Хорунжий В.
Мама на работе. Оставляю чемодан у двери. Осматриваюсь. Все то же. Этажерка с любимыми книгами, этюды в дешевеньких рамках. На гвозде ружье и патронташ.
Приятное чувство дома охватывает меня всего. Снимаю ружье. Холод стальных стволов и мерцание желтых гильз мгновенно разбудили в памяти картины заросших озер, осенних колючих ветров, крики крачек, запахи пижмы, оранжевые огни водяных ирисов.
Кружится голова от счастья.
Подбегаю к окну. На ветке копошится синица. Простуженным голосом орет ворона, и я замираю, слушая знакомый с детства крик.
Убираю со стола под подушку «Огонек» с видом города на обложке. Взволнованно перелистываю пахнущие полынью и чабрецом страницы определителя растений, и картины детства беспрерывно мелькают перед глазами. Милое детство, озвученное плеском днепровских волн, шипящим кипеньем камышей, голосами куликов!
...Рано утром, до восхода солнца я уходил на Днепр, к далеким озерам. Тропинки то вели меня лугом с высокими желтыми цветами, такими яркими, что на них даже в пасмурный день было больно смотреть, то забегали в серебристые рощи лога, то совсем прятались в высоких сомкнувшихся травах, то вдруг средь распахнувшихся ветвей ив возникало озеро с хороводами белых кувшинок, с драгоценным блеском фиолетовых стрекоз и голубых птиц — зимородков... Я бродил по траве, совсем седой от росы, слушал щебет золотых иволог, а в полдень бежал через луг, белый от ромашек, к песчаному жаркому берегу — встречать яркие шумные пароходы.
Песни птиц в плавнях и смех девушек на палубе парохода, пароходный гудок и плеск пойманной рыбы в ведре — сливались в одно стройное звучание голоса Родины.
Родина была и в запахе ветра, и в тяжелом шуршании трав, и в глазах лесника Бени, и во мне самом.
Отдыхая с вязанкой хвороста у землянки пастухов, я читал книгу. Природа своим дыханьем и встречами с людьми-тружениками помогала мне выбирать ценное в книгах, понимать правду. Захватывал Лесков, потряс маленький рассказ И. Франко «Сойчине крило»... А рядом в тростниках воровато суетились камышевки, синица, продолбив дырку в моей мисочке с хлебом, старалась изо всех сил, чтобы оторвать крошку от спрятанной горбушки, и косилась на меня — не ожил ли я? Нахохлившиеся воробьи сидели на веточках важно, как бояре.
У этой землянки птицы так привыкли ко мне и к моему хлебу, что совсем осмелели, и однажды, уже поздней осенью, большая синица, трепеща крылышками, собиралась мне сесть на нос. Я рассмеялся, и птичка в полуобморочном состоянии взлетела на самую вершину осокоря...
Шли дни. Природа становилась для меня вторым отчим домом.
Я брел без тропы и на ощупь ночью узнавал растения: это хрупкая шероховатая звездочка, это сусак, а здесь на песке должна быть дикая гвоздика, астрагал, льнянка, медвежье ухо. Спускался к озеру, и руки по привычке нащупывали колоски голубой вероники, шершавой плакун-травы. И каждое растение оставляло на руках, в волосах, в одежде свой лекарственный чудный запах.
Вот и озеро. Я шел по мелкой воде напрямик. Кувшинки прятались на ночь, и только гуттаперчевые круглые листья блестели под луной да беленькими наивными глазками удивлялись цветы стрелолиста ночному гостю. Звенела вода. Шумно взлетали вороны, ночевавшие на широкой иве и, натыкаясь на ветки, улепетывали во все стороны. Камыши, шипя, смыкались за моей спиной. То и дело взлетали утки. Носились желтоглазые болотные совы.
Я шел и шел...
А утром во дворе лежала вязанка хвороста и я уже был на пристани. Было свежо и ярко. На песчаной косе чернел силуэт орлана. Над плавнями парили коршуны. Грузчики угощали меня фруктами и приносили удочки, спрятанные под крышей.
Случалось, на крючок мне попадалась щука, и мы ели душистую уху, какую умеют варить только грузчики, бакенщики и рыбаки.
Поздно я уходил домой с ведром рыбы и с душой, светлой и чистой, как прозрачный широкий вечер, который растворял меня в себе, и ничто не ускользало от меня — ни один оттенок неба, ни запах цветов. Мне казалось, что я присутствовал во всем, что я сам — часть заката, часть цветка. Здоровый организм не чувствовал усталости. Были только впечатления, богатые, тонкие, разнообразные. Я состоял из этих впечатлений, и поэтому воспоминания о детстве — это воспоминания о красках далей, о звуках, о запахах трав, обо всем том, что делало нелегкое детство ярким и милым...
Как ревностный собиратель сокровищ, я забирался в самые далекие луга и видел там то блеск розовой звезды в маленькой болотной луже, то ярко-голубые тени на росистой утренней траве то шумный бой жереха у входа в старицу, то необыкновенный, незнакомый и влекущий, как сказка, цветок.
Никакой музей, никакие зрелища не могли мне дать такое удовлетворение, такую искристую радость жизни, как рассвет в старице, где у черных коряг, под навесом ивовых ветвей, кипела вода от обилия окуня. А как чудны были игры птиц в ослепительном сиянии воздуха!
Я понял, что искусство должно приближаться к жизни — и учить любить жизнь родной земли. Никакая другая мудрость не поможет ему стать великим.
Я думал, что красивы леса Востока, удивительны раффлезии на Суматре, но всегда священна та скромная земля, которая открыла глаза на далекие красоты. Это — мать, которая родила и воспитала в тебе чувство красоты и чуткости, без которых для человека красиво лишь то, что «блестит ярко».
В человеке, влюбленном в землю, всегда живо стремление увидеть ее всю, но как бы ни были великолепны виктории на Амазонке, мне все же роднее наши чабрецы, полыни и ромашки. И тропики прекрасны, но у меня есть родина и есть еще место, которое мне, маленькому мальчику, рассказало сказку о дивах земли, которое научило любить всю землю. Через этот клочок земли я получил все, что связало меня со всей Родиной. Вот почему место, где родился и вырос, дорого любому человеку; вот почему в конце концов всякий человек возвращается домой.
Как много хорошего в моей жизни связано с природой! Иногда случайно оброненное слово вдруг магически, в секунду, разворачивает воспоминания о широком степном небе, о пыльной дороге с чертополохом, с блеском далеких степных озер, запахом клевера и свистом суслика. Или память выхватывает вдруг кружок людей у позднего костра...
Я плохо помню свою первую охоту. Она была неудачна. Но потом ружье прочно заняло место рядом с удочкой. Я пришел к охоте через любовь к природе. Мне часто случалось видеть молодых охотников, которые уничтожали все живое, тренируясь в стрельбе. Я думал, что тот, кто мальчиком получает в подарок ружье, не всегда бывает потом настоящим охотником, любящим свой край. Не ружье должно быть стимулом к охоте, — к ней нужно прийти через увлечение растениями, птицами, облаками, через изумленье перед красотой родной земли. Тогда блужданья с ружьем превращаются в увлекательную повесть о природе, о жизни. Просветленным умом и сердцем постигаешь многое. Вся вселенная раскрывается где-либо на пустынном лугу, на охотничьем привале.
Это время после стрельбы мне всегда было особенно дорого. Сквозь тонкие, кисейные облака мягко струилась светлая лазурь неба. Земля тонула в сияющей прозрачной тени. Под кустом лежали убитые утки, ружье. Время проходило в четком, светлом полусне. В лощинке, рядом, синими точками пестрели незабудки, которые почему-то считаются только весенними цветами, хотя цветут все лето. В карканьи сизоворонки и в запоздалой песне какой-то малой птахи была музыка.
Воспоминания совсем одолели меня. Встряхиваю головой. Снова пробегаю глазами по этюдам на стенах. Вешаю ружье. Мамы все еще нет.
Низко над землей — серое небо. День становится все голубей. Спокойствие и тишина на сердце. Не то сонное спокойствие, которое заставляет человека скучать и томиться, а то, которое наполняет его чуткостью, обостряет его зрение и восприимчивость, помогает видеть все скрытое и непонятное в природе. Падающая снежинка и молчанье убегающей вдаль снежной пелены — все как откровение; это — не просто снежинка, не просто даль, а чудесное чувство связи со всем окружающим, ощущение силы и странной невесомости. И кажется, что сейчас сможешь заговорить необычайно яркими словами, такими, каких искал всю жизнь.
Это чувство вдруг сменяется беспокойным желанием идти вдаль. Быстро одеваюсь, едва попадая в рукава, стараясь не стряхнуть чудесного ощущения чуткости.
Последним взглядом окидываю комнату, голубую от сумрака надвигающегося вечера, пишу записку:
«Мама, приехал... Извини, не удержался — ушел на охоту... Приду скоро...»
Патронташ туго лежит на бедрах, в руках ружье. И вот перед глазами вечерний заснеженный луг. Все — как сказочное царство из тонких кружев. Мягкий снег пахнет свежестью. Темными волнами взметнулись сады. Сумрак все больше прячет даль, все ярче горят огоньки в селе. Широко убегает в вечер зеленый лед лимана. Иду вдоль берега. Кажется, слышу, как шумят крылья филина-вечера, слышу звон рыбьих плавников о лед. Мотив далекой песни превращается в яркие живые образы и картины...
Вспоминаю вдруг, что охотиться поздно, но уже не остановить радостных бодрых чувств охотника за «собственной душой» (выражение М. М. Пришвина. — Прим. сост.)
