Гунн Г. П.
Охота, охота! Как много хорошего, сокровенного связано у меня с этим словом! Как много воспоминаний, радостных и печальных!..
Еще мальчишкой мечтал я стать охотником. Часами простаивал перед витринами охотничьих магазинов, поглощенный зрелищем предметов иного, удивительного мира. Охотники казались мне необыкновенными людьми.
Я завидовал им. Иметь свое ружье, ходить на охоту казалось верхом счастья...
Тогда же, случайно, попалась мне в руки картинка, называвшаяся «Глухарь». Глухарь, вытянув длинную шею, токовал на вершине огромной сосны. Внизу, под ним, открывались бесконечные манящие массивы лесов. Я всматривался в эту даль, забывая обо всем, и меня тянуло туда, в необъятные леса, где живут древние угрюмые птицы, где такой простор, где столько чудесного...
Я вырос, и мои детские мечты осуществились. Я стал охотником.
В действительности многое было иначе, чем представлялось детскому воображению, но тяга к охоте, к неизведанному не пропала. Она стала сопутствовать моей жизни.
У всякого охотника есть своя излюбленная пора года, свой излюбленный род охоты. Я люблю весну и тягу вальдшнепов.
Для охотника весна — это томительное ожидание чего-то каждый раз нового, несбыточного. Для нас весна наступает гораздо раньше, чем для неохотников. Она наступает в февральской лазури, в мартовской ростепели, в каждой звенящей капле, в каждой тающей льдинке. Скоро за город! Скоро опять встретишься с ярким солнцем, с голубым небом, с залётным ветерком, с отогретым лесом, с шумом талых вод, с гомоном птиц!
Весна — это время каких-то смутных предчувствий и надежд. Это время радости и печали.
Почему радость и печаль всегда рядом друг с другом ранней весной? Радость, очевидно, потому, что это — весна, это пробуждение природы, это ликование. Печаль, очевидно, оттого, что весна очень коротка, что она мимолетна — чуть-чуть загляделся, и она прошла. Это ощущение стремительного ритма времени всегда появляется весной и заставляет сердце сжиматься неясной тоской о преходящем. Зачем эта, может быть, ненужная грусть? Кто ее знает.
Во время своих охотничьих поездок по Подмосковью я нашел хорошее место тяги и ездил туда каждый год. Паровичок привозил старенькие, скрипящие вагоны к маленькому полустанку, останавливался на минуту, хрипло гудел и стучал по рельсам дальше. Я нетерпеливо соскакивал с подножки вагона, сбегал с насыпи и шел к лесу. Проходил дубовую рощу, шел мелочами, попадал на полянку с прудом, шел через ельник, переходил болотце и выходил на знакомую вырубку, поросшую кустарником. С одной стороны стоял крупный смешанный лес, с другой возвышался частый березняк. Посередине вырубки росли в кучке стройные елочки и стояла приметная березка. Как раз у этой березки моя дорога пересекалась с узкой просекой, уходившей куда-то далеко, теряясь в туманной дымке. Над этим перекрестком и тянули вальдшнепы.
В начале весны в лесу еще много снега, но вырубка уже оттаивала. Я подходил к березке, радостно похлопывал по ее белому гладкому стволу и говорил ей и всей природе, как хорошему знакомому: «Здравствуй!» Я садился на пенек, клал на колени ружье и ждал.
На тягу я всегда приходил заранее, примерно за час до начала. Спокойно сидеть и слушать весенний лес так хорошо! В этот час, перед заходом солнца, жизнь в лесу не затихает. Весенним птицам мало дня, и они не умолкают до самой темноты. Интересно прислушиваться к их суетливой перекличке и думать обо всем. А если охотник к тому же молод и ему всего лишь двадцать лет, то весна и весенняя природа заставляют его восторженно мечтать и мечтать...
Солнце садится, и на фоне розовой зари четко вырисовывается ажурный узор веток неодетого леса. Заря бледнеет и расплывается. Небо еще дневное, но вскоре оно начинает синеть. На западе засверкала первая звезда — это далекая Венера. В лесу наступает таинственное затишье. И тогда, как всегда неожиданно, раздается короткий, отчетливо звонкий посвист — «циканье» первого вальдшнепа, звук, заставляющий каждого охотника вздрогнуть. Вслед за посвистом доносится невыразимое словами кожано-скрипящее покряхтывание — «хорканье», и вальдшнеп появляется над верхушками елок, быстрый, красивый. Тянет! Выстрел нарушает тишину леса...
Стемнело. На небе прорезался золотистый серпок месяца, в кустах глухо забормотал тетерев, певчие птицы смолкли. Стрелять уже нельзя, надо уходить с тяги. Уходишь, и в темноте порой оглушит своим циканьем невидимый вальдшнеп, продолжающий неугомонно носиться над лесом всю короткую весеннюю ночь.
...Весна меняется с каждым днем. Отлетели на север пролетные вальдшнепы, в лесу остались одни «местовые». Лес покрывается облаком светло-зеленого тумана — одевается в листву. Воздух такой вкусный! В эту пору бывает чудесная тяга. Местовые вальдшнепы начинают тянуть рано, летают над лесом неторопливо, деловито похоркивая. Особенно хорошо в вечернем лесу после короткого теплого весеннего дождичка. От земли подымается пар, пряные запахи леса усиливаются, и в мягком, сыром воздухе, нежась в теплом потоке, тянет вальдшнеп. Он летит ниже обычного, спокойный, распушившийся и кажется большим темно-бурым красавцем с удивительным длинным клювом и глубокими, темными глазами.
Отошел сезон весенней охоты, а с ним кончилась для охотника весна. Сама же весна еще не кончилась, кончился только период ранней весны, — началась зрелая весна.
Весна переходит в лето, и на душе остается какое-то чувство грусти и сожаления о так быстро промелькнувшей поре ожидания. Как кратковременна наша весна! Когда-то она повторится — через год!
Распустились листья, выросла трава, уже вот оно — теплое время года. Дороги твердые, нет луж, снег не лежит в еловой чаще, смолкли глухариные и тетеревиные тока, попрятались в болота ненасытные селезни, и только вальдшнепы по-прежнему тянут. Для всех весна кончилась, а для них нет! И они летают над уже совершенно одетым лесом, бархатисто похоркивая и звонко, отрывисто цикая.
Наступило лето, но воспоминание о весенних ожиданиях, о весенних мечтах осталось. Охотиться сейчас нельзя, но по-прежнему тянет в лес, тянет снова очутиться одному с природой. Мучительно хочется вернуться в прошедшую весну!
Снова еду за город, в знакомый лес, на свое заветное место — наблюдать позднюю тягу вальдшнепов...
В это время в тяге участвуют одни самцы, самки выводят потомство. Каждый вальдшнеп тянет по строго определенному направлению, и за вечер его можно увидеть несколько раз на одном месте — он летит кругами или же туда и обратно. Вальдшнепы тянут долго — до начала июля и даже дольше. Уже созревает земляника, а они спокойно и ровно тянут над полянами, просеками, вырубками и своим частым посвистом напоминают, что весна не ушла, что она осталась с нами и что в жизни ничто не уходит бесследно, а всегда остается с нами...
Той памятной весной я по-новому стал воспринимать природу. Я был влюблен. Влюбленность в природу означала для меня влюбленность в нее. Я любил ее также искренне и свято, как природу. Всю природу я воплощал в ее облике.
Сама она не подозревала о том, что юный охотник наделяет ее такими сравнениями. Она была простой, хорошей девушкой, доверчивой и смешливой. Она обращалась со мной приветливо-дружески, но никак не могла понять, что ее любят.
Это непонимание приносило бедному охотнику одни огорчения. Он волновался, терялся, не знал, как быть, как сказать ей о своей любви.
И вот, в середине июня, в воскресенье, я отважился предложить ей:
— Поедем за город.
— Хорошо, — согласилась она. — Только куда-нибудь недалеко.
Я повез ее на свое заветное место — всего в семидесяти километрах от Москвы. Я знал, что только там смогу сказать ей все.
Два часа мы ехали на паровичке в тесном, скрипучем вагоне. Сначала она рассердилась на мой обман, но, неожиданно сам для себя, я, не умевший от робости первого чувства связать при ней двух слов, заговорил о том, что мне было понятно и дорого — об охоте и природе. Я рассказал ей о весне, о свежих утренних зорях, о сверкании полых вод, о согревающих весенних днях, о печальных закатах и о вальдшнепе, красивой и загадочной птице. Сперва она слушала рассеянно, но потом внимательно и заинтересованно. Она смотрела на меня уже не так равнодушно, как раньше, что-то близкое, понимающее светилось в ее добрых глазах.
Я рассказал ей и о поздней тяге, о том сокровенном, что держал при себе, скрывая от всех, что решился доверить ей одной.
— Я совсем другим представляла тебя, — призналась она.
— Каким? — спросил я, заглядывая в ее глаза.
— Другим, — сказала она и опустила взгляд.
Я взял ее руки в свои, стало неизведанно тепло и сладостно. Она не отняла своих рук, и я почувствовал себя счастливым и уверенным. Больше я не сомневался, я знал, что сегодня скажу ей те сбереженные для нее слова, что так и должно теперь быть и что она все поймет.
Я бережно повел ее на свое заветное место. Ей, горожанке, чуть ли не впервые в жизни очутившейся в настоящем большом лесу, все было любопытно, ново и немного страшновато. Она была еще совсем девчонкой, верила, что в каждом лесу есть волки, и лепетала об этом, прижимаясь невольно ко мне, когда мы проходили величественной дубовой рощей. На полянке ей стало весело, и она сказала:
— Как здесь хорошо!
Солнце клонилось к закату. Вечер был погожий, тихий, теплый. Мы посидели на берегу пруда, полюбовались чистым зеркалом темной стоячей воды, в котором отражались задумчиво склонившиеся деревья.
— Как здесь хорошо! — повторила она. — И как тихо...
— Пойдем, — сказал я, — я покажу тебе свое любимое место.
Этой весной я взял там трех вальдшнепов.
Мы взялись за руки и, смеясь, двинулись дальше. У болотники мы задержались. Она боялась испачкать туфли.
— Хочешь, я тебя перенесу? — предложил я.
— Я тяжелая, — предупредила она.
— Пустяки, — сказал я и подхватил ее на руки.
— Уронишь меня в грязь. Лучше я сама.
— Не уроню. Ты же легкая. Совсем пушинка.
— Хороша пушинка, — засмеялась она и, чтобы чувствовать себя поудобнее, обхватила меня за шею. Лицо мое залила горячая краска, меня охватывал жар и одновременно пробирал озноб.
Я аккуратно перешел через болотце.
— Хочешь, я донесу тебя до моей березки? — спросил я.
— Не донесешь. Я тяжелая.
— Донесу.
Я донес ее до березки и осторожно ссадил на землю. Я снял свой старенький пиджак и расстелил его. Она, раскрасневшаяся, смущенная, уселась на него, обхватив колени руками, и, улыбаясь, осматривалась по сторонам. Я сел рядом. Я был разгорячен после перехода с такой необычной ношей. Сердце мое взволнованно билось, голова горела.
Она не отодвинулась от меня, а продолжала спокойно сидеть, улыбаясь чему-то. Я осторожно обнял ее за плечи и сказал: «Вот из-за этих елок показывается первый вальдшнеп». Ее лицо было рядом с моим, я почти касался щекой ее щеки, ее волосы, ласково щекотали мне шею. Я притянул ее к себе и поцеловал, поцеловал первый раз в жизни.
Она немного отстранилась от меня и тихо спросила:
— Зачем это?
Я обнял ее, прижал к себе и прошептал восторженно те слова, которые давно берег для нее:
— Я люблю тебя...
В этот вечер я не видел и не слышал вальдшнепов. Я видел одну ее, мою любимую. Стало темнеть.
— Пора, — сказала она.
Мы поднялись, растерянные, счастливые и пошли из леса. Я снова перенес ее на руках через болотнику, набросил ей на плечи свой пиджак, и, обнявшись, мы шли по полянке мимо пруда, через осинник, через дубовую рощу.
На опушке мы остановились. Сзади оставался молчаливый темный лес, впереди расстилалось поле, невдалеке мерцали огоньки полустанка. Тишина была созерцательной, бесконечной, успокаивающей.
— А где же вальдшнепы? — лукаво спросила она.
— Должно быть, сегодня не тянули, — замявшись, ответил я. — Ты любишь меня?
— Не знаю, — прошептала она, прижавшись ко мне, — я еще не поняла. Все получилось так быстро...
— Милая, милая, — говорил я, целуя ее глаза, лоб, щеки, губы.
На маленьком полустанке мы оказались единственными пассажирами и целый час ждали поезда, счастливые, как дети.
Мы и были детьми.
— Сегодня было так хорошо! — говорила она, прощаясь со мной в Москве у подъезда своего дома. — Мы опять поедем туда?
— Обязательно, любимая!
Мы решили, что в следующее воскресенье я зайду за ней утром и мы сразу пойдем на вокзал.
Утром следующего воскресенья я встал рано. Все в квартире спали. В нетерпении я дождался восьми часов и вышел из дома. Утро было серое, пасмурное, но теплое. Улицы были еще пустынны, я шел, почти никого не встречая. Увидев магазин, я зашел туда, чтобы купить коробку конфет для нее. В пустом магазине я услышал произнесенное кем-то слово «война», но не придал этому никакого значения. В те дни много говорили о войне и к тому же я был так счастлив, так хорошо настроен, что ни одна тяжелая мысль не укладывалась в моей голове.
Ликуя, я почти бежал до ее дома. Сейчас я увижу ее, сейчас взбегу по лестнице, позвоню, она откроет, обнимет меня, и я ее поцелую! Как прекрасно жить! Мое восторженное нетерпение все возрастало.
Я вошел в ворота ее дома. Во дворе уже играли неугомонные мальчишки. Один из малышей размахивал деревянной саблей и кричал: «Пойдем фашистов бить!»
Я сразу же вспомнил слово «война», услышанное в магазине.
— Куда это ты пойдешь фашистов бить? — спросил я мальчика.
— На фронт! — воинственно ответил малыш.
Другой мальчик, постарше, серьезно объяснил:
— По радио передавали. Война с Германией.
Я взбежал по лестнице на четвертый этаж и, запыхавшись, позвонил. Открыла она, еще в халатике, свежая и розовая после сна.
— Война, — сказал я.
— Знаю... — ответила она и прижалась к моей груди.
В этот день мы никуда не поехали. Мы ходили целый день по улицам Москвы, видели суровые, хмурые лица людей, слышали одни и те же разговоры — о войне...
— Как же мы теперь будем? — спрашивал я ее в первую ночь затемнения. — Я уйду на фронт.
— Я буду тебя ждать, — ответила она.
Война кончилась нескоро, а она не дождалась меня. Война разбросала нас в разные концы, и мы потеряли друг друга. Впрочем, это оказалось не самой тяжелой утратой, пережитой мною в войну...
Но война кончилась, и жизнь снова взяла свое.
Все прошедшее, довоенное казалось просто милым увлечением юности, первым вспыхнувшим порывом страсти. Все это было красиво, трогательно, простодушно, но, очевидно, ребячески несерьезно.
Моя юношеская любовь осталась при мне во всей своей чистоте.
А жизнь шла дальше. Я уехал на далекую стройку, стал семейным человеком. Давно я не был в Москве, давно не бродил по дорогим с детства лесам Подмосковья. Из своей весны я незаметно перешел в свое лето.
И вот я получил короткую командировку в Москву, в начале июня. Времени было немного, но одна давно засевшая мысль не давала покоя — как оно то, мое заветное место, где прошли лучшие минуты молодости, как теперь там? Как моя родная природа, которая дала мне столько счастья?
И я еду туда, опять воскресным днем, но уже не в тряском поезде, а в блестящей, нарядной электричке.
Как изменилось мое Подмосковье! Новые поселки, новые заводы, даже леса и поля кажутся новыми.
Как встретит меня знакомый полустанок?
Да нет, это уже не полустанок, а настоящая станция с дощатым перроном и зданием небольшого вокзальчика. Как разросся станционный поселок! Каменные строения, дома с телевизионными антеннами, шоссе. А там, вдалеке, огромные мачты высоковольтной линии. А лес? Он как будто все тот же, также рядом со станцией. Та ли это дорога, по которой я ходил много раз один, по которой я шел вместе с ней?
Вхожу в лес. Он такой же теплый, радостный, как в то памятное лето. Дубы стоят такие же кряжистые, могучие, вековые. Но вот неожиданный просвет. Откуда эта поляна? Ее раньше не было. Нет, это не поляна — за дубовой рощей в осиннике проходит широкая просека линии электропередачи. Это уже новое. Как изменился осинник! Настоящее чернолесье!
Я с трудом начинаю узнавать знакомые места. Какие-то новые дороги и просеки пересекают мой путь. Туда ли я иду?
Какой долгой кажется дорога! А ведь когда-то я пробегал ее одним махом!
Вот, наконец, поляна. Вот он, пруд! Тоже изменился. Прежде чистое лицо его покрылось старческими морщинами. Берега поросли кустами...
Ну, еще немного, совсем рядом... Отчего так бьется сердце, так тревожно, так больно? Ведь это же неодушевленная природа! Неодушевленная ли, если здесь оставлена мною частица души?
Я спешу вперед. Меня волнует, как там, на заветном? А вдруг все исчезло? Цела ли моя березка? Я не могу успокоиться, овладеть собой.
Вот та болотника, через которую я переносил ее на руках. Теперь это узенькая обыкновенная канавка. Высокий незнакомый лес возвышается впереди.
Березка! Она ли это? Такая огромная! Это не прежняя молоденькая стройная березка, а красавица береза в расцвете сил.
Знакомый в юности трепет охватывает меня. Здесь, здесь я был счастлив! Здесь я стоял в ожидании тяги, прислушиваясь к бормотанию тетеревов. Здесь я целовал ее. Здесь вся моя юношеская страсть, вся свежесть моих чувств. Эта березка была их свидетелем. Я осторожно провожу ладонью по ее корявому стволу. Милая, хорошая березка! Это ты встречала меня каждой весной!
Я стою и вспоминаю, вспоминаю... Сердце мое сжимается от давно забытого волнения. Весь я по-юношески переполнен невыразимой любовью к природе, к жизни.
А любовь, а молодость? Где они?
Любовь прошла, молодость прошла. Я стою и вспоминаю все, что было...
Впервые с острой, раздирающей болью я осознал, почувствовал, что молодость прошла и уже никогда, никогда не вернется. Это так, это закономерно. Жизнь проходит мимо нас день за днем, и мы ее часто не замечаем за текучкой будней. И вдруг неожиданно осознаем это, и становится нелепо больно от невозвратимости ушедшего. Ненужная боль, — ведь жизнь движется, жизнь необратима. Но больно, больно до слез.
Нет, я не обижаюсь на жизнь. Молодость прошла, но она оставила что-то светлое, чистое, красивое в душе...
Постой, постой, а тот первый поцелуй, а та первая любовь? Она ведь тоже невозвратимо прошла, так и не дав тебе всего счастья! Может быть, я был бы по-иному, красивее, поэтичнее счастлив? Может быть, я был бы так счастлив, как никогда не был и не буду?!
Сердце останавливается при мысли об этом, мне трудно дышать.
Одни и те же неизвестно откуда и зачем возникшие строчки повторяются сами собой:
Охотник, ты счастье свое увидел!
Охотник, ты счастье свое потерял!
Зеленая листва, голубое, небо расплываются и сливаются. Глаза застилает мутная мокрая пелена. Взрослый мужчина! Ведь стыдно!
— Счастье, счастье, счастье... — повторяю я. — Что это такое? То, что было, или то, что могло бы быть? Или же это то, что есть? Где же ответ на этот мучительный вопрос?!
Что-то возбужденное проясняется во мне. Разгадка близка, вот-вот она станет доступна мне. Ответ где-то здесь, рядом, на этом месте. Кажется еще немного, совсем немного, и я найду его...
И тут неожиданно — звонкий посвист оглушает меня. Вальдшнеп! Тянет!
Я смотрю, как он, похоркивая, медленно пролетает надо мной, красивый, весенний. Я любуюсь им, и мне начинает казаться, что осталось во мне и во всей окружающей меня природе что-то юное, свежее, незабываемое, что наполняет жизнь большим смыслом и заставляет верить, что все прошедшее было не зря...
Да, многое переменилось вокруг. Прежние тоненькие осинки, липки, березки, ели превратились в здоровый взрослый лес. Поредела сплошная стена старого леса, окружавшего бывшую вырубку. Но прежнее, знакомое, близкое во всем напоминает о себе. Так же пропадает в мглистой дымке вечернего тумана просека. Так же неподвижно лежат на розоватом фоне зари плоские сизые облака. Так же долго-долго не темнеет. И также снова и снова тянет надо мной один и тот же беспокойный вальдшнеп, унося на своих крыльях воспоминание о прошедшей весне...
Стемнело. Я покидаю лес.
Прошлое осталось позади. Становится невыносимо тяжело распутывать клубок воспоминаний до конца. Воспоминания начинают давить меня. Я убегаю от них. Я больше не могу оставаться наедине с самим собой. Мне надо к людям.
Выходя на опушку, я увидел впереди пару — юношу и девушку. Они медленно шли из леса, обнявшись, что-то нашептывая друг другу. Я не видел их лиц, не слышал их разговора, но я подумал, что, наверное, они так же счастливы, как я много лет назад.
— Друзья мои, — хочется обратиться к ним, — что вы искали в лесу? У вас есть свое заветное место? Вы видели позднюю тягу?
Все последующее, то, чего я не хотел вспоминать, замелькало перед глазами. Первый день войны, последний поцелуй на перроне, письма без ответа...
— Нет, — хочу кричать я, — нет! С вами не повторится это! Вы будете счастливы. Вы не потеряете друг друга. Жизнь с вами.
Природа и любовь с вами. Мир с вами. Вы будете счастливы!
Осторожно, чтобы не помешать им, я иду к станции по другой дороге.
Электричка, сверкая огнями, врывается в мрак. Я еду обратно. За окнами мелькает темнота.
Я увожу с собой воспоминание юности, весна снова во мне, и я вижу силуэт парящей темно-бурой птицы с удивительным длинным клювом и печальными ночными глазами.
Поздняя тяга...
