Авдыкович А. А.
Несколько лет жил я в Китае, в окрестностях горы Самсон, на Квантунском полуострове, в городе Цзинь-Чжу.
Осенью и весной, когда все вокруг зелено и тепло по южному, Самсон закрывается белой снеговой шапкой, а зимой закутывается в шубу из глубоких сугробов. Вершина горы острая, скалистая; склоны ее летом зеленеют травой, кудрявятся деревцами.
Пустующей плодородной земли в Китае не увидишь; народ засадил склоны Самсона садами.
На северной стороне горы есть даже целые дубовые рощи. Тут много глубоких оврагов с почти отвесными стенами, много густого и колючего кустарника. В этих рощах и кустарниках я охотился на диких голубей. Выйдешь, бывало, из дому часа в два ночи, и, пока дойдешь до леска, глядишь, на востоке уже совсем станет светло. Внизу ничего не видно — туман: серо-белая пелена сливается с таким же небом, и глаза напрасно ищут привычную линию горизонта. Угадывается, что вон там, немного дальше, начинается море. Туман над ним чуть темнее. С трудом пробиваются солнечные лучи сквозь туман, длинными розовыми полосами бегут по серому небу. Воздух становится теплее, хотя он по-утреннему тих и прозрачен. Далеко видно сверху: в одну сторону — сверкающая гладь моря, в другую — зеленая, вдали чуть синеватая земля.
В утренние часы ходить легче, а ходить приходится много, и ходьба по горным склонам очень трудная. Дикий голубь — птица очень осторожная, ее надо высмотреть издали. Стой! Заметь место и подходи, да потихоньку, — скрадывай. Идешь и все время всматриваешься, где же он сидит, откуда вылетит. Сидячего стрелять почти никогда не приходилось, только влёт. Нередко бывали и промахи, но голубей было много, и промахи огорчали меня больше из-за недостачи пороха и дроби. К концу охоты сумка все же бывала обычно полная.
Однажды, когда я усталый, но довольный возвращался домой, мне повстречался знакомый китаец — разносчик и продавец яблок, сад которого был на Самсоне. Увидав мои трофеи, Ван вежливо отдал должное полноте моей сумки, но взяв одного голубя и прикинув его на руке, вдруг решительно заявил: «Пухо!» — и небрежно бросил голубя в сумку. Я знал, что «пухо» значит плохо.
— Почему пухо? Ига, лянга, сыга, — считал я голубей, — видишь сколько?
Словно извиняясь за то, что он вынужден говорить мне неприятное, Ван с улыбкой повторил: «Пухо — твоя мой сад ходи, стреляй, утро ходи. Солнца нету — ходи. Мой сад большая птица «Ю».
Взяв опять голубя, Ван показал, что та птица, которая у него в саду «Ю», гораздо больше и имеет длинный хвост. Что же это за птица? Я ломал себе голову, но догадаться не мог, а Ван не знал, как ее назвать по-русски. Он подумал, потом, положив голубя в сумку, захлопал по бокам руками и пропел петухом.
— Понял, капитан?
— Петух? — вдруг осенило меня. — Длинный хвост и кричит, как петух. Да это фазан!
Ван не знал этого названия и не мог подтвердить правильность моей догадки, но я был уверен, что речь идет именно о фазанах. Только разве они поют, как петухи?
В следующее воскресенье я вышел из дому раньше обычного — нетерпение и охотничий азарт подгоняли меня. На этот раз, прежде чем подниматься по склонам горы, мне предстояло пройти несколько километров по полотну железной дороги, огибавшей восточные склоны Самсона. Дальше путь лежал по оврагу, который через полчаса привел меня в сад Вана.
Ван сидел на пороге и курил маленькую трубочку.
— Здравствуй, капитана! Садись, слушать будем.
— Чего же слушать? Пойдем на охоту.
— Сиди, моя знает. Слушай.
Пришлось подчиниться. Мы сидели молча. Ван спокойно, никуда не торопясь; я, не понимая его спокойствия, волновался, что мы наверно опоздаем к месту охоты. Небо вверху совсем посветлело, за горой, невидимое нам, взошло солнце; маленькое облачко в вышине, до того серенькое и совсем незаметное, вдруг порозовело и яркое, необыкновенно красивое, тихо плыло над нами. Ван тоже посмотрел на облако.
— Теперь скоро.
И Ван неожиданно насторожился:
— Слушай!
Откуда-то сверху едва донесся короткий непонятный звук. Я и раньше слыхал здесь на восходе солнца такие звуки, но не понимал их и не обращал внимания. Вот звук повторился, но уже в другом месте, потом ближе, и тут же я услышал короткое хлопанье крыльев.
— Ходи, близко. Ходи тихо, — Ван, поднявшись с порога, почти бесшумно заскользил по траве.
Мы дошли до места, где была выложена лестница из камней, и поднялись на две ступеньки выше. Тут Ван опять уселся на камень и шепотом опять приказал мне сидеть и слушать. Те же короткие, очень отдаленно похожие на петушиный крик звуки то и дело раздавались со всех сторон, но Ван ждал. Прошло минут пять, и вдруг совсем близко и сильно раздался крик, отдаленно напоминающий крик молодого петушка, а потом хлопанье крыльев. Руки невольно сжали ружье, дыхание привычно замерло. Ван молча поднялся и знаком велел следовать за ним. Мы поднялись еще на одну ступеньку и, подойдя к вертикальной стене, сразу же затаились. Через десять минут крик птицы и хлопанье крыльев раздались шагах в сорока от нас, на верхней ступеньке. Ван, пригнувшись под самой стеной, бесшумно стал красться к этому месту. Вот он прильнул к стене и осторожно приподнял голову над краем, потом рукой показал, что то же нужно сделать и мне. Перед нами в два ряда росли яблони, развесистые, все увешанные большими красными яблоками. Земля густо поросла высокой травой.
— Ван, я ничего не вижу, трава мешает.
Ван не ответил, он только зажмурился и отрицательно потряс головой. Мы продолжали молча стоять. И вдруг я увидел фазана. Он выскочил из травы и уселся на нижнем суку яблони, около самого ствола. Если бы я не видел, как он это сделал, я ни за что его не увидел бы — так неподвижно он сидел, и его пестрое оперение совершенно терялось среди густых ветвей, листьев и ярких плодов. До фазана было метров 15; очевидно, мы ошиблись и прошли немного дальше того места, где он пел в предыдущий раз. Уже потом, значительно позже, я узнал, что петушок поет иногда на разных деревьях, но приблизительно в одном и том же месте. Посидев на нижнем суку и, видимо, убедившись, что опасности нет, фазан перебрался повыше; минут через пять он сидел уже почти на самой верхушке.
Ван толкнул меня под руку: «Стреляй...»
Но мне хотелось видеть все до конца. Фазан осмотрелся в последний раз, взобрался на самую верхнюю ветку и крикнул коротко, по-петушиному быстро изгибая шею, «Ке-е-у!» Тут же, с шумом захлопав крыльями, он слетел в траву и пропал в ней. Ван с упреком взглянул на меня: «Капитана, стреляй надо».
— Подождем еще. Теперь выстрелю.
Через пять минут я опять любовался на пестрого красавца. Оперевшись на камень, я поднимал стволы ружья за фазаном все выше и выше и, странное дело, не мог спустить курок. Стрелять по сидячей, ничего не подозревающей птице, несмотря на все охотничьи предосторожности, волненье и скрадывание, я не мог. Это походило на убийство. Я видел на фазане каждое перышко, каждое движение его маленькой настороженной головки. Перед вершиной дерева он сидел особенно долго, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону. Мушка блуждала по разноцветным перьям, не решаясь выбрать место, куда со страшной силой должна была ударить дробь.
Нет, я не хочу убивать этого красавца, да еще из засады...
— Капитана, стреляй!
Ах, да, я ведь не один. Ван, пожалуй, обидится. Может быть, выстрелить мимо?
Фазан вскочил на верхнюю ветку, крикнул и захлопал крыльями. Инстинктивно руки толкнули стволы чуть кверху. Мушка догнала птицу, палец сам собой нажал спуск, и, не успев еще взлететь, фазан тяжело шлепнулся на землю.
Пока я перезаряжал ружье, Ван принес фазана:
— Шанго, капитана! Очень холосо!
Широко улыбаясь, он протягивал мне птицу. Фазан был тяжелый и теплый, крови не было видно, веки не закрыли блестящие, словно живые, глаза, и только необычно широко раскрывшийся короткий клюв говорил о том, что птица мертва.
Я протянул фазана своему спутнику:
— Возьми себе. Я еще настреляю.
Я знал, что обманываю Вана. Никогда больше я не охотился в саду.
И, странное дело, промазав по очередному голубю, я, пожалуй, больше радовался, чем огорчался...
