Петухов Н. Г.
Километрах в двухстах от Москвы, у местного крестьянина-охотника, мои московские знакомые устроили себе охотничью остановку — прирубили к избе комнатку, сложили в ней печку с лежанкой и снабдили ее необходимой мебелью и посудой. В дождливые и холодные весенние и осенние вечера в пристройке было тепло и уютно.
Кроме глухариных и тетеревиных токов, кроме тяги и охоты на уток и на мелкую водяную дичь, — единственно в тех местах мне пришлось наблюдать весенние драки турухтанов.
Недалеко от деревни находилось озеро, на которое каждый год прилетали осенью гуси.
Однажды мы приехали на осеннюю охоту вчетвером, как всегда к вечеру. До остановки было километра три по шоссированной дороге. Шел дождь, и в тот день мы остались дома. В деревне о нашем приезде знали и к нему готовились. На озеро была завезена лодка, на островках поставлены шалаши. Когда мы на другой день, к закату, пришли на озеро и стали разъезжаться по местам, шалаши произвели на меня самое скверное впечатление. Они были низки, не выше пояса, составлены из сухих сучьев, на которых кое-как были понавешаны пучки пожелтелой травы. В сущности это были не шалаши, а некоторое прикрытие с боков, да и то плохое. На это еще можно было бы пойти, потому что гуси прилетали затемно, но самое главное — под ногами в шалаше не было никакой прочной основы. Приходилось стоять по щиколотку в воде, да и то все время казалось, что корни вот-вот разойдутся и ноги совсем уйдут в воду. Делать впрочем ничего не оставалось и мы поместились как могли.
Когда уже почти стемнело, появилась первая стая гусей и, низко спустившись к воде, с тихим непрерывным гоготаньем, начала описывать круги над озером. Раздалась торопливая стрельба. Стая потеряла строй, разрозненные птицы летали в разных направлениях, гоготанье стало громким, резким, беспокойным. Так прошло несколько минут, затем стая оправилась, свернулась и улетела. Прошло немного времени, появилась другая стая, — повторилось то же самое. Так продолжалось довольно долго; между тем становилось по-настоящему темно. Контуры быстро летящих гусей было уже трудно различить, о выцеливании не могло быть и речи. Стал усиливаться дождь. Островков с шалашами, где находились другие охотники, уже нельзя было различать — приходилось угадывать их по вспышкам выстрелов. Охоту приходилось кончать, лодка стала объезжать шалаши и забирать стрелков. О приближении лодки можно было судить только по стуку весел. Тут мы сделали непростительную глупость, по-человечески, впрочем, понятную. Поддавшись настроению и советам бывших с нами, мы возвратились в деревню с тем, чтобы утром приехать на озеро и подобрать добычу. Однако утром на озере убитых или раненых гусей не оказалось, а между тем всплески от падавших в воду птиц мы несомненно слышали. Как потом мы узнали со стороны, совет уехать на ночлег в деревню был дан умышленно, чтобы рано, еще до нашего приезда, собрать убитую и раненую дичь. Так оно на самом деле и вышло. Вот и верь советам...
Как-то раз в конце лета мы целой компанией отправились в Ростов Ярославский, на озеро Неро, посмотреть город и попутно поохотиться на уток. Наш московский знакомый дал нам в организаторы и руководители охоты одного местного жителя, любителя и специалиста, имевшего на озере собственные лодки и собственные шалаши, и занимавшегося между прочим выращиванием подсадных уток. Он разводил утят целыми гнездами, пробовал молодых уток на озере и оставлял только тех, которые обнаруживали способность подманивать селезня налету.
Мы разместились на двух лодках и отправились в дальний, заросший тростником угол озера. Одной лодкой правил наш руководитель, другой — его сын. Небо было безоблачное, озеро спокойное. По ту сторону озера виднелись лежавшие на берегу села с высокими белыми колокольнями. Сзади, за кормой, постепенно уходил вдаль от нас город. Когда мы прибыли на место охоты, наши спутники вдвинули лодки в узкие, длинные, как раз по длине и ширине лодок, шалаши из сплетенного концами тростника. Мы приехали к вечерней заре. Перед лодками были тут же устроены выставки, то есть высажены подсадные утки и к ним добавлена целая коллекция чучел, подражавших разным утиным породам. Все это плавало и покачивалось в заводи, шагах в двадцати пяти-тридцати от лодки. Я подивился комфорту, которым обставлялась охота в Ростове, — ящики и тайнички у бортов лодки для провизии, для посуды, для охотничьих принадлежностей и для других нужных вещей, брезент от дождя, теплое одеяло для ночевки. Сено было нами взято из ближайшего стога на берегу. Говорили, что истинные любители брали с собой даже ключевой воды для чая, озерная не нравилась.
Вечерняя заря оказалась неудачной. Несколько небольших утиных стай пролетело мимо, не присаживаясь. Ночь мы провели в лодке, пили чай, ужинали, великолепно спали под одеялом и брезентом. Удивительное впечатление производил рассвет на озере, когда в совершенно спокойной воде стал отражаться белеющий восток. В город мы возвращались рано утром. Озеро все сияло. Зеленые стены тростника и желтые полосы отмелей выделялись на синем фоне воды и неба. Вдали перед нами среди скромных городских построек и уходящих в глубь заросших травой городских валов вставал роскошный розовый кремль Ростова с настенными церквами. Сзади виднелся белый, с темными суровыми главами массив собора. С московской стороны к городу подходил монастырь, с пышным храмом и высокой белой колокольней. Казалось, что и Кремль, и собор, и монастырь, и сам город плывут в воздухе нам навстречу по мере того, как подвигались лодки.
В одно лето, заранее списавшись, мы съехались с товарищем на пристани, между Касимовым и Елатьмой (на Оке). Мой товарищ, известный охотник, взявший за свою жизнь до тридцати медведей, приехал сверху, из Касимова, я снизу, из Мурома. Мы остановились в избушке у бакенщиков на самом берегу реки. До воды надо было пройти несколько десятков шагов, спускаясь по крутому песчаному склону, поросшему листьями мать-и-мачехи. Охота происходила на другом берегу реки, по заливным озерам, большею частью узким, длинным и извилистым, глубоко лежавшим в берегах. Узкие и длинные впадины, но уже без воды, тянулись между озерами, следуя тому же направлению. По гребню между озерами и впадиной рос высокий кустарник. Там, где кустарник прерывался, росли кусты черной смородины и ежевики. Внизу, по краю воды, тянулись зеленые ленты травы, в которой прятались водяные курочки. К концам озера берега становились отложе, заросли травы шире и гуще. Охота заключалась в том, что приходилось снизу подползать к высокому берегу озера и из-за кустов высматривать уток, большею частью чирков. Они держались в середине, на чистой воде, иногда по два, по три вместе. Если утки сидели вне выстрела, приходилось переползать или перебегать, прячась за кустами и берегом. Доставать убитую птицу можно было только вплавь. Вечером уток стреляли на перелетах.
Иной день я ездил с бакенщиком вниз по реке в маленькую, поросшую травой и тростником бухточку, которой заканчивался длинный песчаный остров, ловить окуней. Окунь шел некрупный, но клевал ежеминутно. Оставалось только насаживать крючки и опускать леску.
Вечером у обрыва перед избушкой горел костер. На нем в ведре варилась уха из пойманной рыбы, варились в похлебке убитые утки, кипятились в большой жестяной банке побеги черной смородины. Настой побегов черной смородины в жаркие вечера лучше чаю. От горящего костра окружающая темнота казалась еще гуще и непроглядней. На небе слабо светили звезды. Внизу, под берегом, напоминая о реке, тихо плескалась вода. Бакенщики приторговывали водкой, к ним приходили крестьяне, привозившие ссыпать хлеб, и подсаживались к костру. Порой подходил охотник со связкой убитых уток у пояса. Утром, когда мы просыпались и шли купаться, с воды несся легкий ветер. Широкая, спокойная, словно проснувшись, дышала река...
Я всегда любил воду и охоту на водяную дичь. Чуть ли не три десятка лет я ездил в один район на север от Москвы, — туда, где теперешняя Ярославская область примыкает к Московской. В свое время это был совершенно глухой угол, куда из московских охотников редко кто попадал да где и вообще мало кто охотился, если не считать нескольких местных крестьян, промышлявших охотой и рыбной ловлей.
Лучшие охотничьи земли в районе принадлежали казне и за небольшую плату сдавались в аренду частным лицам. Когда я начал туда ездить, земли снимались одним московским адвокатом, имевшим, кроме Москвы, практику в соседнем уездном городке. По-видимому, в связи с этой практикой ему и удалось снять казенные земли. Адвокат, с которым мы сталкивались по службе, узнав, что я интересуюсь охотой, как-то раз предложил мне побывать в арендованных им угодьях. Он сам охотился редко и мало. В городе я должен был остановиться у него на квартире, а оттуда проехать в деревню к крестьянину, который охранял эти угодья от охотников со стороны.
После революции все изменилось. Прежний арендатор угодий отошел в сторону, стали появляться новые люди, сперва немного, потом больше и больше. И самое важное — появился автомобиль. Если раньше, чтобы доехать до места охоты, нужно было около суток, считая риск застрять где-нибудь, не найдя лошади, теперь вопрос решался просто. В Москве садились в машину и через пять-шесть часов были в крестьянской избе на месте охоты. О районе и его богатствах узнали в Москве и стали усиленно интересоваться им. Еще позднее район перешел в ведение военно-охотничьей организации, и со стороны ездить стало еще труднее. Иногда по нескольку лет подряд я не бывал в К., и связи поддерживались только редкими наездами из деревни в Москву; но затем воспоминания брали верх и я снова, порой окружным путем, возвращался к старым местам.
...Небольшая железнодорожная станция. Московский поезд приходит поздно ночью. Предстоит километров двадцать с лишним проехать на лошадях. Рано утром приезжаешь в тихий уездный город. Останавливаешься в чистой, натопленной, если дело происходит осенью, комнате. Чай, недолгий отдых, поиски лошадей. Затем снова дорога, километров десять по шоссе, километра три в сторону по проселку. Поля, перелески, деревни следуют вдоль дороги в первой ее половине. Дальше подходят леса, — шоссе начинает подниматься в гору. С горы открывается вид — широкая, уходящая в обе стороны, низина, заполненная лесом, кустарником, камышом, болотной травой. Заболоченная низина постепенно суживается, к реке подступает лес. Река входит в твердые берега. Против дальней деревни через реку перекинут мост.
Возможно, и даже несомненно, что есть и другие такие реки, но для меня она осталась единственной и неповторимой рекой-сказкой.
Чтобы ехать в «казну», в заболоченные и лесные верховья реки, у шоссейного моста садились в «комягу», лодку из двух выдолбленных и скрепленных между собой осиновых стволов, т. е. есть лодку, состоящую в свою очередь из двух длинных и узких лодок. Таких «комяг» я нигде в других местах не видал. Охотник с ружьем сидит в передней части комяги, лицом вперед, на дощечке, проходящей поверх четырех бортов, каждая нога отдельно в каждой из лодок. Тот, кто правит комягой, помещается сзади и, стоя, гребет одним веслом. Комяга, благодаря своей тяжести (и отсюда — силе инерции), отлично проходит по мелкой заросшей травой воде разлива; так же хорошо идет она и по тихим заводям. Наоборот, плыть на комяге рискованно по открытой воде в ветреную погоду, когда волна захлестывает через борт и комяга из-за своей тяжести может легко уйти в воду.
Оторвавшись от моста, комяга начинает пересекать одну за другой широкие заводи среди зарослей камыша и болотной травы и затем крутым поворотом попадает в узкий проход, шириной немногим больше ее самой. Вход в проток найти нелегко.
Проток, извиваясь, тянется долго. Затем на кочках по бокам начинают появляться небольшие деревья, сначала поодиночке и редко, затем чаще и ближе одно за другим. Около деревьев начинает расти кустарник. Камыш кончается, комяга вступает в высокий затопленный лес. Мертвенно-серые, почти лишенные листьев, с обломанными голыми вершинами, деревья поднимаются, обнажая корни, из кочек, между которыми стоит темная неподвижная вода. Мрачно и жутко в таком лесу, в особенности осенью и под вечер. За лесом начинается длинная цепь заводей, то непрерывно следующих друг за другом, то разъединенных протоками. Каким бесконечно разнообразным, роскошно-причудливым становится течение реки!
Заводи напоминали мне пруд в старом парке. Казалось, вот-вот среди кустов проглянет серая деревянная беседка с мостиком для лодки у воды. В середине заводей часто попадались куртины водяных лилий. Круглые листья и белые с желтым цветы плавали на поверхности воды. Заводи отделялись друг от друга полуостровками зелени. Приближаясь к новой заводи, гребец осторожно объезжал полуостровок изнутри и затем, повернув, резким движением весла выталкивал комягу вперед. Стайка крякв с криком и всплеском взрывалась с воды, не успев в большинстве случаев уйти от выстрела.
В лесных заводях, где высокий лес вплотную обступал реку, днем зеленые верхушки деревьев, а к вечеру звезды отражались в темной воде. В одной из таких заводей, низко спустившись, на меня налетела раз стая журавлей; в другой раз мы наткнулись на плывущую выдру. В одной заводи к реке подходила твердая земля. Там мы часто останавливались на ночлег. В дупле дерева мой спутник хранил запасную посуду и кое-какую непортящуюся провизию. По реке, в потаенных местах, у него были спущены в воду садки с пойманной рыбой и мы жарили на сковородке тут же вытащенных из воды щук. Как-то раз в половодье в береговых кустах мы видели, как металась из стороны в сторону норка. За крупным лесом вглубь от реки начинался мелкий лес, где на утренней заре токовали тетерева. В другом таком же месте лес упирался в широкую болотистую луговину, кое-где заросшую травой. Мы ездили туда с подсадными утками.
Протоки, соединявшие заводи, то шли крупным лесом, где приходилось сгибаться под низко склонившимися или упавшими в воду деревьями, то пересекали влажные, летом изумрудно-зеленые лужайки. На лужайках в траве попадались вмятины от перешедшего реку лося. Из густой заросли у берега низко над головой пролетала выпь. Как-то около одной такой лужайки на опушке леса мы убили громадного филина. Дома закоченевшая птица, с ее человекообразным лицом, казалась большой куклой. В другой раз в глухом протоке комяга подняла ястреба. Когда мы подъехали ближе, среди голых веток оказалась пара только что растерзанных чирят.
Там, где река делала, слегка расширяясь, колено, торчали из воды желтые, жесткие, словно намазанные клеем или лаком, цветы. На сплетшихся корнях растений синели гнезда незабудок. С берега тянуло запахом белых метелок. Из пропитанных водой кочек вставали пучки тяжелых малиновых цветов и белые зонтичники; на тонких стебельках висели красные ягоды.
Еще дальше проток снова расширялся и, входя в невысокий лиственный лес, становился ровной, быстро текущей неширокой рекой.
Заводи, протоки, лес, лужайки, болота постоянно сменяют друг друга все в новых сочетаниях, формах и видах. Лишь много выше берег начинает становиться сухим. Река суживается и течет как в канаве. По берегам, среди разбросанных деревьев — кусты черной и красной смородины с крупными, сладкими, теплыми на солнце ягодами. Еще ближе к истокам русло становится совсем узким и комяга перестает проходить. И в то же время река теряет свою необычность. С боков подходят поля. Вдали показывается деревня, через реку переброшен обыкновенный деревянный мост. Путь по реке в «казну» и обратно занимал обычно около двух суток; приходилось две ночи ночевать в лесу. Одним из мест ночлега был сухой бугор, так и носивший название «стана». От стана вглубь шел высокий и густой еловый лес, переходивший дальше в такой же высокий, но редкий осиновый лес. Туда мы ходили осенью на глухарей, слетавшихся на вечерней заре на покрасневший осиновый лист. В тишине лесного вечера было слышно, как чмокал осиновый лист, когда глухарь отрывал его от ветки.
Впереди стана извивы реки образовали среди леса широкую болотистую прогалину. Вечером по опушке леса летали кругом маленькие совы. Если накрапывал дождь, мы ночевали под небольшой елкой, разведя костер так, чтобы хвоя заполнилась дымом. Когда наступали ранние холода и на реке появлялись закрайки, ночевка происходила в стогу сена, который подкапывался снизу. В свете костра было видно, как падали на землю крупные хлопья снега.
Чувство слияния с природой усиливалось тем, что с той минуты, как комяга отрывалась от моста на шоссе, людей больше не было видно. О людях напоминало лишь доносившееся издалека из деревни утреннее пение петуха да порой глухие удары топора о дерево. Весной по утрам был слышен крик пролетевшего селезня, далекое бормотание тетерева, блеяние бекаса в болоте. Днем на реке была полная тишина. Человек и природа — и только.
В свое время поездки в казну редко кончались без полутора-двух десятков дичи, главным образом кряковых уток. На чирят внимания не обращали. Позднее охота стала гораздо менее добычливой. Уток стало меньше, — частью их выбивали, частью, как говорят, они переместились на Рыбинское море, более для них безопасное.
Охота на реке не ограничивалась поездками в казну; не менее добычливыми были и поездки вниз по реке. Но река здесь теряла свою таинственность, становилась более простой и более трезвой. Красота реки оставалась, но была уже другой. Долина становилась шире, кругозор открытей. По гребням склона начинали показываться деревни, к реке подходили луга со стогами сена, попадались, хотя и редко, люди — охотники или рыболовы. В одном месте река узким протоком соединялась с соседним озером, в другом образовывала большой, уходивший далеко в сторону, затон, упиравшийся в село с белой колокольней. Около какого-то Феклина бора или Феклина луга река текла уже вдоль невысокого берега. Густой лес подходил к реке, но не доходил до воды, оставляя незаросшим берег, только кое-где невысокая поросль шла по берегу впадавшего в реку ручья. В таких порослях мы не раз ранней весной останавливались на ночлег. Один случай остался у меня в памяти. После чая и еды спутник мой заснул у костра. Я сидел, собираясь тоже лечь, и вдруг вскочил от пронзительного крика и визга. Какая-то темная масса катилась прямо в ноги и в костер. Спутник тоже вскочил. То была пара хорьков, в любовной драке ничего не видевших, ничего не замечавших и налетевших на людей. Скрылись они так же быстро, как и появились. Рано утром было слышно, как по опушке леса тянул вальдшнеп. В соседнем лесу летом на лужайках с неуспевшей высохнуть от росы травой мы находили наброды тетеревиных выводков.
Долина сама по себе оставалась незаболоченной, но вдоль русла реки часто попадались площадки росшей из воды болотной травы и группы тростника. Когда ветер дул в нос комяги, случалось, что зазевавшийся селезень поднимался из травы шагах в десяти и летел низко над водой по ходу комяги. В этом случае бывали классически удачные выстрелы в угон. Наоборот, кряковые утки чаще взлетали сбоку, слегка выпустив комягу вперед, словно им нужно было время на раздумье, и колом поднимались вверх...
Очень добычливой бывала охота поздней осенью, когда на открытых плесах садились стаи пролетавшей северной утки — чернети.
Как много было дичи и как мало было охотников в те годы, когда я начал ездить в К.! Мы ходили на тягу километра за два от деревни, в небольшой, спускавшийся к реке лиственный лес. Местом тяги была лужайка, шагов триста в длину, шагов сто в ширину, неподалеку от опушки. Лес был молодой, деревья невысокие, и вальдшнеп шел низко и тихо. Я почти не помню, чтобы были слышны чужие выстрелы, когда я стоял на тяге. Непуганность дичи сказывалась и на тетеревах. Деревня, где я останавливался, была на высоком бугре над рекой. Широкая заболоченная пойма с зарослями камыша, тростника, травы, кое-где кустарника, простиралась перед ней, отделяя ее от другого берега. По пойме узкими протоками вилась река. На противоположной стороне был тоже бугор, сзади и с боков окаймленный лесом. На этом бугре, на полном виду от деревни много лет подряд, как мне рассказывали, токовал старый тетерев. Никто его не трогал да и не думал трогать. На мою долю выпала честь взять его с первого выстрела. Это был мой первый тетерев. Я принес его в шалаш, положил рядом с собой и долго им любовался.
Другой раз мы пошли на тетеревиный ток. Ток происходил на запаханном поле, окруженном со всех сторон невысоким лесом. Мы вышли затемно, с трудом нашли шалаш, и я долго мерз и ворочался, ожидая начала тока. Вблизи шалаша токовало три тетерева. Одного я убил наповал еще в начале тока, почти не видя мушку, другого подстрелил в крыло позднее, когда уже начало рассветать. Тетерев побежал, и я смог его поймать, только бросившись на него плашмя. Он был поразительно красив. Лилово-синее оперение на шее, черно-синий низ спины без всякого бурого оттенка, большие лирные перья над снежно-белой подпушью показывали, что тетерев был уже не первогодок.
Между тем утро становилось все ярче и прекрасней. С восточной стороны по небу тянулись малиново-красные полосы, потом полосы исчезли, исчез и малиново-красный тон. Восточная половина неба стала переливать легким светящимся сплавом золота, серебра и лазури. На реке взапуски одна перед другой кричала всякая водяная птица. Еще немного, и над темным до того лесом встало солнце. В его лучах засветилась желтая от прошлогодней травы пойма реки и загорелись окна в деревне, куда нам надо было вернуться.
Я привык к картине тяги в раннюю пору весны.
Лес полон холодной весенней влажности. Кое-где продолжает еще лежать снег. На земле стоят лужи, вода с шумом бежит в низинах. Сбоку у дорожной колеи чуть начинают пробиваться тонкие зеленые стебельки. Между пнями порубки, около пучков засохшей прошлогодней травы лепятся по земле коричнево-желтые сморчки. На березах еще не распустились почки, и на фоне неба встает кружево тонких, овалом вытянутых кверху ветвей. Среди белых стволов берез и серо-зеленых осин виднеются пятнами темно-зеленые ели, краснеет кора высоких прямых сосен.
До начала тяги долго кукует кукушка, кричат и трещат дрозды, поют и свистят маленькие птички. Вальдшнеп не только слышен, но и виден издалека среди голых вершин. Тяга начинается поздно, и последний вальдшнеп летит совсем затемно. Виден только контур птицы и ее слегка вихляющий полет. В темноте вальдшнеп кажется значительно крупнее.
Стояние на тяге совпадает с полным изменением красок в природе. Постепенно темнеет огненно-красный закат, на востоке небо из голубого становится фиолетовым. Невыразимой нежностью загорается первая звезда. В лесу — полная тишина. Однажды в такую пору, когда уже смеркалось, сбоку от меня, шагах в 80-ти спокойно, не замечая человека, проходила, пересекая дорогу, крупная лиса. Она шла медленно, держа наклонно хвост и касаясь им земли.
Когда возвращаешься после такой тяги домой, над лесом иной раз светит месяц и золотые полосы горят в темных лужах талой воды на дороге. Слегка прихватывает мороз, и тише начинают бежать ручьи...
