Преображенский В. С.
Караулил я на горной тропе архара: выбрал с вечера плоское место над нависшей скалою, залез в спальный мешок, рядом бинокль и ружье положил. Лежать удобно, словно под крышей; если дождь пойдет, не замочит!
Солнце село. На небе звезды одна за другой загораются. И только вот одна беда: от безделья есть хочется.
Вынул я вяленую воблу из рюкзака, аккуратно очистил ее, обсосал кожу, съел больше половины, а хвост с икрою (хорошо помню) на завтра оставил; рядом на камень положил. Не то, чтобы я сразу всю съесть не мог, а просто хотелось растянуть удовольствие.
Утром, только начало рассветать, я руку протягиваю, ищу воблу... Что за диво — пусто!? Все кругом обыскал, — как сквозь землю провалилась.
Спустился днем вниз, в ущелье, где наши экспедиционные палатки стояли, рассказываю товарищам, а они смеются, говорят:
— Ты, наверное, сам ее вечером съел, а приснилось, будто на утро оставил; так случается с жадными.
И еще обидную историю про маленькую собачонку рассказали:
— Жила у нас такая: глаза навыкате, ноги кривые. Бросишь ей сосиску — она на лету ее поймает, с хрипотою проглотит, а потом удивленно на земле ищет: «куда девалась?»
Через сутки я опять караулить пошел. Опять залез под скалу, опять съел половину воблы, а другую — на тот же камень положил и еще кусок хлеба рядом оставил.
Утром проснулся: хлеб на месте, а воблы нет!
«Довольно с меня, — думаю, — рассказов про жадных собак!»
Через сутки опять прихожу, залезаю в мешок, кладу целую неочищенную воблу на камень, а к ее хвосту белую капроновую леску привязываю; другой конец ее — к пуговице на спальном мешке (леска крепкая, я на нее в горной речке османов ловил).
Всю ночь крепился, не спал: смотрел, как по небу месяц двигается, как иногда крадут его тучи. А под утро, чуть начало светать, задремал...
И вдруг чувствую, кто-то за спальный мешок дергает.
Открываю глаза, потихоньку поворачиваю голову и вижу: небольшой, гибкий, как пружинка, зверек — гладкий коричневый, с белым «галстучком» и белым брюшком — тащит за голову мою рыбу. Уперся ножками в землю, сам с воблу, да еще капроновая нитка не пускает! Протяни я руку, — достану его.
«Так вот, — думаю, — какой воришка-то оказался, горностай».
А горностай увидал меня, замер.
Смотрим мы друг другу в глаза, и оба шевельнуться боимся: только у меня голова набок свернута, а он воблу из зубов не выпускает.
Оплошал я тут, не вытерпел — мигнул глазом: он, как молния, под камень метнулся.
Но самому любопытно: посидит, посидит под камнем и то из одной, то из другой щелки хищную мордочку высунет; глаза, как бусинки, пытливые, хитрые: «не уснешь, ли, мол, опять, дяденька?»
Отвязал я нитку от спального мешка, прикрыл немного глаза, как спящий, и жду, что дальше будет.
Недолго сидел зверек: огляделся, вылез из-под камня наружу, встал на задние лапки — показал белое брюшко — опять огляделся, юркнул под камень, потом в один прыжок подскочил к вобле, схватил за спинной плавник и, косясь на меня, быстро поволок за скалу.
Хорошо, что белая нитка тянулась за ним и, как тропинка, мне путь указывала. Нашел я по ней у барбарисового куста под камнем норку, а в этой норке — вся моя вобла лежит, нетронутая!
Вот какой воришка скверный; есть — не ест, а таскает!
