Волков О. В.
Памяти В. С. Мамонтова
(28.Х. 1870—5.VI.1951)
Неподвижен прозрачный воздух над опустевшими сжатыми полями, они мягкой волной прибились, словно к берегу, к опушке уже пестро одетых лесов. Августовское палящее солнце щедро залило синим сиянием еще свежее жнивье, ложбинки с поблекшей потоптанной стадами травой.
Тишина надо всем торжественная и чуткая. Но вот над пустынными просторами раздается протяжный и чистый звук рога: полная и звучная нота устремляется куда-то ввысь, к густо-синему небу и уносится вдаль, как подымаются со дна студеного родника и исчезают пузырьки прозрачного воздуха.
Там, откуда прозвучал охотничий рог, поставлены среди голого поля две наскоро сколоченные беседки: одна побольше и понарядней убрана цветными азиатскими коврами. Шагах в ста от нее, за невысокой оградой, стоит другая, много ниже, похожая на балаган с галерейкой; она робко, снизу, как скромный и бедный родственник, взирает на свою соседку и особенно на высокую мачту над крышей большого павильона: на ней повис русский флаг с вышитой золотом по трехцветному полю императорской короной. Везде вокруг — нарядные верховые, блестят лак колясок, аксельбанты и шитье мундиров, алеют чекмени свитских казаков.
Его императорское высочество, великий князь Николай Николаевич младший, хозяин раскинувшихся вокруг полей, принадлежащих к его охотничьей резиденции Першино, Тульской губернии, — вот этот высокий, намного выше любого гвардейца, худощавый человек с крохотной птичьей головой, одетый в охотничью куртку немецкого покроя и в тирольской шляпе, с петушиным пером — этот русский князь в нерусском костюме и с французским выговором — тешится удалой псовой травлей и созвал на устроенные им садки всех борзятников уезда и губернии. Съехались и из далеких краев — тут и заволжские гости, и мелкотравчатые из Новгорода Великого. Гостеприимный хозяин принимает в своем замке и пригласил в свою беседку избранных, тех, кто повельможнее и познатнее, и отвел маленький балаганчик и избы соседней деревни для мелкой братии.
Скачут по очереди — в одиночку и сворами — псовые и английские собаки; меряются на резвость и злобу. Немало уже затравлено зайчишек; взмокшие в своих красных с золотом кафтанах псари приняли из-под собак не одного волка. Возбуждение нарастает: все тут охотники — народ горячий; страсти порой перехлестывают через ограду и сословные перегородки. Вот его высочество, подбежав чуть не бегом к своре белых с иссиня-черными подпалинами русских борзых своего завода, только что с блеском заполевавших накоротке матерого русачищу, гладит их породистые головы и тут же оборачивается к толпе за оградой маленького балаганчика:
— Господа! Подходите поближе!
Великий князь — профессиональный солдат, и приглашение звучит как команда.
Ограда преодолена: толпа причудливо одетых мелкотравчатых — в невиданных бекешах, старомодных архалуках, диких головных уборах, наборно подпоясанных, — робея, обступает державного борзятника и его собак. Любуются ими, а кто и на него, подняв голову, дивится: тут и восхищение, и зависть, а то даже и презрение: «Подумаешь, вырастили! Да я бы с такими тысячами...»
Случаются эпизоды почти трагические: за упущенного волка владелец протравившей своры повинен уплатить великокняжескому управителю немалый штраф. Только что сажавший своих собак молодой Бибиков упустил материка: тот стряхнул, как назойливых щенков, влепившихся было в него могучих волкодавов и, поджав полено, трусцой пошел дальше и свалился в овражек... Положение отчаянное — молодой охотник побледнел, как полотно, — откуда взять такие деньжищи, — но и срамиться нельзя на всю дворянскую Русь! Как никак, Бибиковы прославились не только злобными псовыми, у них и именитых предков целая галерея, даром что вконец захирели...
Он вскакивает в седло и, сбекренив решительным жестом папаху, с места поднимает вскачь своего маштака... Через два часа он вернется измученный и на обезножившем коне, но с живым волком, соструненным и перекинутым поперек седла. Теперь не только не придется влезать в неоплатные долги (да и кто тут может щегольнуть избытком наличности?), но и прославится ещё потомственный борзятник Владимир Васильевич Бибиков, затравивший один на один зарьявшего в жаркий предосенний полдень матерого волка.
Искреннее всех поздравляет и радуется удаче приятеля статный, дородный охотник в полосатом пиджаке для верховой езды и в настоящих английских бриджах, с тоненьким стэком в руке. У него карие доброжелательные глаза, крупный нос, черные, как смоль, усики и такая же бородка «буланжэ», волос на голове уже почти нет. Это Всеволод Саввич Мамонтов, или «Вока», как зовут многочисленные приятели и друзья этого общительного и уже хорошо известного борзятника, горячего и дельного любителя псовой охоты. Он еще молод — сейчас, в начале 900-х годов, ему немного за 30 лет, но его уже стали знать на садках в Мценске и Москве, на охотничьих выставках в Киеве и Петербурге; да и в охотничьих журналах почитывают горячо написанные статьи и заметки за подписью «Аков», только не все знают, что это анаграмма от уменьшительного «Вока».
Не по семейным традициям и не с детства стал он псовым охотником: юность свою Всеволод Саввич провел в Москве, где учился в гимназии, а потом окончил физико-математический факультет университета в 1892 году. Каникулы проводил он в подмосковной своего отца — Саввы Ивановича, — прославленном Абрамцеве. В этой семье, где все интересы сосредоточивались вокруг искусства — живописи и театра, — охота была не в почете, и юный гимназист, а потом студент скромно пробавлялся походами в окрестностях Сергиева-Посада с подружейной собакой, в поисках тетеревиных выводков и уток по заросшей пойме Вори. Гораздо более увлекался одаренный тонким музыкальным слухом юноша театром, особенно итальянской оперой, и, — благодаря дружбе с погодком Федей Шаляпиным, — введенными Саввой Ивановичем в репертуар русских театров произведениями Римского-Корсакова. И если Всеволод Саввич наизусть знал почти все крупные произведения Гуно, Россини или Верди и всегда любил насвистывать арии из Тоски или Фра-Диаволо, с восторгом рассказывал о гастролях Мазини Томаньо или пленительной Ван Занд, то подлинной его любимицей была все же «Снегурочка».
В доме отца — все крупнейшие художники того времени. Атмосфера передвижников, домашние спектакли, в которых поет Шаляпин, а декорации пишут Поленов, Врубель и Васнецов. Интереснейшие поездки за границу, встречи со знаменитостями — актерами, художниками, литераторами.
В эту наполненную искусством жизнь вливается и деловая струя. По окончании образования Всеволод Саввич начинает работать в правлении созданных его отцом железных дорог. Ведь Савва Иванович, крупнейший железнодорожный деятель, — не столько делец-предприниматель, сколько фанатик идеи преодоления вековой отсталости горячо любимой России — непроходимого бездорожья, отбросившего окраины страны в средневековье. В это дело он вносит страстность и фантазию художника. Потому-то так легко Удается Витте подставить ему ножку и свалить.
Всеволод Саввич сразу из сына миллионера, баловня судьбы, превращается в лишенного средств молодого человека, к тому же обремененного семьей. Он становится скромным инспектором в страховом обществе, в нем и тянет лямку до самой революции. Жизнь труженическая, нелегкая: только отпускное время скрашивается ставшими дорогими охотничьими досугами. К ним пристрастился Всеволод Саввич после женитьбы.
Он женился на девушке, считавшейся в конце 80-х годов первой красавицей в Москве да и в петербургских чванных салонах обращавшей на себя внимание, — Елене Дмитриевне Свербеевой, из семьи не знатной и отнюдь не богатой, но со старыми связями и признанными славянофильскими традициями. Семьдесят лет назад еще свежи были воспоминания о незабытом и по сие время литературном салоне Свербеевых сороковых годов, о стихах Баратынского Екатерине Свербеевой, о тетке Елены Дмитриевны — дочери декабриста Трубецкого, читались и мемуары ее деда, много видевшего Дмитрия Николаевича Свербеева. Родной ее дядя, тульский помещик, зять и неизменный товарищ на охоте Льва Николаевича Толстого, Михаил Сергеевич Сухотин, природный псовый охотник, очень скоро заразил своей страстью мужа племянницы. Так Всеволод Саввич оказался наследником традиций русской псовой охоты, вдохновившей незабываемые страницы «Войны и мира».
Сделавшись, благодаря женитьбе, тульским помещиком — Елене Дмитриевне принадлежала часть в неразделенном сухотинском имении «Головинка» (кстати сказать, хорошо известном по работам художника С. А. Виноградова) в сорока верстах от Спасского-Лутовинова — Всеволод Саввич завел — совместно с шурином Николаем Дмитриевичем, с двоюродным братом И. Ф. Мамонтовым, А. Ю. Новосильцовым и братьями Шатиловыми комплексную псовую охоту из десятка свор и стаи гончих в 10—12 смычков. Туго ли приходилось скромному страховому инспектору, выручала ли сведенная десятина леса в насквозь бездоходном женином имении, — Всеволод Саввич охоту свою держал, всем ей жертвуя, и постепенно создал из нее первоклассный охотничий организм. Собаки Всеволода Саввича сделались постоянными призерами на садках, — он возит их в Москву, Харьков, Киев и другие города; на помёт от его борзых и гончих поступают заказы из самых дальних губерний. Всеволод Саввич, сильно увлекшийся делом воспитания собак и уделявший ему много сил и времени, становится опытным кинологом, судьей и селектором. Не гонясь за блесткой внешностью собак, он ценил в них главным образом полевые досуги, — и мамонтовская охота стала справлять юбилеи: в доме появилось чучело волка — сначала сотого, взятого из-под его собак, а в 1915 году был даже сделан серебряный жетон — в память двухсотого волка, присоединенного к ее славным трофеям.
Крестьяне ближних и дальних деревень при появлении волков вызывали к себе мамонтовскую охоту примерно так, как сейчас приглашают колхозники из района или областного центра бригаду волчатников, а в степных областях — самолет со стрелком. И вся охота — борзятники верхами, доезжачий со стаей, фура с борзыми, словом, целый поезд — походным порядком отправлялась за десятки верст, — в этих делах Всеволод Саввич бывал неутомим, так как истребление волков не всегда рассматривалось как общественное служение.
Вездесущие операторы фирмы «Братья Патэ», которая, как значилось на рекламе ее картин, «всё видит, всё знает», провели целую осень в «Головинке» и создали превосходный по тому времени документальный фильм о псовой охоте в России (экземпляр его, очевидно, и поныне хранится в архивах Государственного треста кинематографии, куда Всеволод Саввич передал его в конце 30-х годов).
Эта мамонтовская охота просуществовала до тех-пор, пока вообще существовали на Руси доходные и бездоходные поместья... Всеволоду Саввичу, разночинцу и труженику, было вполне естественно присоединиться к колонне новых людей, начавших строить новую Россию, и найти в ней свое место.
Сразу же после Октября Всеволод Саввич стал управлять Тульской Государственной конюшней и с характерными для него добросовестностью, щепетильной честностью и верой в пользу делаемого им дела проработал в ней почти пятнадцать лет. Трудности годов разрухи лишь теснее спаяли его с дышавшей тогда на ладан конюшней, и ее интересы стали своими, кровными. В дребезжащей тележке неутомимо объезжал он села и городки своей губернии, где стояли во время случной кампании кровные жеребцы конюшни, горячо пропагандируя всюду улучшение конского поголовья.
Рвение и любовь Всеволода Саввича к делу, умение создать дружный рабочий коллектив не раз выводили возглавляемую им конюшню на первое место во всесоюзном соревновании, и в успехах Тульской области в деле улучшения породы лошадей есть безусловно немалая доля заслуг первого после восемнадцатого года управляющего ее Государственной конюшней.
Но не столько был Всеволод Саввич озабочен выведением орловских рысаков и арденнов, сколько стремился привить любовь и культурное отношение к лошади и вырастить молодые кадры коневодов. Это его внимание и исключительно бережное отношение к будущей смене особенно скажутся и на всей его дальнейшей деятельности в области собаководства, которому он отдал двадцать пять лет своей жизни.
Уйдя с головой в дело коннозаводства и сделавшись в нем авторитетом, Всеволод Саввич не переставал интересоваться борзыми и живо следил за всем, что предпринималось в области промыслового и кровного собаководства в те годы — в середине 20-х и начале 30-х годов. Он продолжал верить, что кровная собака еще пригодится его родине, и ждал, что наступит время, когда «дойдут руки» и до вопросов охоты. И — как залог неугасших надежд — возле стареющего Всеволода Саввича — поседевшего и ссутулившегося, но все еще деятельного и подвижного, ему тогда перевалило за шестьдесят, — возле него доживала свой век псовая сука Услада, чубарая красавица, последний отпрыск «мамонтовских кровей», уже не знавшая полевых досугов, но упругая и стремительная, как всякая кровная борзая.
Настал день, когда Всеволод Саввич повез свою любимицу в питомник охотничьих собак в Подсолнечной, под Москвой. Организовавшееся Главное управление по делам охоты при Совнаркоме РСФСР сразу привлекло к работе опытного собаковода.
Впервые после Революции Всеволод Саввич судил на Всесоюзной выставке в Москве в 1925 году, а с середины 30-х годов уже не бывало выставки без его участия. Он неизменно оказывался среди организаторов или судей полевых испытаний. И главное, не было общественного начинания — курсов собаководов или школы для подготовки проводников служебных собак, где бы Всеволод Саввич ни преподавал и ни проводил семинары, где так или иначе не ощущалась бы его инициатива. Особенно в Отечественную войну Всеволод Саввич много работал на специальных армейских курсах.
Со временем он стал одним из немногих всесоюзных судей по гончим, борзым и лайкам, образовал целую советскую школу судейства, и немало талантливых его учеников сейчас пользуются известностью на собачьих выставках Союза. Он сам исколесил всю страну: судил в Свердловске и Чкалове, Кирове и Киеве, Туле, Нижнем Тагиле и Куйбышеве, Горьком, Минске, Архангельске и Калуге, но его основной заслугой перед советским собаководством небезосновательно считают созданную им на голом месте Московскую испытательную станцию гончих собак, тогда единственную в Союзе. Это совсем новое дело, начатое по его инициативе и принесшее неизмеримую пользу всему делу охоты с гончими — самого популярного, доступного и распространенного вида спортивной охоты — повлекло за собой множество подражаний. По примеру Московского общества охотников такие станции учреждали у себя охотничьи организации других областных центров и, если дело полевых испытаний гончих теперь прочно стало на ноги, уместно вспомнить, что у истоков его стоял Всеволод Саввич, вложивший в него все свои недюжинные знания, опыт и огромную любовь к делу.
Над широким раздольем заволжской степи простерлось низкое осеннее небо. Неощутимо моросит, все окутано мягкой теплой сыростью — контуры и звуки влажные, приглушенные.
Из новенькой, свежесрубленной избы без сеней — никакого коридорчика еще не успели пристроить и дверь отворяется прямо в серые просторы полей — вышла по стремянке группа людей в теплых охотничьих куртках и ватниках, обутые в сапоги с голенищами до пояса. У будущего крыльца привязано несколько подседланных лошадей: невысокие костистые степняки, с большими тяжеловатыми головами, выносливые и надежные. Немного подальше целый отряд охотников с разнокалиберными борзыми на сворах. На перевязях арапники, через плечо помятые старинные рога — до блеска надраенные толченым кирпичом по случаю торжества. Большинство соревнующихся — колхозники степных колхозов, где прочно бытует охота с борзыми и не переводятся мастера и любители этого дела.
Всеволоду Саввичу подводят лошадь — его пригласил Куйбышевский союз охотников судить полевые испытания борзых.
Сказались годы: хоть он как будто спокойно попыхивает неизменной трубочкой и похлопывает прутиком по голенищу, но на подведенную лошадь косится чуть опасливо.
— Она выезженная, Всеволод Саввич, смирна, хоть по частям разбери, — спешит вставить председатель общества охотников, подметивший тень колебания у московского гостя. Да и шутка ли сказать: перевалило за семьдесят и не очень, должно быть, слушаются ноги, для которых теперь широки любые голенища и тяжелы всякие сапоги.
— Да ну, что вы, — отвечает Всеволод Саввич и спешит привычной рукой разобрать повод, берется за холку. Вот и ногу, хоть с трудом, но вдел в стремя — лошадь и в самом деле стоит как вкопанная, но вот дальше... дальше придется срамиться...
Но кругом молодежь — народ внимательный — давно знает и любит старенького судью, всегда такого приветливого, ровного и благожелательного со всеми — десять дружественных рук подхватывают Всеволода Саввича и, мигом приподняв его, помогают усесться в седле. А теперь отлично: мягкая подушка казацкого седла — это как отдых в кресле: ведь сколько дней было в жизни проведено вот так — в седле с утра до ночи, в отъезжем поле — верхом Всеволод Саввич, как дома. Подобрав повод, он уверенно толкает лошадь шенкелем.
В седле мерно и ровно покачивает: впереди день проверки работы за год — и работы своей, любимой, заветной, — Всеволод Саввич выездит его легко, дивя спутников своей выдержкой, зорким глазом и редкой справедливостью суждений. Вероятно, в эти часы Всеволоду Саввичу случалось забывать бремя лет и уж, конечно, не думать о том, что вот на будущий год такое судейство будет, пожалуй, не под силу... Выпускают из раскидных ящиков русаков, травят лис, — Всеволод Саввич в центре всего оживления, горячей суеты, и у него наравне со всеми захватывает дыхание, глядя, как спеют к зверю собаки: конь под ним взмок и не раз стремительно нес своего всадника вслед за собаками...
Но спутникам видно, как густо разрумянились у Всеволода Саввича щеки, как все больше сутулится старый борзятник и бессильно обнимают бока лошади поджарые ноги в широких голенищах... Председатель общества охотников не отъезжает от него и все уговаривает отложить до завтра или хоть сделать привал.
Еще в конце сороковых годов Всеволод Саввич ездил по областным выставкам, но с каждым разом стоили ему эти поездки все больших трудов и усилий: приближалось восьмидесятилетие. Да и работа, опять окунувшая Всеволода Саввича в обстановку и дела давно минувших лет, требовала времени. Академия наук пригласила Всеволода Саввича хранителем музея «Абрамцево». Из окна своей квартиры он мог видеть липы, посаженные им десятилетним мальчиком: теперь это были высокие, стройные деревья. Под их сенью сновали люди, бегали дети...
Но смотреть на них было некогда. Абрамцевский музей, как магнит, привлекал к себе тысячи и тысячи посетителей, и не было в нем человека, более любимого и популярного, чем Всеволод Саввич. Все непременно хотели, чтобы музей показывал он: и хотя водить экскурсии не входило в его обязанности, но всеобщий, всенародный интерес к делу его отца служил крыльями, которые помогали восьмидесятилетнему старику без устали ходить по парку или залам музея в окружении плотной толпы посетителей. А по вечерам в санатории нетерпеливо ожидали рассказов Всеволода Саввича о славных русских художниках, об его отце, об интересной, если и не всегда милой людям, родной старине.
Так родилась и написанная Всеволодом Саввичем книжка об «Абрамцевском кружке», выпущенная ограниченным тиражом издательством «Искусство» и включившая часть написанных им воспоминаний.
Не только до последних лет, но до последних дней жизни, до болезни, сразу подкосившей его и показавшей, что на 81-м году уже не достаточно его всегдашней выдержки, чтобы бороться с недугом, Всеволод Саввич продолжал заниматься в музее, не оставляя и собаководства. Еще в 1950 году он судил борзых и гончих на трех выставках: в Москве, Калуге и Кирове. В последний раз!
Охотничья общественность СССР живо откликнулась на 80-летний юбилей Всеволода Саввича, совпавший с 25-летием его кинологической деятельности, — присланные ему от многих областных организаций адреса и памятные подарки, несомненно, сказали ему, что его — старейшего псового охотника и неутомимого ревнителя отечественного собаководства — не забыла охотничья братия и высоко ценит его труды и знания.
Но ценили в нем не меньше, чем специалиста, отзывчивого и вдумчивого старшего товарища, чье внимание, всегдашняя готовность помочь и поделиться своим опытом и знанием, несомненно, помогли многим и ободряли не раз, и чья редкая скромность и мягкое отношение к людям всегда были и будут примером для всех, кому приходилось встречаться с Всеволодом Саввичем Мамонтовым — человеком больших знаний и исключительных душевных качеств.
