателей, потока их писем...

При неоднократных поездках за границу Олега Васильевича обычно сопровождала Маргарита Сергеевна. «Зверинец» оставался на попечении Оли. Но бывало и так, что Волковы выезжали всей семьей. За их питомцами приглядывали друзья и знакомые. Так Рекс однажды на пару месяцев переселился к нам. Годом раньше мы похоронили в Карелии нашего старого Пыжа, а новую лайку еще не завели, против этого протестовала память о мудром Пыже. Собака была нам кстати: через неделю мы намечали ехать в свое Заонежье. Олег Васильевич был этому рад: наконец-то Рексу предстоит снова поработать!

Появление Рекса в Карелии вызвало сенсацию. По той реакции, с которой он был встречен, можно было догадаться, что лапа пойнтера еще не ступала на прионежскую землю. Крупная гладкошерстная вислоухая пятнистая собака с прямым упругим прутиком хвоста, пойнтер, о котором знали лишь понаслышке да из охотничьей литературы, предстал перед глазами местных охотников. Он был так непохож на их лохматых остроушек, далеко не всегда породных лаек!

Мой давний приятель лесник Миша, в прежнем доме которого мы всегда жили, внимательно оглядел необычного пса, спросил, что он делает. Я рассказал, как работает пойнтер.

— Ну, дак в наших местах он не годится! — тут же заключил Миша. — Где-нибудь станет на стойку в гущаре, ты и не увидишь. Уйдешь, а он будет стоять. Если без голосу-то...

Я и сам знал: Заонежье — не лучшее угодье для легавых. Но что делать, моя привычная база именно здесь! Буду придерживаться вырубок, пожен, полузаросших бывших пашен... Правда, здесь их не так уж много...

С пойнтером мне охотиться еще не приходилось. Я видел его работу, когда меня брал на охоту мой дед. Но это было давно, я только-только начал учиться в школе. Шоколадно-пегий пес имел такую же кличку: Рекс. Как утверждают пойнтеристы, такой масти сейчас уже нет, она исчезла. Между прочим, и у деда был медный свисток на шее, только он был комбинирован с экстрактором для извлечения раздувшихся гильз. Шоколадно-пегий Рекс хорошо работал. Он был опытен, ему не возбранялось делать стойку даже на затаившегося осеннего зайца, и дед брал из-под него иногда русаков. Добряк-пес обладал непомерным аппетитом. Овсяной болтушки, которую он получал, ему, по-видимому, не хватало. Пользуясь свободой, он порой исчезал на какое-то время и возвращался с раздувшимся животом, дня два не подходил к миске. Дед догадался, что Рекс нашел ход на городскую бойню. Рексу запретили выходить за ворота, под калиткой был выложен заплот.

И вот теперь мне предстоял сезон необычной охоты с пойнтером. Давно не бывший в поле, засидевшийся, полный сил Рекс первое время совершенно ошалел от полученной вольницы, от вида ружья и запахов леса. Он оставался послушным, немедля шел на зов, внимательно следил за мной и соизмерял свои челноки с моим движением. Но он прочесывал прионежскую тайгу на таком стремительном аллюре, совершал такие головокружительные прыжки через лесные завалы, что у меня холодком обливалось сердце: ну, как по ту сторону завала окажется сухая елка и его встретят острые как пики, иссохшие как кость сучья? Нам не везло: тетеревов год от году становилось меньше, их стало совсем мало; рябцы, как обычно, стойки не держали; глухари удирали — или, торопясь, продираясь сквозь чапыжник, я подшумливал их. Болотной дичи не было. Охотясь раньше с лайкой, я этого как-то не замечал. Мы старательно вытаптывали знакомые пожни, но они оказывались либо совершенно обсохшими, либо пустыми... Скептически настроенный с самого начала Миша посмеивался:

— Возьми-ка лучше пищик, рябцов хоть нащелкаешь...

Но в один из дней отношение к «чудной» собаке у него разом изменилось. Мы вместе шли дорогой через свежую вырубку. Как всегда, она выглядела безобразно: свежеразвороченный подзол, оскальпированные, вывернутые, расцарапанные валуны, размочаленные брошенные бревна, перетертые траками сучья и корье, обрывки тросов, какие-то железяки, вонючие, в мазуте, тряпки... Подчеркивая своей нарядной рубашкой неприглядность вырубки, Рекс контрастно выделялся на черной голой земле, галопчиком шел против ветерка. Вдруг он остановился, подобрался, вытянул шею и пружинисто повел, будто сматывая ниточку пойманного запаха.

— Чего это он? — насмешливо спросил Миша.

Если бы я знал, «чего»! Потяжка... Но что тут может быть? Остановился, снова потянул... Пустая стойка? Теперь уж точно не оберешься насмешек...

Рекс застыл, классически поджав переднюю лапу, устремив вперед неподвижный взгляд.

— Это и есть стойка, как ты говоришь? — усмехнулся Миша. — На камень, должно, больше тут нет никого.

М-да... действительно, конфуз. Но ведь Рекс был признан когда-то на испытаниях лучшей полевой собакой, он проходил натаску у одного из опытнейших егерей, его вовсе не склонный к преувеличениям хозяин... В нескольких метрах перед Рексом на грязной, разбитой дороге поблескивала лужа. С упавшим сердцем я направился к Рексу, послал его вперед — и тут же от лужи сорвался с верещанием, шарахаясь из стороны в сторону, бекас. А я даже не готовился к выстрелу. Но это уже было не так важно.

— Ты гляди! — изумился пораженный Миша. — Птичка-то всего ничего, со спичечный коробок, а как далеко он ее причуял!

Ах, Рексуля, ну, молодец! Больше от Миши я насмешек не слышал, он знал цену мастерству, сам был мастер своего дела.

Вскоре пойнтер подивил меня снова. В Заонежье порой встречаются каменистые сельги с такими скальными обрывами, забраться на которые невозможно, приходится искать доступный путь подъема. Мы проходили с Рексом подножьем такой сельги, и он вдруг причуял что-то на ее верху. Сельга обрывалась отвесной стенкой метра в три высотой. Рекс пометался возле нее и неожиданно вскинулся, по-обезьяньи вскарабкался и исчез за ее мшистым краем. Ну и Рекс! Какое-то время я, опешив, топтался в нерешительности, не зная, что предпринять. Отзывать нельзя, может покалечиться в прыжке... Мне тут не взобраться... Нет, все-таки Заонежье не для подружейных собак! Но время идет, наверху что-то происходит, надо быть там! Не сразу нашел я пологий скат, взобрался и увидел светлевшего поодаль меж елочек Рекса, замершего на стойке. Осторожно подошел по мягко похрустывающему, пружинящему мху, послал вперед — и кустики голубики взорвались тетеревенком-петушком с уже отросшими, потемневшими косицами хвоста. Молодчага, Рекс! Как долго поднимался я кружным путем? В такие моменты за временем не следишь — может быть, прошло две-три минуты, а может, и четверть часа...

Чутье у Рекса было отменное. Он убедил меня в этом, когда мы возвращались однажды с охоты. В лесном автомобильном грейдере я закинул ружье за спину, взял пойнтера на сворку: здесь уж вряд ли что могло попасться, кроме редкой машины. Внезапно он рванул в сторону с такой силой, что чуть не стащил меня в кювет. В чем дело? Стеной стояли густые заросли. Пойнтер настойчиво тянул в лес. Я спустил его, послушал — ни шагов собаки, ни взлета птицы не слышно. Стойка? Начал продираться сквозь хмызник — и впереди, метрах в двадцати пяти от дороги шумно вымахнул, мелькнул в просвете листвы вальдшнеп.

Отменным был у него и аппетит. Я вспоминал нашего шоколадно-пегого Рекса: может быть, чревоугодие вообще свойственно этой породе? Маргарита Сергеевна, я знал, ограничивала Рекса в еде, чтобы он не терял форму. Но здесь этого можно не бояться, на нелегкой таежной охоте полнота ему не грозила.

— Боюсь, он отощает у нас, — поделилась опасениями Алла и решила дать ему столько, сколько он сможет съесть. В хозяйстве у Шуры, жены Миши, всегда были обрат и сыворотка, с кормежкой трудностей не испытывали. Рексу была предложена полная его миска молочной овсянки с хлебом. Он вмиг очистил ее. «Вкусно, но мало» — казалось, говорил он всем своим видом. Миску наполнили снова — Рекс и ее опорожнил без труда. Тогда миска была заменена средних размеров тазиком. Рекс надолго завис над ним, но в конце концов отошел, не осилив, и укоризненно поглядел на кормилицу: «Ну, что ты со мной делаешь? Разве это под силу?» После такого эксперимента он на какое-то время потерял интерес к еде, но в дальнейшем его полевой рацион был увеличен сообразно его возможностям, его посудой стал тазик.

Пойнтеру, видимо, было зябко на полу, он старался иногда забраться на постель. Это не разрешалось не только потому, что он бывал мокрым, но и по той причине, что подобное не допускалось и дома — зачем портить собаку? Днем он несколько стеснялся, но ночью, несмотря на отпихивание сквозь сон, с молчаливой настойчивостью отвоевывал местечко в ногах. Однажды, после дождя в лесу, я показал ему ход на русскую печь, помог залезть — о, это было как раз то, что нужно! Раскинувшись среди старых валенок и лучины, он блаженно, разморенно покряхтывал, как мужик на банной полке, посапывал и дергал во сне лапами, шурша разостланными старыми газетами. Печь стала его излюбленным местом отдыха. Он научился запрыгивать туда сам и лежал, отвалив голову на плечико возле трубы, посматривал оттуда, поигрывая бровками: ему нравилось и то, что сверху было прекрасно видно всё происходившее в избе.

Надо ли говорить, с каким интересом слушал Олег Васильевич рассказы о Рексе, когда Волковы вернулись из Франции, а мы из Карелии? Догадываясь, должно быть, что речь идет о нем, пользуясь благодушием хозяина, хитрый пойнтер потихоньку, стараясь не привлекать к себе внимания, забрался на диван, застланной белой козьей шкурой, улегся рядом, а Олег Васильевич, словно бы не замечая этого, прикрыл его рукой.

— Рекс! Это что такое?! Ты куда залез, кто тебе разрешил? — наигранно-сердито прикрикнула Маргарита Сергеевна, входя в гостиную. — Ну-ка, иди отсюда!

— Ну пусть, пусть уж полежит, — вяло заступился хозяин. — Послушай-ка лучше про доблести нашего пса...

Нет, не довелось мне, к сожалению, вместе с Олегом Васильевичем поохотиться по выводкам. Но не раз мы выбирались весной — на глухариный ток в тверских краях, на охоту с подсадными в вятских угодьях их гостеприимного хозяина Михаила Павловича Павлова, на подмосковную тягу. Разговоры о весенней охоте начинались задолго до ее открытия, еще зимой, в декабре-январе, как только солнце поворачивалось на лето и начинал прибывать день. Строились планы, куда ехать, с кем договариваться, что брать с собой...

Мы приезжали на тягу пораньше — разводили костерок, слушали затихающий к вечеру весенний лес. Выбираясь за город, Олег Васильевич не упускал случая подразмять Рекса, брал его и сейчас. Прихватывал и я свою белую лайку. Вспоминались описания тяги у Льва Толстого и Тургенева, стихи Алексея Константиновича Толстого:

Сквозит на зареве темнеющих небес

И мелким предо мной рисуется узором

В листву весеннюю едва одетый лес,

На луг болотистый спускаясь косогором...

С заходом солнца расходились по облюбованным местам. Я убредал поглубже, уговорившись на обратном пути зайти, чтобы вместе вернуться к машине. Олег Васильевич тут же извлекал очки — он был близорук, зато читал без очков, удивляя окружающих, — находил в патронташе нужные номера дроби и застывал, сливаясь с прикрывавшей его елочкой. С дальнего края поляны мне видны были в сгущавшихся сумерках только два светлевшие пятна: борода Олега Васильевича и Рекс, терпеливо дожидавшийся своего часа, поиска упавшего вальдшнепа. На скудной загородной охоте не всегда доводилось задымить ружье, но это нисколько не портило настроения: состояние отрешенности от городских забот, запахи и звуки апрельского леса, сама надежда на охотничью удачу — всё это было прекрасным, «Топливо» было подброшено, и теперь оно подогревало воспоминания, порождало новые мечты, а бродивший по квартире Рекс, тяжелая, сделанная на заказ, хотя бы и зачехленная «ижевка» и красный билет почетного члена Росохотрыболовсоюза в ящике письменного стола вещественно подкрепляли эти мечты и позволяли постоянно чувствовать себя охотником.

Бывало в последнее время и так, что долгие наши приготовления к отъезду рассыпались в одночасье, иногда даже приходилось сдавать взятый заранее билет: с наступлением весны Олег Васильевич начинал чувствовать себя хуже, поднималась температура — возможно, сказывалась незадолго перед этим перенесенная тяжелая операция, о которой сам он никогда не обмолвился ни единым словом, и Маргарита Сергеевна в подкрепление своих протестов выставляла плотный заслон врачей, категорически запрещавших какие бы то ни было весенние вылазки. Старый охотник ворчал, пытался что-то доказывать, до крайнего дня откладывал решение — и всё же в конце концов сдавался. Как бы ни хотелось мне отправиться вместе — вступать с ним в союз против медиков я, естественно, не мог...

Они вместе старели — наживший с возрастом шейный радикулит, ходивший в шерстяном жилете горбатившийся пойнтер и его хозяин, два года назад уже отметивший свой девяностолетний юбилей. К Олегу Васильевичу, окруженному теплом трогательных забот Маргариты Сергеевны и Оли, пришли на склоне лет всемирная известность и слава, почтительное признание читателей, любовь преклонявшихся перед ним многочисленных друзей, к нему тянулись жаждущие праведного слова незнакомые люди. Как никто другой, он по праву заслужил это своим подвижническим литературным трудом и талантом, своей гражданской позицией и непреклонностью в отстаивании нравственных идеалов. Все мыслимые и немыслимые испытания, все круги ада, что прошел этот ни в чем не повинный человек, были позади, можно было радоваться торжеству справедливости...