Никишин А.
Быстро течет река времени, и птицей летит по ней наш жизненный челн. Редко оглядываемся мы назад, проносясь по ее бурным волнам. Мы смотрим только вперед, все вперед — что будет там, за ее следующим поворотом? Сколько этих поворотов в жизни? И на любом из них может перевернуться стремительный челн.
Но кто же думает об этом? Вперед, и только вперед!
Но вот однажды мы все же обернемся и с удивлением вдруг откроем, что как-то совсем незаметно прошли, стремительно пронеслись мимо лазурные берега детства и туманной юности. И так же, где-то далеко уже позади, остались, казалось, бесконечные годы молодости. Быстро, очень быстро бежит река времени...
Двадцать пять лет не бывал я в родных краях. Шутка ли? Четверть века, как не видел своего Владимира-на-Клязьме! За эти долгие годы никого уж и не осталось у меня там, пока из одного конца страны в другой бросала меня воинская служба. Но в последнее время где-то в самой глубине моей все чаще и чаще рождался нежный огонек воспоминаний. Он рос и, все более разгораясь, освещал прекрасным светом далекие годы. И тогда тоска по родной стороне печальной и знакомой песнью бередила и тревожила душу... Понятно поэтому, с каким грустным волнением бродил я по знакомым местам, проездом остановившись здесь всего лишь на один день, после столь долгого отсутствия.
Все здесь, конечно, изменилось. Из тихого провинциального уголка старый Владимир вырос теперь в большой индустриальный центр. Иными стали и город и люди. Но все же знакомые, едва уловимые черты времен моей юности то здесь, то там еще сохранились. И понемногу я узнавал их одну за другой. Так после долгих лет разлуки вновь узнают давно уже позабытые, дорогие черты лица друга по далекому детству...
Я бродил по знакомым местам и любовался древним и по-прежнему красивым белокаменным городом. Здесь, в начале двенадцатого века, на границе Суздальского княжества и беспокойной Рязанской земли, заложил Владимир Мономах первый камень крепости на Клязьме. Отсюда же, возвеличив город в просвещенный и богатейший центр древней Руси, впервые начал собирать воедино раздробленные феодальные русские княжества внук Мономаха — храбрый, талантливый и самовластный князь Андрей Боголюбский. До наших дней сохранились и незыблемо стоят замечательные творения зодчих всесильного владимирского князя: белокаменные Золотые Ворота, монументальный Успенский собор, боголюбовский Покров-на-Нерли, украшенные фресковой росписью великих мастеров древности — Рублёва и Чёрного.
Побродив по городу, я вышел по старинному оборонительному валу на густо разросшийся на нем Пушкинский бульвар. Отсюда, с большой высоты, открылся широкий вид на знакомые заклязьменские просторы. Внизу подо мной сверкала на осеннем солнце старая Клязьма. Она заметно обмелела. Обмелели и глубокие когда-то Арзамасовские заводи — места первых детских рыбачьих радостей. Сколько серебристых уклеек было принесено мною оттуда на длинных нитяных куканах!.. Вверх по реке с грустной улыбкой узнавал я уже более «серьезные» рыбачьи места юношеских лет: лучистую дугу Быстрого, за ним — Дубки, Куликов бор, Бедины, а дальше узкая лента реки уже терялась в бесконечных лесах Мещёры. Налево, вниз по течению, темнели вдали: Соляное, Рахмановский перевоз и за ними снова леса и леса, в сторону древнего Боголюбов-города. Насколько охватывал взгляд, синели по пойме многочисленные озера. Все они когда-то исхожены мною с одноствольным шомпольным ружьишком, а с возрастом — с двуствольной централкой, в поисках болотной и водоплавающей птицы. За поймой — отлогая возвышенность Поклонной горы, со знакомыми деревнями: Кусуново, Погребищи, Байгуши... Часто хаживал я туда за зайцами, а по веснам — на вальдшнепиную тягу, на тетеревиные и глухариные тока. Там, в глухом лесу ниже Погребши, лежит глубокое и мрачное озеро Поганец. С ним у меня тоже связано одно воспоминание.
Промышлял я однажды возле Погребищ по зайцу. Холодный ноябрь подходил уже к концу, но снег все не выпадал, и охотился я, как говорится, «по чернотропу». Никогда еще не было у меня такого невезения как в тот день! На рассвете взял мой гончак след лисы, азартно погнал ее и вскоре отлично выставил рыжую огневку на мой выстрел. Но... я прозевал ее! Сливаясь шкуркой с желтым листом, она незаметно проскользнула мимо и, махнув мне издали пушистым хвостом, прямиком ударилась на Поклонную гору. Только я ее и видел! Постоял я, послушал: не повернет ли опять на меня? Нет, гон кончился — видно, лиса «занорилась». Значит, пиши пропало! Раздосадованный, потянул я из-за спины рог и стал отзывать собаку. На трубу подошли двое «бессобашных» приятелей-охотников. Дальше пошли втроем. До вечера поднял мой гончак еще двух беляков, но как ни старался я подстоять хоть одного из них, а не шли на меня косые! Обоих подвесили себе за спину мои приятели и, довольные, отправились восвояси. Но вот удача как будто улыбнулась и мне: стоя на узкой лесной дорожке, я услышал, как из-за леса, басовито переговариваясь, прямо на меня идет гусиный косяк. Вот они уже в просвете между вершинами. Я плавно нажимаю спуск. Осечка! Волнуясь, выцеливаю последнего, ну?! Вторая осечка! В сердцах опустив ружье, слушаю стихающий за лесом гортанный гусиный говорок. Впервые довелось стрелять по гусям — и две осечки! Выбросив из ружья злосчастные патроны, с горечью подумал, что не прозевай я лису или выйди на меня заяц, — все равно, с этими патронами, показали бы мне они хвост! Видно уж такой невезучий день выпал на мою охотничью долю! Но это было еще не все.
Повернув к дому, я решил заглянуть на Поганец, в надежде найти там запоздалых пролетных уток. Надежда оправдалась: сквозь частые стволы мохнатых елей я увидел на озере стайку хохлатой чернети и стал осторожно скрадывать их. После двух выстрелов на воде осталась тройка белобрюхих чернушек. «Ну вот, теперь и не пустой!» — подумал я, посылая за ними собаку. Но не тут-то было! Гончак мой уперся и наотрез отказался идти в воду. Ни уговоры, ни окрики не помогли. Оставалось одно — лезть самому.
Вечерело. Потянул холодный, колючий ветер. С низкого свинцового неба сеялась в черную воду белая ледяная крупа. Глухо и безлюдно было кругом. Одни лишь темные, мохнатые ели тесно обступили озеро. И тут вспомнилось мне мрачное предание об утопленных здесь убийцах Андрея Боголюбского, о боярах-заговорщиках Кучковичах. Восьмой уже век лежат на дне Поганца их кости, погребенные черным, холодным илом. Тяжелый вздох прошел по вершинам угрюмых елей, и в шуме их чудился мне идущий откуда-то снизу глухой и протяжный стон. Найдя длинную жердь, я разделся и, после недолгого колебания, ежась от жгучего холода, осторожно пошел к воде. Зыбкий берег заколыхался подо мной и, по мере приближения к закраине, опускался все ниже и ниже. Еще не дойдя до кромки пловучего берега, я уже погрузился по пояс, а до покачивавшихся на воде уток все еще было далеко. Ш-ш-ш-и-и — шипела по воде снежная крупа и все ниже опускался подо мной жидкий берег. Вот-вот прорвутся ненадежно скреплявшие его тонкие коренья водорослей; тогда над головой сомкнутся зыбкие мхи и, слабо белея в ледяном мраке, медленно опустится тело в темную пучину, туда, к ним — к Кучковичам. Нестерпимая судорога схватила ноги и, прикованный к месту, я почувствовал, как железный обруч воды уже сковывал мою грудь. В этот момент жалобно завыла собака и темный, внезапный страх вывел меня из оцепенения. Назад!! Собрав все силы, я откинулся на спину и, приняв ледяную ванну, кое-как выкарабкался на твердый берег. «Гиблое место! — с трудом одевая окоченевшее тело, оглянулся я на потонувшее во мраке поганое озеро. — Видно удача сегодняшнего дня и была только в том, что не отправился туда, вниз, в компанию Кучковичей!»
Возвращаясь по темной лесной дороге, я мысленно перенесен в далекое прошлое моего края. Жестокой была борьба ростово-суздальского боярства против владимирского князя Андрея, опиравшегося на незнатных, «мизинных» людей в попытке объединить под своей властью разрозненные русские княжества. Почти восемьсот лет отделяют сегодняшнюю ночь от июньской ночи тысяча сто семьдесят четвертого года, когда разыгрался трагический финал старо-боярского заговора и был умерщвлен Кучковичами Андрей Боголюбский. Вот по этой, наверное, лесной дороге, по которой сейчас иду я, гнали на казнь заговорщиков. Отрезав им пятки, гнали лесом по шишкам и хвое. И, пригнав к озеру, утопили в нем. С тех пор, по преданию, озеро и зовется Поганцем... Засветлевшие вдали огни города развеяли медленно отступавшие в тьму веков мрачные виденья. Там, среди переливавшихся за рекой желтых звезд, угадывался и теплый огонек моего дома.
...Теперь этого родного огонька в старом русском городе у меня уже не было.
В последний раз окинул я взглядом заклязьменские дали, погружавшиеся в спокойный осенний сон, и неторопливо побрел к поезду.
Увижу ли еще когда тебя, родимая сторонка?
