Саулин П. О.
Весна! Кого из охотников не тревожит это слово?
В янтарном блеске зари над заливами гремят лебединые трубы, над поймами звучно курлыкают журавли, в борах щелкают глухари, на опушках рощ бормочут тетерева, в ясном небе раздается переливчатое блеяние небесного барашка-бекаса. Веселый посвист крыльев слышится в воздухе не только на зорях, но и ночью, при тусклом мерцании звезд.
В зазеленевшей целинной степи, на желтых барханах и песчаных дюнах также разносятся дивные мелодии... Токует, взгромоздившись на пепельно-желтый бархан, степной великан — дрофич; потрескивает среди порыжевшего прошлогоднего ковыля его более изящный сородич — стрепет-хохотка.
Брачные песни пернатых звучат всюду: в лесах, степях и горах. Но далеко не всем суждено их слышать на заре в глухой пуще или в далеких степных просторах. Даже многие охотники не слышали, например, брачные песни дрофичей и уларов, не видели оригинальные пляски журавлей и бои турухтанов.
О слышанном и виденном на майских зорях я и хочу здесь рассказать. Не рассказываю я лишь о токах глухарей и тетеревов — они подробно описаны в нашей охотничьей литературе.
Дрофичи токуют
Приднепровская степь благоухала. Пряный запах зеленых лепестков чабреца слегка щекотал нос. Свет зари смутно еще падал на высокие стебли курчавой прошлогодней полыни, но ее верхушки-метелки уже слегка порозовели.
Я вырыл в бурьяне ямку, набросал в нее стеблей полыни, уселся и стал ждать полного рассвета.
Еще с вечера я издали видел слетевшихся сюда на ток дроф. Самцы-дрофичи ходили с распущенными крыльями, но из-за дальности расстояния издаваемых ими звуков я услышать не мог. Я их оставил на бархане петушащимися, и теперь меня мучила мысль: «Улетели отсюда в вечерних сумерках дрофичи или заночевали здесь?»
Алая полоска зари ширилась, словно ярким кумачом выстилая горизонт. Продолговатый бархан позолотили первые лучи солнца, но птиц на нем не было. «Так и есть: дрофы, наверное, услышали, когда я лопаткой о камешек стукнул. А может, они каждое утро выбирают себе токовище на новом месте?»
С досады я уже хотел чиркнуть спичку и закурить папиросу, как вдруг с противоположной стороны бархана показалась усатая голова дрофича, и птица во всем своем великолепии вбежала на бугор и на миг застыла, как скульптурное изваяние. Затем она надула шею, подняла кверху хвост и, распушив крылья, стала кружиться по бархану, издавая при этом трудно передаваемые глухие звуки: «гуух, гуух, гууиэрр». Справа, чуть поодаль, на менее высоком бархане тотчас появились еще два усача и, опустив вниз крылья, зашагали взад и вперед с тем же глухим воркованием. Песни дрофичей напоминали отдаленное воркование голубей в густой роще, сквозь ветви которой ухо смутно улавливает звук.
Через некоторое время на ток прилетел еще один дрофич и, шумно описав круг, опустился на песок между своими соперниками. Дрофичи участили песню и, подпрыгивая, залопотали крыльями. В это время из бурьяна медленной размеренной походкой к самцам приблизились две самки и, гордо приподняв безусые головы, глядели на дерущихся степных великанов, роняющих на песок ржавые, с черными продольными полосками перья.
Подравшись вдоволь, дрофичи отскочили в сторону и снова заворковали, то подбегая к самкам, то снова удаляясь от них...
Я не стал стрелять в поющих и кружащихся в любовном экстазе птиц, хотя в те времена стрелять дроф-самцов и весною не было запрещено. Я был счастлив, что мог насладиться неподражаемой песней дрофича и полюбоваться поведением красавиц-птиц на токовище.
Странные звуки
Стрепет — дрофа в миниатюре, только значительно красивее ее. У самца-стрепета черная шея украшена белым кольцом, светло-желтая верхняя часть головы с бурыми пятнами, рыжеватая спина — с черными, светлое брюхо с нежно-розовым пухом под грудными перьями.
Стрепет, как и дрофич, токует весною на заре, укрывшись в желтой и сухой прошлогодней траве.
Приднепровская степь уже была покрыта бархатной зеленью. Местами пестрели разноцветные травы, когда я, побродив по плавням за селезнями почти весь день, возвращался в станицу Каменка. Солнце снижалось, но до заката еще оставался добрый час. Встречный ветерок донес до моего слуха какое-то глухое, скрипучее треньканье: «тырик-тырек! тырик-тырек!» Я продвинулся вперед и, насторожившись, стал прислушиваться. Теперь я мог уже отчетливее слышать часто повторяющееся: «тырик-тырек». Мне казалось, что кто-то, затаившись в бурьяне, дразнит меня, поскребывая палкой по сухой доске.
Поднявшись на бугорок, я увидел у чахлых кустов ракитника двух птиц, бегающих взад и вперед с распущенными крыльями. Головы птиц были запрокинуты поверх спины, небольшие хвосты приподняты кверху. Я был случайным охотником в этой местности и не подозревал о существовании здесь стрепетов, поэтому стал подвигаться к птицам, не соблюдая нужной осторожности.
Только тогда, когда птицы взвились ввысь и на сто шагов от меня стали описывать дугу в воздухе, по характерному шелесту крыльев мог определить, что я попал на ток стрепетов, — редкое зрелище, заставившее меня углубиться в степь.
Перед самым закатом солнца я наткнулся на более многочисленный ток. Десятки птиц пели на степной дороге и тоже бегали взад и вперед, петушились. Теперь их треньканье мне казалось более звучным, схожим со скрипом нескольких несмазанных телег, только временами то затихающим, то снова нарастающим. Звуков «тырик-тырек» теперь я не мог различить. Слышалось беспрерывное «тыррр» — словно кто-то слегка отбивал барабанную дробь.
Я пополз по целине, вжимаясь в бурьян, но чуткие и пугливые птицы шумно сорвались и, поблескивая в лучах заката белыми подкладками крыльев, понеслись вдаль.
Горные индейки
Улар, или горная индейка, — крупная и красивая птица серокаменного цвета — любит селиться там, где обитают дикие козлы, бараны и туры, — в высоких скалистых и снежных горах. Где козерог, там и улар. Козерог свистит, и улар свистит. Только свистят они по-разному. Улар свистит нежно-нежно: «уйлить! уйлить!» Козерог более звучно и менее нежно: «уль-иль! пилить!»
Что может быть общего между козерогом и уларом? Почему зверь и птица вместе селятся и даже издают схожий свист? И горный козел, и горная индейка — большие лакомки до лапчатника, растущего на склонах гор. И те, и другие совместно лакомятся этим растением. Кроме того, зимою козерог раскапывает копытами снег, чтобы добыть корм. Улар пользуется его услугами, и ему легче удается получить пищу. В критическую минуту, когда глубокий снег покрывает склоны гор, улар питается и пометом козерога. Кто раньше заметит врага — козерог ли, улар, — тот первый и засвистит: «Спасайся!»
Мне дважды посчастливилось встречаться с уларами: в горах Кавказа и в горах Тянь-Шаня. Кавказские улары меньше размером, чем гималайские, обитающие в горах Тянь-Шаня и Памира.
На ток уларов в горы Тянь-Шаня меня свел в солнечное майское утро смуглый черноглазый проводник Мурза. Я сомневался, что мы увидим хотя бы одного горного красавца и услышим необычную его брачную песню: пока мы на рассвете добрались, карабкаясь по кручам, до снежных вершин и альпийских лугов, солнце уже золотило пики и гребни скал, но Мурза твердо сказал: «Улар засвистит и заиграет. Вот увидишь. Когда индюшка строит гнездо, индюк всегда весь день играет...»
Проводник хорошо знал токовище уларов и долго разыскивать птиц нам не пришлось. Он уверенно вел меня все выше и выше в горы. Лучи солнца слепили глаза, сердце все чаще и чаще колотилось, пот в три ручья лил с меня, спирало дыхание. Сухощавый и широкоскулый Мурза, прыгая со скалы на скалу, как легкая кабарга, торопил, журил за отставание:
— Торопись, хозяин, улар близко, слышишь свистит, как сурок свистит.
Он показывал рукой на скалу, в просвете которой виднелся покатый склон, но мои уши не улавливали никакого свиста.
Мурза, наконец, посадил меня за выступ небольшой острой скалы и, предложив сидеть и не дышать, быстро скрылся с глаз.
Я оглядывал склон горы с бурыми пятнами кое-где не растаявшего еще снега, чутко прислушивался, но ничего не видел и не слышал, кроме сереющих кругом скал и отдаленного журчанья горного ручья.
Прошло не менее получаса. Вдруг послышался шум крыльев, и на гребень скалы со свистом опустился улар. В лучах солнца он замер, словно позолоченная статуя. Повертев головой, улар снова засвистел, спустился со скалы на склон горы и, приподняв кверху хвост, распушив крылья и низко нагнув голову к земле, «затютюкал», издавая полусвистящие, полугортанные звуки: «гайль-гайль-тиук-тюи!»
Не успел улар пропеть первое колено песни, как снова послышался шум крыльев и два улара сразу опустились справа от меня на скалы, а третий подсел к токующему индюку. И все три птицы засвистели, словно флейтисты. Первый улар в это время зачастил песню, тюкал игриво, журчал словно весенний ручей: «Гайль-гайль-уррюрюрю». Птицы перелетели со скал к токовищу, шумно захлопали крыльями, прыгали вверх и пели, пели азартно, мелодично, и все по очереди. Только закончит выводить ноты первый улар, как начинает тютюкать второй, затем третий, четвертый. А когда через некоторое время на токовище опустилась уларка и нежно, протяжно засвистела, тут пошло такое азартное тюканье, карготанье и скирканье, что и словами не передать. Но достаточно было самке продвинуться к одному из самцов чуть ближе, как к сопернику подскочили другие самцы и началось побоище. Улары дрались отчаянно, наскакивая сверху друг на друга. Дрались и клювами, и ногами, и крыльями.
Налюбовавшись вдоволь невиданным досель зрелищем, я уже собирался взять на мушку драчунов, выжидая удобного момента, когда петухи образуют общий клубок. В это время где-то на соседнем склоне горы прогремел выстрел и глухим эхо раскатился по ущелью.
Улары с шумом и мелодичным свистом сорвались и скрылись за скалами. Не успели исчезнуть улары, как на одну из скал вскочил козерог и, гордо подняв голову с большими темными рогами, засвистел. Его свист напоминал свист кавказского тура, но казался более мелодичным и звучным. Почти рядом с козлом на другую скалу шумно опустился улар и тоже засвистел. «Которого на мушку взять?» — быстро соображал я и тут же, вспомнив, что весною стрелять козерогов нечестно, направил стволы двустволки на улара, но не успел нажать спуск: птица, как сдутая ветром, свалилась вниз со скалы, роняя перья на россыпи камней.
Козел проскакал мимо меня в пятнадцати шагах, стуча копытами о камни. Его серо-ржавые линяющие бока лохматились.
Я вскочил на ноги и зашагал к упавшему улару, но показавшийся из-за скалы сияющий Мурза опередил меня.
В лунную ночь
В майскую лунную ночь мы шли по завидовским глухим пущам на глухариный ток — я и два моих неразлучных спутника по подмосковным охотам — бородатый металлист Александр Рощин и высоченный толстяк-портной, милейший человек Карл Майзе, которого мы в своем дружном охотничьем кругу шутейно называли «Дядя пуд» за его чрезмерную тучность.
Ночь была такая теплая, что мы поснимали ватные куртки и, погрузив их в рюкзаки, шагали, обливаясь потом. В пойме от теплых испарений курился сизый туман. И всю ночь напролет с хорканьем и цыканьем тянули вальдшнепы. Мы разрядили по силуэтам птиц почти все патроны из своих патронташей, оставив лишь заряды с крупной дробью.
У молодого, но уже достаточно рослого сосняка мы остановились передохнуть и тут же услышали нежное посвистывание рябчиков.
Рощин, негодуя, взглянул на ручные часы:
— Половина двенадцатого, — шепотом произнес он. — Но что за дивеса: почему в самую полночь свистят рябчики?
— Очень просто: птицы токуют, — тихо ответил я, чтобы не напугать обладающих превосходным слухом рябчиков.
Рябчики свистели не на земле, а на деревьях. Их мелодичное: «ти-и-и, ти-и-и, ти-ти-ти-тиу!» — слышалось теперь и на ближних, и на дальних соснах. Я сказал моим спутникам:
— Оставим рябчиков в покое, уйдем отсюда бесшумно, а возвращаясь с глухариного тока, на этом же месте сделаем привал, и вы убедитесь, что рябчики токуют, как и глухари, на деревьях.
...Вернувшись с глухариного тока к сосняку, мы сбросили с плеч отяжелевшие сумки и, укрывшись среди сосен за елочками, присели на разостланные куртки. Солнце уже золотило макушки сосен и елей, а мелодичные трели рябчиков по-прежнему продолжали звучать на соснах. Изредка певуны перепархивали с дерева на дерево, звучно шелестя крыльями. Вскоре мы заметили нахохлившегося на полянке рябца. К нему, сорвавшись с сосны, подсел еще один рябчик и, распушив крылья, засвистел и закружился в медленном танце. Первый рябчик не свистел и не кружился, и крылья его не были распущены. Я снял висевший у меня на груди бинокль и, передавая Рощину, сказал:
— Глядите поочередно. Первый — самка, а второй самец.
Поглядев в бинокль на птиц, Рощин шепотом произнес:
— А все же на земле токуют.
— Петь на землю петушок спустился, когда близко под деревом самка оказалась, — возразил я. — А остальные петушки продолжают посвистывать на соснах.
Вскоре Майзе заметил в бинокль токующего на сосне петушка-черногалстучника.
— Глядите: в середине дерева у ствола на сучке петушится и посвистывает, даже перышки на голове приподняты и крылышки распущенные трепещут.
Спорить больше не приходилось. Надевая рюкзак на плечи, Дядя пуд спросил:
— Почему на рябчиков весною запретили охоту? А легко было бы сейчас петушка с дерева снять.
— Потому что рябчики — самец и самка — нежная супружеская чета. Молодые рябчики еще с осени (с октября-ноября) разбиваются на пары и держатся вместе всю зиму и весну, пока выводок взматереет. Убив весной петушка, охотник совершает преступление: разбивает супружескую жизнь двух нежно любящих друг друга супругов. Самка, оставшись одна, может совсем не делать гнезда или же снести жировые яйца, если гнездо приготовлено, но выводка молодых рябцов уже не будет, — ответил я, собираясь в обратный путь.
Журавлиные игры
— Журавли летят! — ласково и нежно говорят не только дети, но и взрослые, глядя на пролетающих и курлыкающих в синем небе птиц...
Полет журавлей в небе очень красив, а их звучное курлыканье наполняет душу каким-то особым волнующим чувством. К сожалению, с каждым годом все меньше и меньше становится этих прекрасных птиц. Журавли не могут жить без больших болот и пойменных долин. Земледельческая культура — сокращение лесных площадей, осушение болот и пойм — теснит журавлей в глубь нетронутых пойм. Неудивительно, что журавль, веками вытесняемый человеком из его насиженных мест, стал так недоверчив, пуглив, и осторожен. Он способен даже изменять свое оперение во время высиживания птенцов под цвет почвы. Гнездящийся у тростников весной и летом журавль более светлой окраски, чем обитающий в моховых болотах, с рыжим мохом и зеленой порослью сосен и елей. Здесь его летний наряд значительно желтее и темнее. Говорят, что журавль красит, когда это нужно, свои кроющие и маховые перья в ржавой воде. Такой басне не приходится верить. Однако, наблюдая за журавлями, гнездящимися в Подмосковье, я сам убедился, что в их окраске бывает отклонение в зависимости от цвета почвы.
В чем тут дело? — пусть объяснят лучше знатоки птиц — орнитологи.
Осторожен журавль до невероятного. Подкрасться к пасущейся стае журавлей — дело безнадежное. Выставленный сторож заметит вас много дальше, чем на ружейный выстрел, если вы даже по-пластунски ползете кустарником или межой. Но подойти к спящему ночью в болотной трущобе журавлю можно. Вечером дадут журавли два-три круга над болотом, крикнут несколько раз: «керр-ке-ерр!» и опускаются на мель, прямо в воду. Так и стоят до утра на одной ноге, упрятав под крыло голову. Спят крепко, до зари, а потом, пролетая над поймой, мелодично трубят зорьку. Только попробуй найти место ночлега журавлей ночью, да в самой непролазной и топкой лесной трущобе?
Может, попытаться весной взять журавля-самца на токовище? Нет, и там вы его не возьмете, если у вас даже есть разрешение на его отстрел с научной целью. Никаких особых журавлиных токов весною не бывает, но брачные пляски у них бесспорно существуют. Будучи в Канской тайге, я своими глазами утром, на рассвете, видел игры журавлей.
Еще солнце не выглянуло из-за горизонта, а над болотом уже трубили зорьку журавли; они опускались на белый ягель и, вытянув длинные шеи, пристально озирались кругом, слушали. Их собралось больше двух десятков.
Я сидел на вывороченной бурей сосенке под елкой, и мне в бинокль хорошо были видны длинноногие птицы. Самцы изредка, по-особому звонко курлыкали и важно шагали вокруг самок, махая саженными крыльями.
Вот одна из птиц распустила крылья, высоко подпрыгнула и, звонко курлыкая, пустилась в пляс, обегая вокруг стаи. Затем то же самое проделали другие лысоголовые птицы, с пучком перьев в конце затылка. Ясно было, что танцуют самцы, а самки стоят и наблюдают за ними. Вскоре почти вся журавлиная стая пустилась в такой пляс, что и передать трудно. Птицы кружились, махали крыльями, некоторые из них, пригибаясь, как бы кланялись самкам, приглашая их танцевать.
Особенно красиво плясал один крупный самец, подпрыгивая выше всех и беспрестанно хлопая крыльями. Он забрасывал на спину голову, приседал и кружился вокруг стан. Казалось, это не птица, а «перекати-поле», в порыве ветра катится по моховому ковру.
Не плясали только самки и два самца, стоявшие в стороне. По всей вероятности, они были сторожами, охраняющими стаю.
Журавлиные танцы — это тоже своего рода весенний ток самцов, старающихся привлечь к себе внимание самок.
Петушки дерутся
Когда-то под Москвой на люберецких полях орошения было разливанное море. Идешь, и вокруг на километры тянутся квадратные карты с вонючей жижей, некоторые уже повысохшие, успевшие зарасти травой. На мочежинках этих карт было очень много дупелей и бекасов, а турухтаны большими стаями, с мелодичным посвистом, описывали круги над кочковатыми болотинами. Красивые птицы — турухтаны. Самцы весной одеты в пышные цветные воротники разной окраски. У одних они из красных перьев, у других — синие, желтые, белые, лиловые, малиновые, оранжевые и т. д.
Когда стайка турухтанов сидит на лугу, издали кажется, что луг усеян цветами.
Но придите рано утром или вечером на луг, который птицы избрали для брачных игр, и вы убедитесь, что букетики «цветов» закружились, завертелись в неистовой дикой пляске.
На лугу, где я наблюдал за током турухтанов, не было ни одной самки,— очевидно, потому, что самки этих довольно крупных куликов прилетают с юга позднее.
Турухтаны сначала стояли настороженно, вытянув разукрашенные шеи, затем начали похаживать с распущенными крыльями, забегали, и тут началась у них отчаянная драка. Птицы дрались крепко и, казалось, жестоко, но их длинные мягкие клювы, видимо, не причиняли соперникам особого вреда. В этих играх-драках принимали участие все петушки, не издавая при этом ни единого звука. Временами бои прекращались, птицы словно замирали на своих местах, но ненадолго. Как только один из петушков не выдерживал и кидался на другого, бой начинался с новой силой.
Турухтаны, пожалуй, самые отчаянные драчуны среди всех прочих куликов. Дупели тоже большие забияки и сильно дерутся на токовищах, но эти петушки во время брачных боев издают хуркающие звуки: «хурк! хурк!» — словно лягушка в тихом вечернем воздухе.
Слетаются дупели вечером на кочковатый луг с тальниковыми кустиками, и вот петушатся, «хуркают», бегают друг за другом, будто мыши или хомяки, и дерутся дотемна. Иногда десятки птиц свиваются на кочках в общий клубок. Сильна любовная страсть у этих болотных долгоносиков. Если бы они с таким увлечением дрались при свете дня, ястребы легко переловили бы их. Ток в сумерках для них более безопасен.
