Глазков В. П.
(Заметки молодого охотника)
Вот уже несколько часов подряд мы — я, дядя Петя и ирландский сеттер Рауль — бродим по причерноморской степи в поисках стрепетов. Сегодня — первый день охоты по перу...
Утро так хорошо, что нельзя не остановиться и не осмотреться кругом.
Низкое, бьющее в глаза солнце скрадывает расстояния, но все же простор чувствуется во всем: и в стремительном прочерке кобчика, скользящего на узких крыльях за невидимой мошкой, и в плавном полете одиночного ястреба, высматривающего разиню-суслика, и даже в тонком золотистом тумане, который один лишь мешал, казалось, заглянуть за горизонт.
Солнце еще не высоко, но утренней свежести уже нет и в помине. Мягкими увалами степь уходит во все стороны. Нет здесь поблизости классических курганов с половецкими каменными бабами и беркутами на вершинах, но нет и однообразия.
Буроватые метелки тонконога, матовые, серо-зеленые кусты полыни, цветущий серебром ковыль да лилово-розовые пятна вереска на песчаных склонах невысоких бугров бесконечно разнообразят даль. Места самые стрепетиные. И полынь, и ковыль, и другие травы росли не сплошь, а отдельными островками; островки эти соединялись низким, всего в несколько сантиметров, стелющимся пыреем. Именно в таких открытых местах, между лощинками, на поросших редким ковылем и одиночными кустиками полыни взлобках, много раз поднимал я стрепетов еще в начале июля. А сегодня хотя бы один!
Рауль, в начале охоты ретиво скакавший впереди, постепенно теряет пыл, а потом вообще отказывается искать и, помахивая пером, с обиженным видом подходит к дяде Пете. И дядя Петя, понимая настроение своего любимца, уже не посылает его в поиск.
Полдень. Марево, половодьем разлившись по всему горизонту, превратило дальние бугры в острова. Струйками, поднимаясь вверх, дрожит напоенный зноем воздух. Все замерло. Только, как привязанный к выцветшему от жары бело-голубому пологу неба, висит, трепеща крыльями, жаворонок, и далеко вокруг раздается его незамысловатая трель.
По темному от загара лицу дяди Пети извилистыми струйками течет пот, рубаха на спине потемнела и прилипла к лопаткам, но он шагает так же легко, как и в начале охоты.
Вот он останавливается, обмахивая снятой шляпой лицо. Я подхожу к нему.
— Ну, парень, отмахали мы с тобой достаточно — с зари ходим. Идем-ка на Кадамовку — пора привал сделать.
— А охота?
— Не уйдет от нас наше. Раулю нужно дать отдохнуть, да и самим искупаться неплохо. А стрепетов еще найдем.
Наконец показалась и Кадамовка, где решено было сделать привал, а выстрелить все не удается. Я отхожу в сторону еще метров на тридцать, чтобы захватить островок густого полынка, и вдруг из куста, на который я чуть было не наступил, с громким дребезжанием взлетел и засверкал стрепет. Мгновенно схватываю на планку белое пятно и стреляю. Стрепет камнем падает в ковыль.
Наконец-то! Не перезаряжая одностволки и еще не совсем веря в удачу, бросаюсь к упавшему стрепету. Как хорош степной красавец. Нет для меня сейчас ничего лучше его! Темная головка на довольно длинной пестрой, с продольными белесыми полосками шее, небольшой, буровато-черный с пестринками и с узенькой белой поперечной манишкой зоб говорили, что я держу в руках старого петуха. Долго, со всех сторон, разглядываю свой трофей, прикидывая его вес. И хоть всего лишь несколько минут назад мечталось о любом стрепетенке, — теперь хочется, чтобы это был самый большой и самый лучший! Приторачиваю его к поясу и нежно поглаживаю: это же первый стрепет в моей охотничьей жизни. Да еще какой стрепет!
Вдруг дядя Петя знаком приказывает остановиться, кладет Рауля, а сам ложится и ползет, старательно вдавливая тело в сухую землю и почти сливаясь с выгоревшей травой. Тщательно всматриваюсь и вижу шагах в ста пятидесяти от него, под кустиком полыни, стрепета, который, разомлев от жары, показывает серовато-белую изнанку крыльев. Подобравшись на выстрел, дядя Петя привстает на колено, целится и стреляет. Под кустиком взлетает облачко пыли. Пока дядя встает, меняет патрон и неторопливо идет к стрепету, я бегом догоняю его, и мы вместе подходим к полынному кустику, под которым должен лежать стрепет. Но... стрепета нет, — ничком распластавшись на земле, лежит крупный еж. Это его белесое брюшко было принято нами за белый подбой стрепета. Утешаю дядю Петю тем, что вытопленный жир ежа — самая лучшая смазка для охотничьих сапог. В ответ — нечленораздельное мычание.
И стрельба по сидящей птице, и непонятная вспышка раздражения — совсем несвойственны старому охотнику. Выяснить причину столь необычного поведения его кажется мне почему-то очень важным для успеха охоты, и я немедленно, но безо всякой дипломатии приступаю к этому.
— Дядя Петя, а почему вы стреляли в сидячего, ведь вы же только влёт бьете? — спрашиваю я.
— Почему? И сам не пойму почему. Знал ведь, старый дурень, что нет сейчас в степи стрепета, что твой — случайность, что все они в это время по бурьянам на залежах да парах, а вот на ж тебе — соблазнился легкой добычей. И полз еще, — с досадой, но уже смеясь над своей неудачей, добавляет он.
— По за-алежам, — тяну я, удивленно, — зачем же мы полдня степь-то меряли, раз здесь нет ничего.
— Да вот, хотел проверить, какой ты охотник.
— Ну и как — проверили?
— Проверил, себе на голову. Ладно, не обижайся, пойдем-ка лучше купаться...
В этом месте Кадамовка — узкая, но глубокая степная речонка со множеством ключей на дне. Чистые прохладные струи ее ласкают уставшее тело, смывают пот и въевшуюся в поры степную пыль. Мы блаженствуем и, лишь вволю наплававшись и выкупав Рауля, располагаемся на привал.
Двухчасовой отдых и купанье прогнали усталость, и мы с новыми силами принялись за поиски дичи.
Клин целинной степи, место утренней неудачной охоты, кончался просяным полем. Дальше кусками набросаны залежи, за ними, вперемежку с хлебами, пары.
Решили начать с просяного поля.
После однообразной серости полыни и серебряного, режущего глаза ковыля взор отдыхал на этом кусочке целины, преобразованной руками человека...
— Смотри, дружок, весну в августе люди сделали, — восхищается мой спутник.
И в самом деле поле напоминало весеннюю степь, когда она еще не украсилась пестрым убором быстро отцветающих тюльпанов и ирисов и вся от края до края покрыта изумрудной зеленью травы. И как будто для того, чтобы еще больше усилить иллюзию весны, со стороны поля набежал легкий ветерок, зашевеливший верхушки травы...
Мы пошли вдоль поля, по старым парам, уже густо поросшим бурьяном. Посланный в поиск, Рауль челноком сновал перед нами. Но вот галоп его замедлился, он круто повернул вправо и, сделав два-три десятка стелющихся шагов, замер, вытянувшись в струну. Вся фигура его с поднятой правой лапой выражала предельное напряжение.
Быстро, стараясь не шуметь, подходим. Я боюсь дышать и слышу, как гулкими толчками бьется сердце, а дядя Петя знаком показывает мне: «стреляешь ты!» Но я знаю, как хочется ему самому выстрелить и отказываюсь. Это маленькая хитрость; дядя Петя отблагодарит двумя выстрелами за этот — такая уж у него привычка.
Вот он негромко командует Раулю: «Вперед!».
Тот оглядывается, глаза его горят, верхняя губа чуть приподнята. Казалось, он говорит: «Они здесь! Сейчас увидишь!». Затем делает шаг, и из-под самых ног его вылетает стрепет.
Выстрел — и в воздухе только кружатся два-три перышка, а дядя Петя с довольной улыбкой заряжает ружье. Охота наладилась. Один за другим подняли три выводка и вышли на залежь.
Рауль здесь скоро прихватил след и повел вперед. Потом галопом кинулся в сторону и пропал среди травы. Я остановился, поджидая спешившего ко мне дядю Петю.
— Иди быстрей вперед. Рауль обходит их, — закричал он.
И в самом деле, пройдя около сотни метров, я увидел за зеленым шаром перекати-поля замершего на стойке Рауля. Он стоял мордой ко мне, упираясь всеми четырьмя лапами в землю, как будто затормозил с разбега перед каким-то препятствием да так и остался уставившимся в одну точку,
Шаг, другой, третий — и треск крыльев свечкой взлетевшей птицы обдает холодком.
Выстрел.
Промах — стрепет пулей пронесся над головой. Смазал я не случайно — сказалась привычка стрелять в угон по высоко идущей цели. Поэтому вместо того, чтобы закрыть стволом стрепета, я стрелял «под него».
А Рауль вновь на стойке. Я вновь приказал ему поднять стрепета, но на этот раз уже не промазал.
Пока приторачивал его к поясу, подошел дядя Петя и повел охоту. Вот тут-то и начал Рауль подавать по очереди молодых стрепетят. Из двух выводков я взял трех, дядя Петя — семь. Третий выводок залег в густых бурьянах заброшенных паров, совсем рядом с яровым полем, покрытым крестцами пшеницы. Взлетела старка, но была отпущена без выстрела. И хоть по хохоту ее и было ясно, что выводок где-то рядом, мы прекратили охоту. Я бы охотился еще, но дядя Петя сказал:
— Хватит! Не так уж много у нас стрепетов, чтобы стрелять их десятками. Теперь до осени не зови в степь — на лиманы будем ездить...
