Протасов Б.
Миновало бабье лето. Закончился хлопотливый, но радостный труд уборки урожая. На полях стало светлее и просторнее, в огородах пусто и неуютно, как в оставленной квартире.
На окнах, в сенях и на крышах деревенских изб лежат, дозревая, тыквы, на крыльцах висят, просушиваясь, гирлянды медно-красного лука, а в палисадниках краснеют гроздья рябины, тронутые утренниками.
Малолюдно в деревне в эту пору. Кто уезжает в луга за сеном, кто в лес на заготовку дров, кто стучит топором, ремонтируя колхозную ферму, — словом все готовятся к встрече зимы.
А еще тихо потому, что не видно на улицах самого шумливого народа — ребятишек: все в школе. Только издалека доносится тарахтенье трактора, то ясно и четко, когда он выползает на холм, то приглушенно мягко, когда спускается в низину, взрывая черные маслянистые пласты земли.
Светит неяркое, но еще ласковое солнце, за деревней сверкают изумрудом зеленя, а за ними синеют зубчатой стеной брянские леса. Нет-нет, да потянет прохладный ветерок, пахнёт свежей соломой, зерном, землей и терпким запахом увядающей травы. В бесконечной выси, перекликаясь, тянут на юг журавли. Настала долгожданная пора для охотника-гончатника.
Да не только охотник, но и гончие его по-своему глубоко переживают эту пору. Непреодолимый инстинкт безудержной страсти зовет их к охоте, к преследованию зверя.
Скоротали лето гончие в дремотной лени, лежа по своим углам. А вот теперь, осенью, они все больше бродят по двору и явно скучают от безделья. Вот Зурна и Песня встретились среди двора и обнюхиваются, будто впервые увидели друг друга. Вот поднялся Заграй, потянулся, зевнул, сверкнув двумя рядами белых зубов, и отправился искать себе развлечение. Там бродит Карай, выискивая что-то в соломе. Щенки подросли и целый день возятся друг с другом. Нет-нет и взвизгнет один из них от острых зубов заигравшегося друга.
Но вот прошел недолгий день, угасла заря и стало свежее. Ночью взошла полная луна и покрыла все мягкими голубыми тонами. Заснула деревня, спят даже неугомонные жучки и шарики. Последний перебор гармоники с какого-то «пятачка» застыл в прозрачном холодном воздухе.
Во дворе под навесом зашуршала солома, выходит, отряхиваясь, Баян. Вот он вышел на середину двора, сел и поднял кверху морду, будто принюхиваясь к чему-то. Выходят одна за другой еще собаки и тоже садятся среди двора, образуя подобие круга. Во всех их движениях проглядывает радостная взволнованность и какая-то таящаяся сила. Вот Баян, подняв морду, издал протяжный, призывный вой, вибрирующий на высокой ноте; его подхватывают Бушуй, Ведьма, Сорока и еще кто-то. Выходят остальные собаки и, присоединившись к кругу, начинают кто — протяжно выть, кто взбрехивать с подвывом, а кто взволнованно ходить вокруг собравшихся, помахивая хвостами.
Воют собаки. «Что в этом приятного?» — спросите вы. Прислушайтесь, — в этом вое не слышно той щемящей душу тоски, когда воет собака, потеряв хозяина, или когда отнимут у нее щенков. В этих звуках слышится что-то торжественное, зовущее, какой-то бодрящий, воинственный клич, до глубины волнующий душу охотника, будящий во всем его существе непонятный отзвук...
Проходит несколько минут, и собаки все разом смолкают и расходятся.
Опять настает тишина, только взбудораженные воем дворовые собаки еще долго лают то в одном, то в другом конце соседней деревни. И так скликаются собаки по нескольку раз за ночь.
Что это? Унаследованный от далеких предков инстинкт единения для охоты на опасного зверя? Торжество предстоящей лихой схватки со зверем, когда забывается всё — и раны и возможность смерти, а владеет всем существом лишь одна неукротимая сила, влекущая вперед к цели, — догнать, остановить, взять!
Не перепала ли и охотнику капля этой горячей крови, не вспыхивает ли и в его душе такой же яркий ловчий огонек?
Конечно, так. Не холодный же рассудок заставляет охотника ехать в осеннюю непогодь за тридевять земель, чтобы только послушать смычок гончих. Не практические же размышления о необходимости добыть глухаря толкают, охотника в ночной темени кое-как переправляться через бурный весенний поток.
Еще покрыта земля густой теменью, а на соседнем дворе уже захлопал крыльями петух и пропел спросонья каким-то надтреснутым голосом. Ему ответил другой, третий, и пошла и пошла по всей деревне перекличка на разные голоса...
В это время кто-то осторожно постучался в наружную дверь. Я ждал в полудремоте этого сигнала. Это мой давнишний приятель и товарищ по охоте дед Сергей со своей длинностволой шомполкой за плечами.
— Ну, как, Митрович, пойдем?
— Сейчас пойдем, вот только соберусь, — говорю я, пропуская деда Сергея в комнату.
— Да ты не торопись, находимся еще за день-деньской.
Дед Сергей, войдя в комнату, снял шапку, поставил в угол ружье и присел.
— Погода уж больно хороша: тихо, как в колодце, и нахмарило маленько, — медлительным певучим говорком сообщает он.
— Ну, а вчера вечером ведь ясно было.
— Э, Митрович, осенняя ночь — год.
— Куда пойдем, в поля или в лес? — спрашиваю я, собирая охотничьи доспехи.
— Везде нынче хорошо гонять. Можно и в лога, можно и в лес. Гляди, куда лучше.
— Ну, в лес так в лес, — решаю я.
Пока я собирался, собаки, почувствовав необычное движение в доме, стали беспокойно ходить по двору и, повизгивая, скрести лапами в дверь.
Мы вышли во двор.
Наше появление с ружьями еще больше возбудило собак, которые подняли лай и визг, просясь к выходу.
Отворив калитку и придерживая щенят, мы выпустили со двора гончих и вышли сами. Луны уже не было. Ночь окутывала землю. Густой туман усиливал темноту.
Перешли наплавной мост через Десну и вышли на луга. Собаки одна за другой бежали впереди, вытянувшись в цепочку, и по временам поглядывали на нас, как бы прося прибавить шагу.
Пока шли по лугу, начало светать и из густого молочного тумана стали показываться неясные очертания то высоких стогов, то прибрежных кустарников у берегов стариц.
Поднялись на песчаный пригорок. Из тумана выступила темная стена соснового бора, и вскоре мы остановились на опушке леса у развилки дороги. Договорившись, разошлись.
Дед скинул свою шомполку и пошел по дороге. Я же зарядил ружье и вышел на глухую лесную тропу. Совсем рассвело.
Как хорошо в лесу в глубокую осеннюю пору! Влажная черная тропа, перевитая узловатыми корнями, то пропадает, то вновь появляется среди густого изумрудного мха, украшенного узорами разноцветных листьев. Багряные стволы сосен перемежаются с белыми тонкими березами. Там, в низинке, стоит серо-зеленая группа молодых осинок, на вершинах которых чуть трепещут уцелевшие иссиня-красные листья. Прохладный влажный воздух наполнен смешанным запахом увядшей травы, грибов, гниющего дерева.
Тихо дремлет лес в желанном покое. Мелодично призывно пропищит иногда рябчик в гуще еловых ветвей и послышится рокочущий взлет его. Как маленький колокольчик, прозвенит резвая синица и, покачавшись на тонкой ветке березы, вспорхнет и скроется в глубине леса. Пробарабанит дятел на сухой вершине и замолчит, как бы прислушиваясь, и вдруг с резким криком, как по волнам, перелетит на другую вершину. Из деревни донесется лай дворовой собаки да порой прошелестят листья под ногами какой-нибудь гончей, проверяющей направление следов охотника. И опять установится торжественная тишина.
...Услышав приближение собаки, поднялся из мелкого ельника матерый русак. Чуть не на самую лежку наткнулась Ведьма и отозвалась своим страстным певучим голосом, от которого вся стая и охотник приходят в оцепенение. Сердце так сильно стучит, что, кажется, мешает слушать голоса гончих. По спине пробегает озноб, слух обострен до крайности: от шороха упавшей еловой шишки вздрагиваешь, как от выстрела.
Но вот донесся сплошной залив Ведьмы, рванулись по лесу собаки, пронесся мимо Заграй, мелькнула в кустах Зурна, не в силах сдержать своего голоса. Вдали к гону Ведьмы примкнул рыдающий тенор Баяна; почти сейчас же доспел Гаркало и уж слышен его низкий башур; вот влились в поток звуков голоса Ласки, Набата, Лешего, Песни...
Услышав гон, бессознательно бросаешься вперед, вслед за собаками, да не дала тебе природа быстрых ног. Но, все равно, вся душа, все сознание твое там — со стаей!
Слышен все удаляющийся ровный гон. Вот стая уж перемахнула поле, вот, слышно, погнали лесом к Решетню и голоса стали сливаться в ровный общий поток. И вдруг гон оборвался, должно быть, заяц пошел «Воровской» дорогой, по которой недавно прошел обоз с лесом.
Прошло несколько минут. Вдруг вправо от места скола послышался сначала неуверенный голос Баяна, потом он перешел в сплошной залив: видно, из-под самого носа вырвался залегший русак. Постепенно к Баяну присоединяются другие голоса и опять горячо заварила стая.
Вот перевалили обратно через поле по направлению к Мансуровским лугам и вскоре гон, удаляясь, начал как бы таять и, наконец, слился с однотонным непрерывающимся шумом соснового бора.
Стоишь и, притаив дыхание, чутко вслушиваешься в этот шум, стараясь угадать, далекие ли это голоса стаи гончих, ветер ли путается в вершинах сосен?
Над лощиной стремительно пролетела пара тетеревов, встревоженных гоном, но смотрю я сейчас на этих птиц не глазами охотника. Сядь тетерев на соседнюю ель, я не подумал бы выстрелить, ибо вся душа охотника без остатка там, вместе со стаей гончих, и только слух напряженно разгадывает оттенки загадочного шума леса.
Через шум прорвался высокий, как бубенчик, голос Ласки, стоном вторит Набат и уж яснее доносятся голоса собак. Гон быстро приближался, но шел он не так азартно, как вначале — то затухал, то разгорался вновь.
Спешу выйти на дорогу, навстречу гонному русаку. Но заяц, не доходя каких-нибудь 100 шагов, сметнулся в соседнее болото. Чуть не вся стая пронеслась на сметке, но, опомнившись, собаки вернулись назад и рассыпались по обе стороны дороги, только молодая Ласка, подбежав ко мне, приветливо помахала хвостом, — мол, вот как мы его! — и галопом умчалась к товаркам.
У края болота послышался низкий сочный голос Заграя, сейчас же завопила вся стая, и вдруг опять оборвалось все разом.
Потом стали доноситься голоса то вправо, то влево, то ближе, то дальше. Только ровный с небольшими перемолчками голос Заграя то медленно удалялся в глубь болота, то приближался опять к дороге. Видать, надеется русак-лозняк отделаться от собак на сметках и двойках в хорошо знакомых ему крепких местах, а нет, так хоть отлежаться после хорошей взбучки.
Должно быть, самому придется лезть в болото. Выбрал прогалину между густых кустов лозняка и зарослей тростника. То здесь, то там вразброд мелькают собаки, они уж не раз проверили, нет ли выходного следа, бегая кругом болота. Но нет, крепко притаился косой в заросшем болоте, запутав предварительно след.
А Заграй, несмотря на массу перепутанных следов зайца и собак, идет все так же по следу, терпеливо распутывая двойки и замысловатые смётки зайца. Голос его звучит редко, но уверенно. Знает Заграй хорошо, что зайцу в болоте не отсидеться, а как выйдет из него, то не сплошают остальные собаки. А куда зайцу уходить-то? — выдохся.
Вдруг, шагах в ста от Заграя, раздался неистовый залив Ласки, вопль другой какой-то собаки, треск ломаемого камыша, и сразу всё смолкло. Взяли!.. Поспешил и я туда же. Все собаки в сборе, — кто приветливо помахивает хвостом, кто самодовольно растянулся на лапах около зайца и бьет хвостом по смятому тростнику, только Ласка вцепилась зубами в зайца и, подобрав его под себя, злобно рычит, кося глазами на других собак. Но как ни жаль, а ей приходится отдать добычу. Впрочем, она сейчас же примирилась с этим, потерлась головой о мои колени, потом отскочила, прижалась, играя, к земле и, поднявшись, ушла к собакам. Подвязав зайца, с трудом пробираюсь по болоту к дороге.
— Гоп, гоп! — слышится с дороги голос деда Сергея.
Подхожу к нему.
— С полем, Митрович! — поздравил он меня. — Ишь ты, — лозняк, — сказал он, ощупывая зайца, — такого гонять и собакам а охотникам — сущая мука: замотает по кустам и дорогам.
Мы присели на колоду, закурили.
Перекурив, не торопясь решили двигаться дальше, к облогам, в русачьи места.
Вышли на дорогу. Собаки начали разбредаться по лесу, но Зурна повернула вдруг в обратную сторону и галопом побежала вдоль дороги. С недоумением посмотрел я ей вслед, однако, остановился: с чего бы собаке возвращаться на хоженые места?
Прошло добрых четверть часа. Собаки ушли с дедом Сергеем вперед, а я все еще стоял, ожидая Зурну. Наконец, мне это надоело и я собрался было уходить, как вдруг услышал неистовый залив Зурны. Подняла... погнала в глубь леса.
Прогнав полкилометра, Зурна умолкла, но не надолго, опять погнала, но ближе... И вот между деревьями показался беляк. Стреляю. Заяц метнулся в сторону, упал. На выстрел Зурна, однако, не прибежала. Подняв убитого зайца, я начал звать ее. Наконец, вижу, что Зурна бежит ко мне вдоль следа убитого мной зайца, но без голоса. Подбежав, она нюхнула убитого беляка и, не обращая внимания на мои ласковые слова, повернулась и коротким галопом убежала на старое место.
Я немного было обиделся на нее за равнодушие к моим успехам и, подвязав зайца, направился по дороге к остальным собакам. Но не сделал я и десяти шагов, как опять послышался голос Зурны на старом месте и сейчас же к нему примкнуло еще несколько голосов... Тут только я понял, что стреляный мной беляк был шумовой. Вот почему Зурна не пришла на выстрел, вот отчего такое равнодушие к стреляному беляку!
Скоро к Зурне подвалили все собаки и гон без перемолчки пошел по кругу, постепенно стал удаляться к Решетню. Нехорошее место — Решетень. Болото, заросль лозы и тростника, нагромождение бурелома и кучи лесорубочных остатков — вот что такое Решетень. Для зайца и лисы нет лучшего места, чтобы отделаться от наседающих собак.
Но вот заяц уже там. Сразу же стали слышны перемолчки, и, наконец, гон оборвался.
Зная, что беляк после хорошей угонки из этого болота не вылезал, волей-неволей полез туда сам. Сумка, рог, ружье и зайцы тянут плечи, ноги путаются во всяком хламе, как в паутине, а вдобавок трескучий камыш и ветки то хлестнут по лицу, то срывают на ходу фуражку... Но лезть надо, и я лезу. Собаки, продираясь по чаще, гонят рывками, недружно, вразброд.
Наконец, кое-как выбрался на зимнюю дорогу. Через минуту в тридцати шагах медленно проковылял беляк и скрылся за обгорелой макушей. Бесполезно, но машинально хватаю с плеча ружье. Вскоре рысцой пробежала по дороге Ведьма, взглянула одобрительно на меня: мол, не печалься, трудновато, но до зайца доберемся — и нырнула в заросли тростника. Собаки почти не подавали голосов, но окружили болото, где топтался беляк, и старательно разыскивают след. Только Заграй с перемолчками, но методично разбирал среди тысячи следов собак, двоек и сметок зайца последний, самый свежий след беляка.
...Слушала-слушала с тревогой лисица шум и голоса собак, лежа под старой сосной в середине болота и, наконец, не выдержала, слезла со своего места и плавными скачками пошла наутек из болотной чащобы.
Вдруг послышался голос Баяна, сначала неуверенный и редкий, вскоре перешедший в фигурный, с заливом на высоких нотах. Голос удалялся по направлению к краю болота. Уже на выходе из чащи к нему пристали еще несколько голосов... и пошло!.. Собаки, бросив зайца, помкнули по красному зверю — по лисе.
Лиса повела по широкому кругу, голоса гончих все дальше и дальше уходят со слуха, и, наконец, настала тишина, прерываемая лишь шепотом окружающего тростника. Но вдруг с того места, где мной перевиден беляк, донесся редкий, но упорный и настойчивый голос собаки: а, ах... ах-ах-ах... это Заграй. Он или не слышал, как горячо взяла стая лису, или настолько увлекся преследованием зайца, что забыл про всё, разбирая замысловатый узор заячьих следов. Зная, что лисица все равно должна вернуться в свои заветные места, я не торопился уходить из болота, но внимание мое уж двоилось. Глазами я зорко всматривался в просветы чащи в надежде перевидеть зайца, а слухом старался уловить отголосок удалявшейся стаи.
— Ах-ах-ах, ах-ах-ах, — доносится упорный голос Заграя да шепчется о чем-то желтый высохший камыш.
Но вот еле слышится что-то похожее на отдаленный стон — то стая гонит лису по горячему следу. Вот уж ближе и ближе слышны голоса гончих. Заграй умолк: видно, и он услышал горячий гон.
Голоса приближаются все быстрее: спешит, спешит кума спасти свою шубку в знакомом глухом болоте.
Летит лиса во все ноги, не отстают, видно, и гончие, вот-вот с пригорка увидят красного зверя и тогда по зрячему еще лише понесутся собаки, еще ярче зальются их голоса.
Вышел я на зимник, что вьется между краем болота и вырубкой, заслонился кустом и жду.
Вдруг среди пней на краю вырубки мелькнула рыжая красавица и в тот же момент громыхнула шомполка деда Сергея.
Лисица, взметнув хвостом, растянулась в траве и, пока дед Сергей подбегал к трофею, собаки, вылетевшие из леса, окружили зверя.
— Отрыщь! — кричит дед Сергей на обазартившихся гончих и поднимает за шею огневого лисовина. Гончие, часто дыша, высунув языки, с беспокойством ходят вокруг, а увидя меня, бросаются навстречу, повиливая хвостами, как бы желая сообщить радостную новость.
Чтобы не дать собакам опять уваляться в болотную чащобу, за оставленным там беляком, мы решили с дедом Сергеем, не задерживаясь, поскорее идти от Решетня ближе к «Облогам» — лучшим русачьим местам.
Пройдя вырубку, вышли на лесную дорогу; через полчаса показалось поле, покрытое ярко-зеленым ковром озими. Клинья леса то там, то сям врезались в поле и, соединяясь кое-где между собой, делили его на участки.
Гончие, успевшие передохнуть после горячей работы, рассыпались в полазе по полю и кустарникам, а мы с дедом Сергеем не торопясь шли по дороге, делясь своими впечатлениями. Но вот среди поля у островка мелких кустарников усиленно рыщет Зурна, энергично помахивая хвостом. Уж не залег ли русак в этих кустиках? Видимо, заметив волнение Зурны, рысцой подбежал к ней Набат.
Вдруг неистово, как ошпаренные, завопили обе собаки и в тот же момент из кустов вылетел русак и покатил через поле. Находившаяся неподалеку Ведьма с воплем бросилась зайцу наперерез, но русак наддал и, успев проскочить мимо собаки, помчался к лесу. Рыскавший по опушке Баян, увидев вдруг катившегося прямо на него зайца, заметался в растерянности, не выдержал и бросился навстречу. Русак круто свернул в сторону, Баян пронесся, а русак, сделав поворот, в несколько прыжков достиг леса. Гончие, заливаясь по зрячему во весь голос, ввалились в лес. Скоро вся стая стоном стонала где-то за дальним краем поля. Гон то разгорался, то потухал на время, то с новой силой разгорался, придвигаясь по большому кругу все ближе и ближе. Соображая, что заяц должен идти сюда дорогой, я оставил опушку и поспешил на дорогу.
Не успел я оглядеться выйдя на дорогу, как огромный русачина показался передо мной не далее как в ста шагах. Сделав несколько прыжков, он остановился, прислушиваясь к голосам собак, опять сделал несколько прыжков и опять стал на секунду, беспокойно поводя ушами: голоса гончих слышны совсем недалеко.
Хлопнул выстрел...
— Ну и русачина, что баран, аж лоб кудрявый, — приговаривал дед Сергей, оглаживая серую с коричневатым ремешком спинку русака.
Однако осенний день недолог. Потрубив гончим больше для порядка, чем по надобности, так как все они были здесь, мы направились по прямой дороге домой. Гончие, поняв наше намерение, шли в неглубоком полазе, как бы между прочим проверяя попадавшиеся по пути подозрительные листики: видно, и они утомились сегодня. Наконец, вышли на луг к берегу Десны, за которой на крутом берегу живописно расположилось наше село Рябчевск.
В густых сумерках мы добрались, усталые, домой.
