Тюлькин Б.
В лесу залпом и в одиночку «стреляли» замерзшие деревья, обсыпанные снежной кухтой, словно новогодние праздничные елки — ватой.
Я шел, часто потирая руки в кожаных рукавицах, и даже хлопал ими по коленям, отчего получался такой шум, что о встрече с дичью или зайцем нечего было и думать. Да и то сказать, какая же охота в тридцатиградусный мороз...
Только хотел я продолжить свои рассуждения о том, кто куда спрятался от мороза, как вдруг на куст сильно заледеневшей рябины вылетел дрозд. Появление дрозда, конечно, заинтересовало меня: в наших лесах дрозды никогда не остаются на зимовку: эти кочевые птицы едва ли вынесут пятидесятиградусные морозы, которые бывают почти каждую зиму. «Видимо, раненый», — подумал я и решил поймать дрозда, чтобы унести домой. Но не тут-то было: только успел я сделать несколько шагов, как дрозд, испугавшись, с резким тревожным криком (совсем как летом) снялся с излюбленного куста рябины и улетел.
Зимующий дрозд, да еще беззаботно чувствующий себя при таком морозе, чрезвычайно заинтересовал меня, и я снова пустился на розыски его. Ходил долго, но в тихом воздухе не слышно было ни крика, ни вспархивания. Только неугомонная синица царапала острыми коготками застывший ствол дерева и попискивала тонко и мелодично. Проходив полдня, я обратил внимание на великое множество оставшихся с осени рябиновых ягод, прекрасно сохранившихся. Я сломал одну из ветвей с гроздью янтарных ягод и, набрав полную горсть, положил в рот. Ягоды были совсем некислые, даже приятные на вкус, и, главное, среди них не было гнилых и высохших. «Вот основное лакомство для дроздов, — подумал я, — потому-то, видимо, и остался лакомка дрозд, наткнувшийся на такое изобилие рябины, что ему и в три года их не приесть».
Но оказалось, что лакомка дрозд был не один: к концу дня я насчитал тринадцать дроздов, встречавшихся небольшими разрозненными стайками; все они остались зимовать, пренебрегая трескучими морозами. К вечеру мне удалось незаметно подобраться к «пирующей» стайке дроздов на большом кусту рябины у самой опушки погруженного в оцепенение леса. Подошел я очень тихо. Дрозды, поглощенные своим занятием, не заметили меня, — они продолжали хлопотливо поедать холодные ягоды. Густые ветви ели, отягощенные снегом, наклонились чуть ли не до самой земли, хорошо скрыв меня. Я наблюдал дроздов.
По снегу цепочками тянулись следы: мелким бисером — мышиные и широкой дорожкой — глухаря. Я стоял так тихо, будто скрадывал глухаря на весеннем току. Эта предусмотрительная тишина пригодилась мне. Переведя взгляд с вершины рябинова куста вниз, я увидел нечто необычайное: огненная лисица незаметно подошла к рябине, огляделась, поводила носом и начала быстро бегать около дерева, то и дело зарывая нос в снег или поднимая его вверх. «Что за танцовщица», — подумал я, продолжая наблюдать за лисой. А лиса, как ни в чем не бывало, продолжала танцевать. Долго ли бы так продолжалось, не знаю, но, изрядно замерзший, я, переменяя позу, неожиданно нашумел. Лисица насторожилась; по тревожно дергающемуся хвосту можно было узнать, что она почуяла врага и готова каждую секунду молнией метнуться в березовую чащу... Выстрел кнутом щелкнул по лесу, ему отозвались треском десятки замерзших деревьев; лисица от гигантского прыжка зарылась в снег, дрозды с криком снялись с рябины. Лисица была осмотрена и приторочена в виде естественной горжетки.
Дома, вскрыв желудок лисицы, я обнаружил в нем много рябины: очевидно, в сильные морозы, когда попряталось все живое, кумушке тоже приходилось довольствоваться этими ягодами. Танцевала же она — не берусь утверждать точно, но возможно, для того, чтобы позабавить дроздов. Эта птица — разиня: как увидит что-либо необычайное, так изо рта все выронит; зазевавшиеся на лисицу дрозды роняли больше ягод, а кумушка и рада стараться...
